От SS Ответить на сообщение
К SS Ответить по почте
Дата 01.04.2006 16:48:14 Найти в дереве
Рубрики Катастрофа; Версия для печати

А если не осилите, то вот вам интревью попроще

Интервью М. Хайдеггера в журнале "Экспресс"
Корреспонденты: Фредерик Товарницки, сотрудник журнала;
Марк-Мишель Пальмье, автор книги "Политические сочинения Хайдеггера"
(L'Express. 1969. 20-26 oct. P.79-85).
Корреспондент . Вас, мсье, считают последним философом западной традиции, завершающим ее и, вместе с тем, пытающимся открыть новый способ вопрошания. Сегодня кризис университетов сопровождается недоверием к самому смыслу философии. Для большинства она не имеет права на существование, она стала бесполезной.

Хайдеггер. Это как раз то, о чем я всегда думал. В своем курсе 1935 года "Введение в метафизику" я уже это утверждал: философия всегда несвоевременна. Это чудачество (une folie).

Корреспондент. Чудачество?

Хайдеггер. Философия несвоевременна по своей сущности, ибо она принадлежит к тем редким явлениям, судьба которых в том и состоит, что они не могут встретить непосредственного отклика.

Корреспондент. Итак, что же представляет собою философия?

Хайдеггер. Этоодна из редких возможностей автономного и творческого существования. Ее изначальная задача — делать вещи более трудными, более сложными.

Корреспондент. Может ли она, по вашему мнению, играть роль в преобразовании мира, как этого хотел Карл Маркс?

Хайдеггер. Философия никогда не может непосредственно придавать силы или создавать формы действия и условия, вызывающие историческое событие.

Корреспондент. Но тогда каков ее смысл?

Хайдеггер. Она не есть "знание", которого можно достигнуть и сразу использовать. Она касается всегда только ограниченного числа людей и не может быть оценена с помощью общих критериев. С этим ничего нельзя поделать: ведь именно она делает из нас что-то, если мы ею занимаемся (C'est elle qui fait quelque chose de nous si l'on s'y engage).

Корреспондент . Не могли бы вы уточнить, что вы хотите этим сказать?

Хайдеггер . Во время своего исторического развития народы задают себе всегда очень много вопросов. Но только один вопрос: "Почему есть сущее, а не ничто?" ("Pourquoi у a-t-il de 1'etant et non pas rien?") — предрешил судьбу западного мира, и именно начиная с ответов, которые давали досократовские философы две с половиной тысячи лет назад. Однако сегодня смысл этого вопроса никого не тревожит.

Корреспондент . Вы охотно утверждаете, что быть внимательным к сущности сегодняшнего мира — это значит размышлять над изречениями досократиков: Парменида, Гераклита...

Хайдеггер. Да, но сегодня ни в Германии, ни в других местах их совершенно никто не читает.

Корреспондент. Какая, по вашему мнению, связь соединяет нас с этими столь древними мыслителями?

Хайдеггер . В своем курсе "Введение в метафизику" я показал, почему все философские вопросы начинаются с них. В их поэтических изречениях рождается западный мир.

Корреспондент. И современная техника?

Хайдеггер . Я уже писал, что современная техника, хотя она полностью чужда античности, имеет в ней свой сущностный источник.

Корреспондент. Правда ли, что начиная с 1907 года вы не меньше часа в день читаете греческих мыслителей и поэтов: Гомера, Пиндара, Эмпедокла, Софокла, Фукидида?

Хайдеггер . Да, кроме военных лет.

Корреспондент. Считаете ли вы, что нужно вернуться к источникам греческой мысли?

Хайдеггер . Вернуться? Современное возрождение античности? Это было бы абсурдно, да и невозможно. Греческая мысль может быть только исходным пунктом. Однако связь греческих мыслителей с нашим современным миром никогда не была столь очевидной.

Корреспондент. Не зависит ли это уклонение (reticence) от вопрошания традиции от потребностей современного мира?

Хайдеггер . Каких потребностей?

Корреспондент . В частности от той радикальной противоположности, отделившей, начиная с Маркса, теоретическое видение мира от практического, стремящегося этот мир преобразовать?

Хайдеггер . 11-й тезис Маркса о Фейербахе? Сегодня одно лишь действие не изменит положения в мире без первоначального истолкования мира.

Корреспондент . Но сегодня охотнее вопрошают Маркса, Фрейда или Маркузе, чем Парменида или Гераклита.

Хайдеггер . Это как раз то, о чем я сказал.

Корреспондент . Сказав, что в некотором смысле атомная бомба начала взрываться уже в поэме Парменида, вы хотели подчеркнуть именно эту связь между метафизикой греков и современной техникой?

Хайдеггер . Да, но нельзя доверять формулам, вырванным из контекста. Я думаю, что на самом деле именно в поэме Парменида, и именно в вопросе, который она ставит, возникает возможность будущей науки. Но опасность формулы состоит в том, что она заставляет верить, будто речь идет о фатальной необходимости гегелевского типа.

Корреспондент. Могла ли история принять другое направление?

Хайдеггер . Как знать? Для меня нет ничего фатального. История не подчиняется детерминизму марксистского типа. Не более, чем философия или политика. Физики, искавшие законы ядерного расщепления, не хотели создавать атомную бомбу. И, однако, именно это они и создали.

Корреспондент. Правда ли, что вы сказали, имея ввиду ваше произведение "Бытие и время": "Это книга, в которой я хотел как можно быстрее пойти как можно дальше" ("C'est un livre dans lequel j'ai voulu trop vite aller trop loin")?

Хайдеггер . Да, сказал. Но это не значит, что я так думаю сегодня. Хотя именно так я ставлю в настоящее время вопрос. Я не мог тогда подойти к вопросу о сущности техники, о ее смысле в современном мире. В общем, мне понадобилось еще 30 лет.

Корреспондент. Вас представляют порой как хулителя техники и современного мира.

Хайдеггер. Это абсурд. Будущее, вот что важно.

Корреспондент. Вы первым заговорили об "эре планетарной техники". Что вы имели в виду?

Хайдеггер. "Планетарная эра", "атомная эра" — это выражения, которые свидетельствуют о заре наступающих времен. Никто не может предвидеть, чем они станут. Никто не знает, чем станет мысль.

Корреспондент. Означает ли эпоха планетарной техники конец метафизики?

Хайдеггер . Нет. Она есть лишь ее исполнение (1'accomplissement). Без Декарта современный мир был бы невозможен.

Корреспондент. Как вы ставите проблему техники?

Хайдеггер . Пока довольствуются тем, что проклинают или прославляют технику, никогда не поймут, чем она является. Нужно ее вопрошать.

Корреспондент. Что значит "вопрошать технику"?

Хайдеггер . Вопрошать, как я уже говорил, это прокладывать путь, создавать его. Вопрошать сущность техники — это подготавливать возможность свободного отношения к ней. Но техника не то же самое, что "сущность" техники.

Корреспондент. Что вы понимаете под сущностью?

Хайдеггер . Сущность дерева не является деревом, которое можно встретить среди других деревьев.

Корреспондент. А если мы не будем мыслить сущность техники?

Хайдеггер . Тогда мы будем рабски прикованы к технике, лишены свободы, независимо от того, утверждаем ли мы ее с энтузиазмом или отрицаем. Ибо техника не есть нечто нейтральное. Именно тогда, когда мы представляем ее как что-то нейтральное — мы отданы ей для худшего (nous lui sommes livres pour le pire).

Корреспондент. По вашему мнению, современный мир еще не "мыслил" технику?

Хайдеггер . Я написал в докладе: "Перед лицом техники мы еще не видим существенного бытия техники, подобно тому как перед лицом эстетики мы не сохраняем больше существенного бытия искусства".

Корреспондент. Является ли техника главной опасностью для человека?

Хайдеггер. Вы знаете слова Гельдерлина: "Но где опасность, там вырастает и спасительное".

Корреспондент. Вы говорите о Гельдерлине как о поэте "скудного времени" (du temps de detresse). Принадлежит ли, по вашему мнению, к этому времени Ницше?

Хайдеггер . Ницше, без сомнения, последний великий мыслитель западной метафизики.

Корреспондент . Почему последний?

Хайдеггер . Ницше поставил основной вопрос современной эпохи, вопрошая о Сверхчеловеке. Он разглядел приход времен, когда человек готовится распространить свое господство по всей земле, и он спрашивал себя, достоин ли человек такой миссии и не должна ли сама его сущность быть преобразована. На этот вопрос Ницше ответил: Человек должен преодолеть себя, стать Сверхчеловеком.

Корреспондент. Не является ли эта мысль Ницше самой искаженной во всей истории философии?

Хайдеггер. В своем курсе о Ницше я писал, что всякая существенная мысль проходит невредимой сквозь толпу хулителей.

Корреспондент. Представляется ли вам наша эпоха особенно важной?

Хайдеггер . Ницше писал в 1886 году: "Мы проводим эксперимент с истиной... быть может, человечество погибнет от этого. Что ж, пускай!"

Корреспондент. Как вы понимаете взаимоотношение философии и науки?

Хайдеггер . Это очень трудный вопрос. Наука распространяет сейчас свою власть на всю Землю. Но наука не мыслит. Ее путь и ее средства таковы, что она не может мыслить.

Корреспондент. Это недостаток?

Хайдеггер. Нет, преимущество. Благодаря тому, что наука не мыслит, она может утверждаться и прогрессировать в сфере своих исследований.

Корреспондент . — Но, однако, сегодня стремятся отождествить саму мысль с наукой.

Xайдеггер — Только тогда, когда признают, что науку и мысль разде­ляет пропасть — их взаимоотношение станет подлинным.

Корреспондент . — Вы сказали: «Наука не мыслит». Не правда ли, это шокирующее утверждение?

Xайдеггер — Разумеется, однако без мысли наука бессильна. Как я уже говорил в своих лекциях — самое важное в наше вре­мя — то, что мы еще не мыслим по-настоящему.

Корреспондент . — Что Вы хотите сказать?

Хайдеггер — Может быть, то, что на протяжении веков человек слишком много действовал и слишком мало мыслил. В мире, который постоянно предоставляет нам возможность мыслить, мысль все еще не существует (еще не возникла).

Корреспондент — Не кажется ли Вам ныне существующая противопо­ложность между «теорией» и «практикой» определяющей?

Хайдеггер — Кто знает, что такое на самом деле «практика»? Сегодня ее часто смешивают с доходами (средствами, recettes). Для греков теория сама по себе была самой высокой практикой.

Корреспондент — К какому времени Вы себя относите? К далекому будущему?

Хайдеггер — Или, может быть, к далекому прошлому... «Самое древнее в мысли — позади нас и, однако, вновь возникает». Мы прихо­дим слишком поздно к богам и слишком рано к Бытию («Le plus ancien de la pensee est derriere nous et cependant survient». Nous venons trop tard pour les dieux et trop tot pour l 'Etre).

Корреспондент — Четверть века отделяют нас сегодня от выхода Вашего труда «Бытие и время». Считаете ли Вы себя лучше понятым?

Хайдеггер — Я не знаю. Я не следил за работами, которые посвящены мне. В США готовится полное собрание моих сочинений. Но мне иногда бывает трудно узнать свою мысль в некоторых американских интерпретациях

Корреспондент — В Германии о Вас говорят мало, но можно констатировать, что Вы продолжаете сохранять существенное влияние. Его можно обнаружить во многих исследованиях, но Вас почти не цитируют.

Хайдеггер — Тем лучше. Это не имеет значения. Мой брат смеется над этим. Он называет это клептоманией.

Корреспондент — В библиографии, вышедшей в 1945 году, где перечисля­ется более 820 работ, посвященных Вам, редактор предсказы­вал, что интерес, который вызывает Ваше творчество в мире, постепенно ослабевает.

Хайдеггер — Да, и поэтому забавно, что число книг, посвященных мне, с того времени утроилось. Мне говорили, что оно превышает, кажется, три тысячи.

Корреспондент — Вы следили за исследованиями своего бывшего сту­дента Герберта Маркузе?

Хайдеггер — Маркузе подготовил во Фрайбурге, под моим руковод­ством, диссертацию о Гегеле, в 1932 году. Это была очень хорошая работа. Потом я следил не за всем, что он пишет. Я читал «Одномерного человека».

Корреспондент — Некоторые считают возможным находить взаимосвязь между вопросами, которые ставит Маркузе, и Вашей пробле­матикой.

Хайдеггер — В этом нет ничего невозможного.

Корреспондент — Маркузе признает, например, что современная техни­ка — не простое накопление машин, а планетарный закон; что человек сегодня вовлечен в него, не имея вдобавок, никакой реальной власти над ним.

Хайдеггер — Я часто писал такое.

Корреспондент — Вопрос, который ставит Маркузе,— это вопрос о судь­бе человека, порабощенного этим порядком. Техника для него — форма мирового существования, которая подчиняет жизнь труду.

Хайдеггер — Да, это похоже на Хайдеггера. Я писал, в том смысле, что тоталитаризм — это не просто форма правления, но следствие необузданного господства техники. Человек сегодня подвер­жен безумию (vertige) своих произведений (fabrication).

Корреспондент — Считаете ли Вы, что Маркузе продумал в целом, в революционной перспективе то, что думали Вы сами о гос­подстве планетарной техники?

Хайдеггер — Без сомнения. Но не следует ли вместе с тем поставить вопрос о сущности техники?

Корреспондент — Возможна ли связь Маркса и Хайдеггера?

Хайдеггер — На почве моей проблематики, думаю, нет. Вопрос о Бы­тии — не вопрос Маркса. Это не должно означать, что творче­ство Маркса менее важно, чем творчество Гегеля, или, что оно чуждо метафизике. Бытие мыслится Марксом как Природа, которой нужно овладеть и управлять. Маркс остается самым крупным гегельянцем.

Корреспондент — Вы все еще читаете Маркса?

Хайдеггер — Я недавно перечитывал его юношеские произведения. Впрочем, я следил за работами моего ученика Ландсхута, который их опубликовал в 1932 году. У меня было намерение посвятить прошлым летом этим текстам факультативный семинар с преподавателями из стран народной демократии, кото­рые меня просили об этом.

Корреспондент — А Фрейд?

Хайдеггер — Психоанализ — очень важная дисциплина. Я считаю ее, скорее, терапевтической. Но ее философские позиции несосто­ятельны.

Корреспондент — Почему?

Хайдеггер — Потому, что она биологизирует сущность человека. Пере­читайте «По ту сторону принципа удовольствия» Фрейда.

Корреспондент — Сегодня эта практика интересует людей значительно больше, чем размышления о сущности человека.

Хайдеггер — Я это прекрасно знаю.

Корреспондент — Еще раз, думаете ли Вы, что между Вашей мыслью и марксизмом могут возникнуть в будущем «точки соприкосно­вения».

Хайдеггер — Может быть, почему бы и нет? Но я еще не могу сказать какие. Я получаю письма и принимаю гостей из социалистиче­ских стран: чехов, поляков, югославов, русских...

Корреспондент — Вы сказали однажды: «Что касается будущего, то я больше верю в социализм, чем в американизм». Сейчас Вы думаете так же?

Хайдеггер — Разумеется.

Корреспондент — Вас как-то раз спросили, напишете ли Вы «Этику», доктрину действия?

Хайдеггер — «Этику»? Кто может себе это позволить сегодня и от имени какого авторитета предложить ее миру?

Корреспондент — Вы написали: «Человеческое существование есть его собственная возможность». Эта тема была развита Жан-Полем Сартром в его «Бытии и ничто».

Хайдеггер — Порой Сартр интерпретировал мою мысль в марксист­ском духе. Человек есть собственная возможность, но он не может сам себя «творить».

Корреспондент — Вас иногда упрекают в том, что Вы соблюдаете как бы некоторую дистанцию по отношению к событиям мировой истории.

Хайдеггер — Мысль — всегда немного одиночество. Когда ее вовлека­ют (engage), она может отклониться (devier). Я знаю это. Я понял это будучи ректором в 1933 году в трагический момент немецкой истории. Я ошибся. Остается ли философией вовле­ченная (engage) философия? Что знает философ о том способе, которым философия реально воздействует на людей и историю? Философия не поддается организации.

Корреспондент — Часто говорили о влиянии на Вас, и особенно во время создания «Бытия и времени», творчества венгерского маркси­ста Георга Лукача.

Хайдеггер — Мне кажется, Лукач меня недолюбливает...

Корреспондент — Однако в Париже был прочтен курс по теме «Хайдеггер и Лукач. Точки совпадения и расхождения».

Хайдеггер — Я был удивлен. Это забавно, ведь Лукач в мартовском номере «Шпигеля» за 1966 год назвал меня фашистским фило­софом. Впрочем, я не помню, читал ли я Лукача до написания «Бытия времени». Нет, я его не читал.

Корреспондент — А он, читал ли он Вас?

Хайдеггер — Этого я не знаю.

Корреспондент — Часто ли Вы подвергались нападкам?

Хайдеггер — В чисто философской форме, увы, очень редко! Я спраши­ваю себя, останется ли после вот таких нападок хоть одна стоящая работа. Вы знаете слова Валери: «Когда не могут нападать на мысль, нападают на мыслителя».

Корреспондент — Продолжаются ли еще эти столкновения?

Хайдеггер — Они утихнут после моей смерти. В конце концов Хай­деггер не имеет никакого значения. Будущее — это артель поисков (equipe de recherches). Кто знает, например, имена строителей соборов? Но сегодня бы никто не прочел ни одну из моих книг, если бы она не была подписана — Хайдеггер. Боль­шинство людей, впрочем, думает, что я уже умер. Недоразуме­ний всегда много. Писали даже, что я сочинил «Что такое метафизика», катаясь на лыжах в Шварцвальде.

Корреспондент — Беспокоят ли Вас эти недоразумения?

Хайдеггер — У меня такое впечатление, что Хайдеггер — вот кто (меня) беспокоит (j'ai l'impression que c'est Heidegger qui gene).

Корреспондент — Что Вы хотите сказать?

Хайдеггер — Главное, чтобы моя работа продолжала свой путь. Не важно, будут ли знать мое имя. Важно, останется или исчезнет в будущем то, что ценно в моей мысли.

Корреспондент — Всю жизнь Вы ставили только один вопрос, вопрос о Бытии. Как Вам кажется, является ли этот вопрос сегодня таким же изначальным?

Хайдеггер — Да, он сохраняет весь свой смысл.

Корреспондент — Вопрос о Бытии предрешил путь Вашего мышления. Как определялся этот путь?

Хайдеггер — Я не знаю, как мне самому ответить. Другие пытались это сделать. Но не знаю, правы ли они в том, что говорят обо мне.

Корреспондент — Можно ли повторить Хайдеггера?

Хайдеггер — Ни в коем случае. Нужно, чтобы не мне подражали, а ставили бы свои собственные вопросы. Нет ничего интересного в том, чтобы следовать за Хайдеггером. Нужно или развивать мою проблематику в других направлениях, или же возражать ей.

Корреспондент — « Нужно мыслить Хайдеггера против Хайдеггера», - говорили Вы в своих лекциях.

Хайдеггер — Именно это я всегда старался делать сам! На протяжении 30 лет я не прочел ни одного курса о Хайдеггере.

Корреспондент — И однако, говорят о «хайдеггеровской философии»?

Хайдеггер — Я уже сказал — хайдеггеровской философии не существует. Вот уже шестьдесят лет я пытаюсь понять, что такое философия, а не предлагать свою.

Корреспондент — Иногда пытаются приблизиться к Вашей мысли, исходя из тех влияний, которые Вы испытали. Что Вы об этом думаете?

Хайдеггер — На меня, разумеется, оказала влияние вся традиция. Но этот способ разъяснения является типично университетским: «Хайдеггер и Гегель», «Хайдеггер и Шеллинг»... Если верить некоторым комментаторам, Вы берете Аристотеля, Гуссерля, Канта, Брентано, все это перемешиваете и выходит «Бытие и время». Смешно.

Корреспондент — Как Вы понимаете задачу, стоящую сегодня перед мыслью?

Хайдеггер — Мне трудно излагать эту тему, поскольку все, что я написал о ней, не опубликовано. Вернуться к изначальному вопросу о Бытии, таков был путь, который привел к созданию «Бытия и времени». Вторая часть должна была называться «Время
и бытие».

Корреспондент — Часто удивляются тому резкому перелому, который произошел в Вашем творчестве. Говорят даже о Хайдеггере I и Хайдеггере II . Внезапно происходит изменение стиля. Кажется, Вы покидаете бесплодную почву метафизического исследования и начинаете вопрошать поэтов: Гёльдерлина, Мёрике, Геббеля, Рильке, и особенно Тракля.

Хайдеггер — Я писал об этом: философия и поэзия стоят на противопо­ложных вершинах, но говорят одно и то же.

Корреспондент — Считаете ли Вы возможным разделить Хайдеггера I и Хайдеггера II , как это делают американские комментато­ры?

Хайдеггер — Ни в коем случае. Хайдеггер II возможен только благо­даря Хайдеггеру I , а Хайдеггер I уже включал Хайдегге­ра II .

Корреспондент — А Ваш новый способ вопрошания после «Бытия и вре­мени», который можно назвать поэтическим?

Хайдеггер - Это был лишь поворот. Моя лекция «О сущности истины» является, в каком-то смысле, поворотным пунктом. Поставив в этом произведении первый вопрос, я еще не знал, как будет поставлен второй.

Корреспондент — Правда ли, что Вы сказали однажды: «Меня начнут читать с охотой, не раньше, чем через триста лет»?

Хайдеггер — Вполне возможно. Но какой смысл имеет этот вопрос?

Корреспондент — Скажем прямо, многие студенты открывают сегодня Ваши книги и чувствуют, что встретились с очень сложной и непривычной мыслью, которая, как им порой кажется, иссле­дует проблемы в смысле, противоположном традиционному образованию. Вы так долго храните молчание. Не кажется ли Вам, что наедине с Вашими книгами студенты могут оказаться в растерянности.

Хайдеггер — К сожалению, да. Но что делать? Существует также и проблема переводов. Как следить за ними? Я уже был вы­нужден отказаться следить за переводами на японский. Что же касается студентов, то они подчас только выхватывают знания то здесь, то там. Но что другое могут делать они сегодня в уни­верситете?

Корреспондент — Вы не читаете больше лекции, не руководите семинара­ми. Остаются только Ваши книги.

Хайдеггер — Мне больше всего недостает диалога на семинаре с де­сятком студентов. Только тогда можно «научить видеть», показать, о чем действительно вопрошает философия.

Корреспондент — Это кажется Вам существенным?

Хайдеггер — Я полагаю, что во Франции совсем не практикуется такой способ работы: диалог, который шаг за шагом, в процессе постоянного взаимного обмена приводит всех участников к об­наружению философского вопроса. Заметьте, что на семина­рах бывали и слепые, т.е. те, которые этого не достигали. Они говорили, иногда даже больше всех. Я их спрашивал: «Зачем вы нам здесь это рассказываете?» Тогда они уходили, уходили в другое место и больше не возвращались. Сегодня очень много говорят, что когда кто-нибудь осмелится начать мыс­лить, на него покажут пальцем и скажут: «Он погружается в абстракции».

Корреспондент — Вы следили за всемирным университетским движением и дискуссией по поводу университетов?

Хайдеггер — Эти проблемы университета я разбирал уже в 1929 году в работе «Что такое метафизика?». Сегодня студенты бунтуют. Это хорошо. Но понимают ли они реально, чего они хотят? Я знаю с давних пор, что университет стал обыкновенной школой (лицеем). Он не учит мыслить, он лишь дает накопление знаний. Старый университет умер, и это была, без сомнения, неизбежная смерть.

Корреспондент - Что Вы думаете о новых течениях, которые завоевывают университеты всего мира?

Хайдеггер — Я считаю, что кризис поразил сегодня университеты до основания. Но я повторяю Вам, что это совсем не новость. Со многими проблемами я сталкивался вместе со своей студенческой молодежью в начале второй мировой войны. Однако время этих вопросов еще не пришло.

Корреспондент — Вы сказали: «Кто глубоко мыслит, глубоко и заблуждается». (Qui pense grandement, il lui faut se tromper grandement). В каком смысле нужно понимать эту фразу? В философском? Политическом?

Хайдеггер — Во всех.

Корреспондент — Во Франции предпринимались значительные попытки устранить некоторые недоразумения и восстановить истину о Вашей позиции по отношению к новому режиму в течение десяти месяцев 1933 года.

Хайдеггер — Я ни о чем не просил. Но парадоксально, что сами фран­цузы пришли мне на помощь в этом вопросе. В Германии — другое дело, здесь нападки не прекратятся. Быть может, надо учитывать также и злонамеренность. Сартр написал целую главу по этому поводу. Об этом судят ретроспективно. Порой забывают трагическое замешательство в 1933 году, нищету, безнадежность, иллюзии... Мне было достаточно десяти месяцев, чтобы освободиться от этого.

Корреспондент — Многие ваши бывшие ученики вспоминают Ваши выпа­ды на лекциях против теории национал-социализма, Ваше осуждение расизма.

Хайдеггер — Для меня все это кончено. Самое важное сегодня — это молодежь, которая переживает новые проблемы, которая строит новый мир. Я ее очень люблю, и лишь она интересна.

Корреспондент — Вашим единственным, за долгие годы, политическим выступлением было подписание в 1957 году протеста против ядерного вооружения бундесвера. Почему?

Хайдеггер — Я подписал один документ, но не этот. Протест, о котором Вы говорите, исходил только от ученых, восьми профессоров из Бонна. Физики Гейзенберг и фон Вайцзекер не пригласили меня его подписать.

Корреспондент — Разве фон Вайцзекер не был одним из тех, кто тормозил производство немецкой атомной бомбы, разрушая все, по мере создания?

Хайдеггер — Да. И он это делал в долине Дуная, совсем рядом с моим родным городом Мескирхом.

Корреспондент — Ваши произведения считаются одними из самых слож­ных в наше время. И, однако, они находят во всем мире, несмотря на идеологические барьеры, толкователей и защит­ников. Как Вы относитесь к тому, что Ваше творчество привле­кает такое внимание.

Хайдеггер — Невозможно обойти те вопросы, которые я поставил.

Корреспондент — Японские мыслители говорят, что обнаружили в ре­зультате многолетних исследований глубокие аналогии между Вашей философией Бытия и восточной мыслью.

Хайдеггер —Это так. Некоторые приезжали сюда. Их подход меня очень интересует. Многие даже писали, что мое творчество представляет для них нить, связующую Восток и Запад, Азию и Европу.

Корреспондент — Вы в курсе современных философских исследований во Франции?

Хайдеггер — У меня, к сожалению, нет времени читать все книги, которые я получаю. И потом, проблемы с языком. Сартр раньше навещал меня.

Корреспондент — Благодаря его книге «Бытие и ничто» многие узнали о Вас во Франции после освобождения. А также экзистенциа­лизм, отцом которого считают Вас.

Хайдеггер - Экзистенциализм, это в некотором роде бессмыслица. Но Сартр не ответствен за нее. Я его очень ценю. Для немецкого философа поразительно — чтобы человек мог выразить себя одновременно и в философской форме, и в форме романа, пьесы, эссе. Я очень уважаю эту способность французов. Один японский принц, который работал со мной около 1929 года, передал мое произведение Сартру. В свою очередь, я смог прочесть «Бытие и ничто» только в 1945 году.

Корреспондент — Интересовались ли Вы другими философскими работа­ми?

Хайдеггер — Сегодня то, что называют философией, редко бывает чем-либо иным, кроме как отпечатком технической идеологии, заимствующим методы, свойственные физике и биологии. Это не является подлинным философским вопрошанием.

Корреспондент — Те, кто следует Вашему подходу, говорят о Вас: «То, к чему стремится Хайдеггер прежде всего, — это научиться мыслить. Мыслить со всей строгостью, подобно Сократу. И в этом заключается главное его достоинство».

Хайдеггер — Может быть.

Корреспондент — Почему среди поэтов Вы особенно интересуетесь Гёльдерлином?

Хайдеггер — Потому что Гёльдерлин — это не только один из великих поэтов. Он, в каком-то смысле, поэт самой мощности поэзии.

Корреспондент — Какой французский поэт нравится Вам больше всего?

Хайдеггер — Рене Шар. Он прислал мне недавно сборник своих стихов с иллюстрациями Джакометти.

Корреспондент — А искусство, кажется ли оно Вам важным?

Хайдеггер — Вспомните слова Ницще, которые я уже цитировал: «Нам остается искусство, чтобы не погибнуть перед истиной».

Корреспондент — Среди современных художников кто, Вам кажется, внес что-то существенное?

Хайдеггер — Мне кажется, нечто началось с Сезанна. Я очень люблю Ван Гога, Брака... Однажды он подарил мне рисунок.

Корреспондент — Художники охотно говорят сегодня о новом союзе искусства и техники.

Хайдеггер — Искусство и техника — это огромная проблема. В гре­ческом искусстве эта мысль уже заключалась.

Корреспондент — В современном искусстве начинают использовать ки­бернетику.

Хайдеггер- Осторожнее с кибернетикой. Вскоре поймут, что это не так просто.

Корреспондент — Говорят, что есть две темы, по поводу которых Вы отказываетесь отвечать на вопросы: то, над чем Вы работаете, и проблема Бога.

Хайдеггер - Я предпочитаю, чтобы читали мои сочинения.

Корреспондент — Почему Вы живете так уединенно?

Хайдеггер — Потому, что я работаю.

Корреспондент — Вы не любите, когда о Вас говорят?

Хайдеггер - Чтобы попасть на большую арену, в театр или на карна­вал бесполезных сплетен? Не в этом главное.

Корреспондент — Вы окончательно отказались от общественной жизни?

Хайдеггер — Меня часто приглашают на конгрессы, коллоквиумы и даже на некоторые официальные церемонии. Я вынужден всем отказывать. Я прочитал свою последнюю лекцию об искусстве в Афинах за шесть дней до военного переворота. Большинство моих слушателей, должно быть, находятся в тюрьме. Здесь же посетители часто звонят в мою дверь. Я живу уединенно, но одиночество — не значит озлобленность.

Корреспондент — Вы охотно говорите, что сегодня истинные вопросы остаются незамеченными, существенные проблемы еще не поставлены. Считаете ли Вы, что в будущем их поставят?

Хайдеггер. — Кто знает? Быть может, через два или три столетия...