Форум С.Кара-Мурзы

	От	Мак
	К	Дионис
	Дата	13.03.2006 16:19:04
	Рубрики	Прочее;

Русский журнал о выступлении В.Суркова

http://www.russ.ru/docs/112415240?mode=print&user_session=69581359a43e518f9163eb544
Министерство правды
Андрей Ашкеров
Седьмого февраля 2006 года произошло событие, которое не должно было стать примечательным с точки зрения истории и философии. Заместитель руководителя администрации президента Владислав Сурков выступил перед слушателями Центра партийной учебы и подготовки кадров ВПП "Единая Россия". Однако случилось совсем другое: комментаторы зафиксировали серьезные идеологические сдвиги.

Основанная на отречении от недавнего прошлого, прежняя идеология Российской Федерация была идеологией процесса. В течение долгого времени данный процесс именовался "реформами". На самом деле он представлял собой движение из ниоткуда в никуда. Интенсивность этого движения увеличивалась только одним способом: окончательным стиранием координат начальной и конечной точки. В речи Суркова путинская Россия если и не достигла самосознания, то, по крайней мере, восприняла необходимость его достижения как проблему.

Система координат нашего бытия получила наконец свое определение. Безбрежная процессивность, посредством отсылки к которой определялось наше "здесь-бытие" со времен перестройки, уступила место диалектической поступательности: ельцинская эпоха была окончательно задвинута в прошлое, советская семидесятилетка получила частичную реабилитацию.

Главным же посылом сурковского выступления стала заявка на возвращение функциональной единицы "секретаря по идеологии", который являлся бы поставщиком эксклюзивного идеологического продукта. Линии партии со всеми ее будущими колебаниями.

Вперед в СССР?

Речь Суркова свидетельствует о намерении осуществить переоценку наследия Советского Союза, восприняв себя как его наследников: "Ни в коей мере Советский Союз не заслуживает какого-то огульного осуждения: это все наши ближайшие родственники, это все фактически мы сами".

Впервые со времен своего распада СССР удостоился статуса всемирно-исторического феномена из уст представителя "новой власти": "Советский Союз благодаря своим мощным идеологическим усилиям стимулировал освобождение колоний, ускорил гармонизацию социальных отношений в самих странах Запада и этим самым оказал благотворное влияние на мировой ход истории".

Однако, заново открывая СССР, Сурков порывает не только с ельцинской традицией избавления от "проклятого совка", но и с советской традицией избавления от "пережитков прошлого" (из которой непосредственно вырастает отношение к советской цивилизации, сложившееся в эпоху ЕБН). Соответственно Россия воспринимается отныне не только как "правопреемница" Советского Союза, но и как государство, которому последний передал по наследству свое могущество: индустриальное и идеологическое.

Сурков признает, что индустриальная инфраструктура РФ до сих пор остается советской, а уровень жизни пока не достиг показателей 1991 года. Помимо этого он констатирует, что "Советский Союз тоже оперировал понятиями свободы и справедливости". В этом "тоже" чувствуется момент снисходительности: "нам самим не очень поздоровилось от этой работы". Однако тут же звучит оговорка: "…на весь мир эта мощная поддержка, как военная, материальная, так и просто моральная, оказала огромное влияние, о котором мы сегодня забываем".

В итоге, оттененные все еще необходимыми оговорками, очевидные вещи, высказанные Сурковым, принимают характер откровения. Неужели и впрямь речь идет если о не полной, то хотя бы частичной реабилитации Страны Советов? Чтобы ответить на этот вопрос, стоит раскрыть смысл сурковских оговорок. Да, действительно, говорит нам Сурков, СССР оставил нам индустриальное и идеологическое наследство, но лишь потому, что прекратил свое существование раньше, чем успел его пустить по ветру. То же самое можно сказать и относительно "свободы" и "справедливости", на которых в речи Суркова делается особый акцент: эти принципы лишь провозглашались, но так и не стали работать.

Итог закономерен: в 1990-е, которые воспринимаются как время агонии советской системы, они просто окончательно стали никому не нужны. Вкупе с неспособностью советской власти порождать "эффективную элиту" и решать "материальные вопросы" подобные факторы могут свидетельствовать только об одном: СССР был обречен.

"Советский Союз, - рассуждает Сурков, - был, безусловно, крупнейшим модернизационным проектом. Он уже нес в себе зачатки демократии, поскольку он ее декларировал и формулировал в словах. И рано или поздно эти слова должны были быть востребованы". Иначе говоря, то, что в Советском Союзе существовало лишь в виде словесных деклараций, теперь возникло на деле. Демократия погубила Страну Советов по логике магического заклинания: многократно произносимые фразы вдруг взяли да и материализовались.

Можно спорить с сурковскими суждениями об СССР, можно с ними соглашаться. Важно другое: в выступлении Суркова содержится программа символической приватизации советского наследства. Не прошло и пятнадцати лет, как государственная бюрократия (благодаря одному из самых прозорливых своих представителей) поняла наконец, что без этой символической приватизации никогда не будет легитимной экономическая приватизация 1990-х годов.

В ельцинскую эпоху схватили то, что плохо лежало: советскую индустрию (парадоксальным образом так и оставшуюся "тяжелой" во всех смыслах этого слова). В "нулевые годы" пришла пора присвоить то, что может оказаться по-настоящему неподъемным: эфемерный груз "идеологической работы" по-советски (без освоения которой Россия так никогда и не станет цивилизованной наследницей советской цивилизации).

Пересмотр итогов?

Понимание того, что цивилизоваться "Эрефия" может только в том случае, если она осуществит символическую приватизацию советского наследства, составляет главное открытие Суркова. В отсутствии понимания подобной необходимости состоит главный упрек Суркова руководству 1990-х (и в первую очередь Ельцину, имя которого легко читается между строк сурковского доклада): "…Остатки старой номенклатуры в рыночных условиях очень быстро сдружились с шустрыми самодеятельными коммерческими коллективами. Государственная власть везде отступала, это было бессистемное бегство от ответственности. Даже провозглашалось, что государство есть зло. Сейчас мы просто это забываем, но на полном серьезе декларировалось, что чем меньше государства, тем лучше. А сведи его к нулю, так вообще станет все хорошо. Естественно, этот вакуум заполнялся; естественно, что именно такие самодеятельные и амбициозные коммерческие руководители подменили собой в ряде случаев власть. Ни для кого не секрет, что целые министерства, регионы, партии находились под контролем отдельных финансовых групп <…>. То есть вместо того, чтобы двигаться к демократии, мы получили то, что справедливо названо олигархией".

Бессистемное бегство от ответственности помимо всего прочего означает неспособность видеть вызовы. Главный вызов, который ощущает Сурков, состоит в умелом (или, как принято говорить в соответствующих кругах, "грамотном") освоении и присвоении богатств советской эпохи. Сурков прекрасно отдает себе отчет: лиши эти богатства того символического ореола, который окружал их с самого начала, и они обратятся в ничто. Это почти уже произошло во времена рокировщика Ельцина. Достояние Советской республики было воспринято лишь как материальная ценность. Единственное предназначение материальных ценностей, лишенных символического наполнения, быть "легкой добычей". Чтобы они не лежали "мертвым грузом", их можно только украсть. Иной формулы их использования просто не существует.

Не принимая такого отношения к материальным ценностям бывшего социалистического отечества, Сурков вовсе не принадлежит к числу ностальгирующих по временам развитой совдепии. Напротив, скорее всего, ему, как и большинству представителей его поколения, причастных к "административному ресурсу", эти времена непонятны и чужды. Однако он прекрасно отдает себе отчет: лишить любые (советские здесь не исключение) ценности какого-либо смысла - значит сделать абсолютно неэффективным их использование. (Нельзя же эффективно использовать то, что сам считаешь "барахлом".)

Иными словами, Сурков такой же экономикоцентрист, как Чубайс, Гайдар и другие его предшественники из ельцинской когорты. Однако сурковский экономикоцентризм претерпел значительный (и потому легко заметный) апгрейд. Перед нами новая версия экономического мышления: экономика символических форм. Однако она никак не соотносится ни с пересмотром итогов приватизации (против этого Сурков категорически возражает: заплатите налоги - и спите спокойно), ни с метафизикой тасования духовных сущностей, бестелесных субстанций и прочих идеальных объектов.

Напротив, речь идет о том, чтобы окончательно легитимировать уже свершившееся перераспределение советских материальных ценностей. Чтобы это произошло, осталось сделать самую малость: приватизировать смысл "добра", накопленного соввластью.

Школа политстиля

Нужно отметить, что логика приватизации смысла распространяется не только на экономические, но и на политические авуары распавшейся империи. В последнем случае Сурков учит, как с ними обращаться "на личном примере". Его выступление содержит два важных стилистических заимствования, которые становятся важными атрибутами его политстиля.

Первое стилистическое заимствование - самокритика и критика собственного поколения. В ней легко угадывается старый сталинский мотив "головокружения от успехов". Сурков, в частности, сетует на то, что страна живет "между наследством и авансом". Рефреном выступает сожаление по поводу оставшихся нерешенными задач и ничем не подкрепленной гордыни: "Нет ни одного крупного экономического или социального достижения, которое совершило бы наше с вами поколение. Об этом надо помнить. Уже и апломб появился, уже и миллиардер на миллиардере сидит и миллиардером погоняет и говорит <…>. Миллионеров вообще девать некуда. Люди настолько горды, как будто порох изобрели. Но они ничего не изобрели".

Помимо сталинского "головокружения" в арсенале Суркова оказывается еще один заимствованный ход. Он связан с хрущевским мотивом "разоблачения культа", сопровождающимся, как водится, последующим устранением связанных с ним "перегибов" и "извращений". Впрочем, в применении этого заимствования есть известная доля изобретательности. Подвергается "разоблачению" не просто непосредственный предшественник Путина, даже не просто двойник Хрущева в советской и постсоветской политике. Воскресший, в отличие от Никиты, после политической смерти Ельцин стал "удвоенным Хрущевым": действующим не только "за себя", но и "за того парня".

Чуть ли не дословно воспроизводя риторику знаменитого хрущевского доклада, Сурков впервые откровенно признает нелегитимность культа "первого президента", основанного на "искажении идей демократии". "Вместо общественной дискуссии мы получили сплошные придворные интриги. Мы получили манипуляцию вместо представительства. Мы помним выборы 1996 года… когда между турами вдруг в некоторых регионах сказочным образом поменялись предпочтения. <…> Комментировать то, как это произошло, мы с вами не будем: понимаем как. Более того, это публично оправдывалось. Вот что пишет корреспондент Washington Post в 1997 году: один из известных российских либералов "сказал мне, что любые нарушения в ходе избирательной кампании были оправданы. Если прожили 75 лет при коммунизме, как далеко вы пойдете, чтобы не допустить его возвращения? - спросил он". Нельзя не повторить: "Любые нарушения в ходе избирательной кампании были оправданы". Говорится публично представителям иностранной прессы. <…> И вот эти люди нас сегодня учат демократии. <…> Если тогда была демократия, тогда я не знаю, что такое демократия".

Анализируя сталинско-хрущевские реминисценции сурковского доклада, понимаешь, что приватизация смысла советской политики не прошла даром. Новая бюрократия нашла наконец, у кого учиться. Обретя, таким образом, школу политстиля.

Впрочем, кажется, только в случае с Сурковым это обретение явилось самостоятельным и осознанным выбором.

Нация агитаторов

Многие обратили внимание на то, что в сурковском выступлении многое свидетельствует об идеологическом дрейфе. Однако самое важное не в том, что установки изменились, а в том, что именно трансформировалось.

А трансформировалось отношение к идеологии. Теперь идеология вновь стала предметом приложения усилий, область совершенно определенной работы. Работа - это серьезно. Она требует ответственности. Ответственность, в свою очередь, выступает эвфемизмом политического надзора. Отныне в качестве задачи политики вновь становится создание идеологической (словесной) реальности (возможность которой связана с бдительным удержанием "реалий" в слове).

В отличие от горбачевской "гласности" (и тем более ельцинской "свободы слова") ответственность обозначает просто саму возможность говорения. Она означает необходимость ответа. Ответом более не может служить простой набор слов (символизировавший в эпоху перестройки "глас народа"), или "базар" (воплощающий во времена Ельцина криминал зарвавшихся "понятий"). Речь идет о культивировании сознательного отношения к слову, причем это сознательное отношение имеет характер политической решимости. Адресат выступления Суркова не партийная аудитория "Единой России"; его "партией" являются те, для кого сознательное отношение к слову может быть предметом культивации.

Вместе с этой культивацией будут культивированы и они сами, "поскольку по мере развития демократии сила силы сменяется на силу слова, прошу развивать возможности для нашей пропаганды в каждом регионе. <…> Нужно создавать целый класс агитаторов, которые способны примерно, хотя бы как я сегодня, изложить наши позиции, обсудить, подискутировать. Развивайте внутреннюю дискуссию, не стесняйтесь обсуждать между собой, если что-то непонятно, спорьте. Конечно, не в ущерб партийной дисциплине. <…> Если вы не будете спорить между собой, как вы сможете переубедить других, я не очень себе это представляю. Забудьте о том, правые вы или левые. Партия общенациональная, и здесь синтезированы, как и в обществе, разные интересы. И у нас есть место и бизнесменам, и рабочим, и учителям, и врачам, и военным - всем".

Обретение "Единой Россией" общенационального статуса непосредственно совпадает с конструированием нации. Из кого она состоит? Кому суждено выступить ее "базовым элементом" (и воплотить все ее "основные инстинкты")? И что "собственно национального" в этой нации? Наконец, кто выражает в себе нечто среднее между "правым" и "левым", "бизнесменом" и "рабочим"? Следуя мысли Суркова, это "агитатор", пропагандист и живое воплощение демократических идей. "Партийная дискуссия, - говорит Сурков, - должна развиваться. Если ее не будет в партии, то ее не будет и вовне". Без партии нет дискуссии, без дискуссии нет демократии, без демократии нет нации. Российская нация в данном случае не что иное, как нация "агитаторов". Призыв к партии стать фабрикой агитаторов есть одновременно попытка постулировать идентичность нового гражданина (или нового "среднего человека", по Ортеге-и-Гассету).

Субъективный выбор образцового "агитатора" ("нужно создавать целый класс агитаторов, которые способны примерно, хотя бы как я сегодня, изложить наши позиции, обсудить, подискутировать") заключается при этом в представлении о том, что демократия комфортна. "Мне кажется, - заявляет Сурков, - в демократическом обществе жить все-таки комфортнее. Может быть, я субъективно рассуждаю. Но мне кажется, оно более приятно для жизни".

Подчеркивается, что эти слова выражают лишь "частное мнение" (idios logos). Однако не будем забывать о том, что именно "частное мнение" составляет форму гражданского самосознания. Это единственное, в чем оно, говоря языком Гегеля, "находит свое определение". Более того, это единственное, за что гражданин может нести ответственность.

Невыносимая комфортность бытия

Итак, новая эпоха не просто требует нового мировоззрения, но и начинается с возвращения (если угодно, даже "второго пришествия") сознательности. Сознательность дарует возможность обретения экзистенциальной и политической (или, если угодно, экзистенциально-политической) суверенности. Конечно, можно сказать, что в любом возвращении есть что-то пародийное и даже "фарсовое", однако совершенно точно возвращение полностью отменяет то, к чему возвращаются. Замыкаясь, круг становится спиралью.

Именно поэтому содержание сознания гражданина "новой России" в корне отличается от содержания сознания гражданина Страны Советов. Несущей конструкцией менталитета теперь уже бывшего "дорогого россиянина" должны стать представления о комфорте: удобно или не очень. Иными словами, чтобы обладать демократическим сознанием, гражданин должен уметь отличать комфортное от дискомфортного, приятное от противного, удовольствие от неудовольствия. Ясно, что для многих это умение оборачивается незаменимым навыком отличать редьку от хрена. Однако важна именно возможность проводить различия, в ней-то и заключен самый цимес.

Вопреки Дж.С.Миллю, демократия удовлетворительна не потому, что удовлетворяет, а пока удовлетворяет. "Ну и кому, - вопрошает Сурков по поводу причин распада Советского Союза, - нужна была такая империя, которая не могла дать своим гражданам ни хлеба, ни зрелищ? Вполне естественно, что она распалась". Отметим про себя, что это вполне резонный вопрос, однако резонен он только с точки зрения отождествления демократии с "потребительским обществом". В Советском Союзе перспективы подобного отождествления избегали до последнего, вплоть до прихода к власти Горбачева (на первых порах тоже декларировавшего принципы советской аскезы).

Гражданское сознание советского человека не было потребительским. Это значит, оно не сводилось к мировоззрению, основанному на онтологии максимизации удобств. Напротив, социалистическая сознательность была замешана на подозрительном отношении к потаканию потребностям. В том числе и самым "естественным". Существом, подчинившим свою жизнь удовлетворению "естественных" потребностей, должен был стать в глазах советского человека западный homo oeconomicus. Возникший в эпоху Нового времени, homo oeconomicus, с одной стороны, воплощал порочный физиологизм, животность, а с другой - казался совершенно искусственным именно с точки зрения своего "естества", более близкого к плодожорке, нежели к человеку-с-большой-буквы. Последний должен был руководствоваться ценностями духа и сводить свое существование к тому, чтобы постоянно раздавливать в себе животное - как гадину.

Кризис "советского образа жизни" в эпоху зрелой перестройки совпал с реабилитацией потребностей и потребления. В ходу оказался лозунг о невозможности переделать "человеческую природу", обернувшийся твердой санкцией на одобрение наиболее животных качеств и проявлений. Были запущены вначале провезенные контрабандой, а потом спешно экспортированные с Запада "машины желания": "Мы тоже люди, мы тоже хотим. И секс у нас должен быть. Чтоб все, как у людей". Заемные "техники" оказались очень быстро усвоенными. В итоге в головы бывших советских людей оказался накрепко вбит принцип: нет ничего более "естественного", чем потреблять и получать от этого удовольствие.

Современная демократия в России - прямая наследница перестроечной. Как и детище Горбачева, она является демократией потребительского удовольствия. Поэтому в том, каким образом описал Сурков преимущества демократического правления, нет ничего удивительного. Это даже нельзя назвать проговоркой. Демократия - это выбор. Причем выбор безусловно политический. Однако политика подобного выбора полностью ограничена политикой потребления, а политические возможности, которые он открывает, - потребительскими возможностями.

Проще говоря, выбор совершается в супермаркете, ресторане, салоне красоты, ночном клубе. Выбирать можно между телевизионными каналами, популярными брендами, диджеями, блокбастерами, музыкальными исполнителями, глянцевыми изданиями, Устиновой и Дашковой, Дэном Брауном и Паоло Коэльо, Пугачевой и Киркоровым, "Сбарро" и "Макдональдсом", "МК" и "Комсомолкой", "Мегой" и "Ашаном". Чем меньше различий, тем более захватывающим делается их поиск: теперь их не десять - их намного больше.

Упразднение реальности

Но чем больше различий, тем более виртуальными они становятся. Потребительское удовольствие - это удовольствие от виртуализации жизни. Удовлетворение от демократии - удовлетворение от превращения выбора виртуальности в сознательный политический выбор. Демократическое правление, понятое как практика насаждения комфортного существования, открывает человеку переливающееся радужными огнями царство виртуальных различий. Однако за пределами, на которые распространяется принцип удовольствия, эта демократия кончается. "По ту сторону" принципа удовольствия она представляется карточным домиком: тронь - и его больше нет.

Не сложно догадаться, что "потустороннее царство", раскинувшееся за пределами виртуального мира, и есть пустынное (привет Жижеку!) царство реальности. Последняя вообще-то крайне "неудобна", и неудивительно - ведь создана она вовсе не "для блаженства". Все свои неприятные свойства реальность проявляет, когда от нее это менее всего ждут. Забывая о том, что она вообще существует. При этом, что бы мы ни хотели выбрать, "в конечном счете" выбирать нам приходится именно реальный мир. Однако российская демократия никак не соотносится с этим выбором. Именно поэтому демократия в России вряд ли будет иметь какое-то отношение к реальности. Реальность в ней в лучшем случае испаряется, в худшем - подвергается истреблению.

В этой постановке вопроса давно уже нет ничего нового. Однако никогда она не выражалась настолько откровенно, как сейчас у Суркова. "…Демократическое общество, по моему мнению, сверхидеологизировано, куда более идеологизировано, чем тоталитарное, где страх заменяет идею. Поскольку там, где сила силы убывает, там возрастает сила слова". И далее, в конце выступления, Сурков возвращается к идее "информационной борьбы": "Россия, на мой взгляд, станет суверенной демократией. <…> Есть ли абсолютная уверенность в том, что все будет так? Абсолютной, конечно, нет. И это благодушие, что у нас стабильность, у нас это, у нас то… Иногда даже с партийцами говоришь: "Что вы не боретесь с оппонентами у себя в области?" - "Ну мы же выше борьбы, мы будем делами что-то там доказывать…". Коллеги, отсылаю к началу своей лекции: по мере развития демократии информационная борьба обостряется. Борьба за умы. Хорошо бы это понимать и не надеяться на то, что вегетарианство и непротивление отправят нас в рай. Ничего подобного".

Обозначая перспективу обострения информационной борьбы по мере развития демократии, Сурков вновь оказывается верен своему выбору советской школы политстиля. В сурковском тезисе ощутимо присутствует не столько даже сталинское "обострение классовой борьбы по мере продвижения к социализму", сколько шестидесятническое перетолкование фразы "вождя народов": острота борьбы со сталинизмом есть борьба за искушенность "сердец и умов".

Сделав (точнее, просто воспроизведя) ставку на подобную искушенность, Сурков испытал на себе соблазн превращения в "секретаря по идеологии" от интеллигенции. Однако, будучи удовольствием для искушенных, роль идеолога оказалась сопряженной со значительными издержками: реальность стала исчезать из виду. Опять-таки в самый неподходящий момент.

Возвращаясь, она уже не казалось реальностью, а только лишь происками идеологических оппонентов: "партии олигархического реванша" и "партии политической реставрации". В манере маоцзедуновской пропаганды Сурков называет первую "партией одного шага назад", вторую - "партией двух шагов назад". Кого он относит к олигархам, и так ясно. Суждения о второй партии интереснее. Речь идет о неких "национал-изоляционистах", которые, придя к власти, восстановят "худшую копию советского, недосоветского, бюрократического государства".

Реальность, однако, совсем в другом: "худшая копия" давно восстановлена. Ей стала современная "Эрефия" как способ, с помощью которого произошло превращение советской бюрократии в постсоветскую. В ходе этой трансформации бюрократы всех уровней - от жэковского до федерального - исполнили мечту, которую втайне лелеяли с хрущевских времен (и не смогли осуществить даже при Ельцине).

Они стали партией власти.

Отправив в изгнание не ставших "своими" олигархов, партия власти не порушила, а достроила олигархическую вертикаль 1990-х. В итоге экономика "Эрефии" так и не стала национальной. Объединение бюрократии в "Единую Россию" лишь усилило этнопрофессиональное размежевание: чиновничество превратилось в титульную нацию страны, как и прежде стесняющейся собственной идентичности.

За темным контуром этой реальности скрывается реальность-двойник, в которой Россия предназначается русским. Высвечиваясь временами из-за диска первой реальности, вторая реальность, подобно таинственной сестре двойной звезды, ужасает и вызывает интерес.

Но это предмет уже совсем другого исследования…

--------------------------------------------------------------------------------

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2005.