На наших глазах происходит обвал привычных ценностей, многие из которых мы с полным на то основанием называли великими и несомненными.
После духовного переворота, совершенного христианством, мы верили, что у человечества — единая судьба и правом на спасение (как бы его ни конкретизировать в терминах светской культуры) обладает каждый человек на земле, безотносительно к цвету кожи, человек каждой культурной и расовой принадлежности. Мы также привыкли думать, что применительно к человеку — венцу творения не могут действовать «звериные законы» естественного отбора и другие «механизмы», связанные с реваншем низшего над высшим, инстинкта— над разумом, грубой силы — над моралью и справедливостью. Нам казались несомненными презумпция личной ответственности и презумпция невиновности, исключающие дикие представления о «виноватых народах», расах и религиях и возможности возложения на них ответственности за поступки отдельных людей, обладающих свободой воли, а следовательно, персонально вменяемых. Еще недавно нам казалась немыслимой ситуация, когда страны — в лице правящих элит — торгуют своими президентами, отдавая их за ранее оговоренную сумму на волю противника, своим суверенитетом и даже своими политическими и религиозными убеждениями.
И дело было здесь не в отрицании «рыночных механизмов», а во вполне ясном понимании того, что эти механизмы имеют свою специфическую сферу приложения, вне которой они выступают знаком девиантного, или преступного, поведения (примеры: торговля телом — проституция, торговля убеждениями — двурушничество, торговля «живым товаром», человеческими органами — уголовное преступление).
Наконец, нам представлялось несомненным, что сила не может заменить мораль и право, что богач не всегда в человеческом отношении выше бедняка и, прежде чем курить фимиам военному, экономическому, политическому победителю, надо знать, какой человеческой ценой куплена его победа и какими последствиями она чревата.
Надо же, еще вчера это нам казалось совершенно несомненным, а сегодня миру навязываются прямо противоположные установки — законы джунглей, и мир почти не сопротивляется.
Мы привыкли к тому, что есть конфликт добра и зла, конфликт между агрессором и его жертвой, между эксплуататорами и эксплуатируемыми, между колонизаторами и колонизируемыми. Но все это воспринималось в незыблемом контексте антропологического универсализма — единства человечества, его земных проблем и его исторической судьбы.
И вот теперь нас убеждают в том, что народы и даже цивилизации делятся на хороших и плохих, достойных «цивилизованного отношения» и недостойных, имеющих светлое будущее и не имеющих его вовсе. Сам прогресс из универсальной категории (единое демократическое, единое индустриальное, единое постиндустриальное общество) на глазах превращается в категорию сегрегационную, этноцентричную, приватизированную представителями избранных религий, избранных культур, избранных рас. Прямо и бесцеремонно утверждается, что цена одной американской жизни стоит жизни целых народов, если они принадлежат «не к той» расе, «не к той» религии, «не к тому» этнокультурному региону.
Сегодня некоторых представителей из «либерального лагеря» «несколько огорчает» нынешнее поведение Америки, не стесняющейся, в лице своего Сената и президента, выносить приговор целым народам, религиям и цивилизациям в ответ на террористические акты «террориста номер один» Бен Ладена. Сенат в своей резолюции прямо указывает, что мишенью «американского возмездия» могут стать целые нации, повинные в укрывательстве террориста или в сочувствии. Широкое толкование вины! Вчера либеральная пресса не жалела слов, обвиняя — и вполне справедливо — тоталитарные практики преследования целых классов и слоев населения в духе принципа коллективной вины.
Сегодня кумир этой прессы — Соединенные Штаты как «демократический авангард» человечества изъявили готовность преследовать уже не «классовое меньшинство» человечества, а его «нецивилизованное большинство», вменяя вину целым народам, расам и религиям.
Мир готовят к «столкновению цивилизаций», или, в иных терминах, к столкновению «цивилизованной части человечества» (все хорошо знают адрес его проживания) с «нецивилизованной» его частью. Можно ли в таком духовном климате удивляться новой милитаризации сознания и поведения и угрозе новой мировой войны? Я совершенно убежден, что идеологический климат, с некоторых пор насаждаемый «либеральным авангардом» человечества и его пособниками на местах, — это климат войны, и войны между народами и расами, и войны гражданской, между вышедшими из национального консенсуса «приватизаторами собственности», отказавшими собственному населению в праве на нормальную жизнь, и их жертвами, которые в рамках новой идеологии естественного отбора не имеют алиби.
Удивляться вспышке нового — глобального милитаризма могут только те люди, которые разучились видеть связь между событиями идейного плана и событиями плана материального, между катастрофами, происходящими в душах наших современников, и социально-политическими и военными катастрофами.
Я утверждаю: то, что сегодня происходит на мировой арене, становящейся ареной непримиримого глобального противоборства, должно было случиться, будучи запрограммировано духовной ситуацией нашего времени, характеризующейся агрессией социал- дарвинизма. И даже если случится чудо и нынешний конфликт, связанный с глобальным преследованием «этноконфессионального терроризма», уляжется, нам непременно следует ждать его возобновления в каких-либо новых формах и по новому поводу. Ибо в самой доктрине биполярного мира, исключающей суверенитет всех стран, кроме одной господствующей сверхдержавы, содержится вызов большинству человечества — вызов всем тем, кто дорожит своим суверенитетом, честью и достоинством.
Причем нынешний микроб милитаризма подтачивает не только сферу международных отношений. В своем социал-дарвинистском варианте, связанном с вынесением «окончательного приговора» всем социально незащищенным и неприспособленным, он обретает форму гражданского милитаризма — непримиримого внутреннего раскола на меньшинство и проклятое большинство, не заслуживающее не только реальных прав, но даже простого человеческого сочувствия.
Не случайно все новейшие экономические «реформы» в постсоветском пространстве, проводимые в новой идейной атмосфере «естественного отбора» и под присмотром победителей в холодной войне, сопровождаются милитаризацией повседневности: повсеместным присутствием людей с автоматами, ростом частных охран и систем частного сыска, вооруженными разборками различных «экономических кланов», и, самое главное — страхом новых олигархов перед собственными народами, которых предстоит усмирить «пиночетовской диктатурой».
И всему этому сопутствует еще один процесс: раскол единого евразийского пространства на противостоящие друг другу этнические сообщества, которые в поисках суверенитета предают не только совместное прошлое, но, кажется, и будущее, ибо у расколотых, обозленных, не способных к координации, интеграции, коллективным проектам и коллективной защите своей территории этнических обломков не может быть достойного будущего. На месте единых больших пространств Просвещения, имеющих единую экономическую и культурную базу, возникают расколотые мелкие пространства, что сопровождается провалами в племенную архаику и новое варварство. Это выгодно новому мировому гегемону, ибо снижает сопротивляемость его глобальной экспансии. но выгодно ли это народам, теряющим настоящую историческую перспективу?
2. Почему это случилось? Сравнительный анализ альтернативных версий
Учитывая идейно-теоретический арсенал, которым располагает на сегодня наша эпоха, все возможные разновидности объяснения случившейся с нами духовной и социально-политической катастрофы можно свести к трем основным версиям:
либеральной (или неолиберальной), связывающей драму нашего времени с завершающей схваткой «мировой демократии с мировым тоталитаризмом»;
марксистской (или неомарксистской), связывающей эту драму с новым натиском мирового капитализма, освободившегося от своего мирового социалистического оппонента, на социальные права и завоевания народов;
либерально-культурологической («хантингтоновской»), связывающей все происходящее с глобальным «конфликтом цивилизаций».
Начнем с последней версии, ибо именно она сегодня берется мировым гегемоном на вооружение в качестве «картины мира», объясняющей и оправдывающей его действия.
Автор теории «конфликта цивилизаций» — С.Хантингтон (человек, профессионально связанный со спецслужбами США) дал ее откровенно «технологическую» версию, выставляя на первый план политические технологии, используемые для раскола крупных полиэтнических и поликонфессиональных государств, способных стать оппонентами «однополярному миру». В самом деле: почти все не годящиеся на роль бесправных жертв государства являются полиэтническими. Крупнейшим из таких государств был Советский Союз — главный оппонент Америки, устранение которого и превратило биполярный мир в однополярный.
Концепция непримиримого «конфликта цивилизаций», во-первых, создавала атмосферу соответствующих ожиданий: никто не должен был удивляться крушению «многонациональных империй» на Востоке, противостоящих глобальной американской «миссии». Во-вторых, эта концепция бралась на вооружение этносепаратистами и их заокеанскими покровителями, подводящими под свой принцип «разделяй и властвуй» соответствующую мировоззренческую базу в виде ссылок на объективную закономерность дезинтеграции многонациональных государственных синтезов под влиянием «генетической несовместимости» народов, принадлежащих к разным цивилизациям.
Ситуация достойна того, чтобы обратить на нее внимание. Ведь речь идет об откровенной ревизии устоявшихся принципов европейского Просвещения и вытекающих из них универсалистских подходов. Просвещение, наследуя в этом христианству («нет ни эллина, ни иудея...»), утверждало единство исторических судеб человечества и трактовало мировые социальные, политические и экономические процессы как этнически нейтральные, не затрагивающие чести и достоинства людей любой расы и не имеющие преград в лице этнических и расовых различий. Признавалось лишь одно решающее различие: между прошлым и будущим, между развитостью и отсталостью. Причем отсталость ни в коем случае не трактовалась как этническая категория, связанная с принципом неполноценности тех или иных народов, того или иного культурного «архетипа», «менталитета». Отсталость считалась принципиально преодолимой в ходе всемирно-исторического движения от традиционного к современному обществу, от архаики — к модерну, от непросвещенного состояния— к просвещенному.
Из таких универсалистских демократических презумпций мог вытекать «комплекс вины» более развитых и богатых, толкающий к более активному проявлению сочувствия и солидарности в отношении невинно страдающих от бедности и отсталости; но из этих презумпций никак не мог вырастать комплекс расового превосходства. И вот на наших глазах случился обвал. Прогресс из «мировой религии», обещающей земное спасение всем людям и народам без изъятия, неожиданно обретает черты племенной религии, обещающей спасение только своим, избранным. Таким «избранным народом» современности, которому суждено возвыситься над всеми остальными и «наследовать землю», сегодня объявлен «золотой миллиард», объединяющий счастливое «цивилизационное меньшинство».
Если иметь в виду известные культурологические механизмы «замещения», которые указывают на присутствие превращенных религиозных форм и установок в современных системах светского сознания, то отмеченные выше деформации прогрессистского сознания свидетельствуют о реванше ветхозаветных установок избранничества над новозаветными универсалистскими установками. Я выдвигаю гипотезу о том, что нынешнее скольжение идеологии либерализма в социал-дарвинизм связано с давлением двух религиозных архетипов, освободившихся от репрессии универсалистского морального сознания: протестантского и иудаистского. Как известно, протестантизм наследует иудаизму в его принципе избранничества: Бог якобы изначально, от рождения и безотносительно к личным деяниям одних предназначает для спасения, а других обрекает проклятию богооставленности. Отличает протестантизм и характерная презумпция недоверия к бедным и обездоленным: вопреки традициям христианской сострадательности, здесь возобладал критерий «морали успеха», согласно которой бедность скорее свидетельствует о лени, никчемности, нерадивости, чем о простоте и бескорыстии «нищих духом».
Наша передовая общественность в свое время проглядела тот идейный сдвиг, который сопутствовал послевоенной модернизации Европы и ее интеграционному процессу. «Общий рынок» сначала появился как привилегированный узкий круг стран протестантского культурного ареала. Католический регион Европы рассматривался как страдающий традиционализмом архипелаг, который предстоит модернизировать на основе не только научно-технической и экономической революции, но и революции духовной (культурной), связанной с американизацией и протестантизацией массового менталитета. В частности, во Франции стали активно действовать свои «чикагские мальчики», сначала называющиеся технократами, а затем, с середины 70-х годов, — «новыми экономистами», требующими заменить национальный менталитет страны, коренящийся в католической традиции, на новейший достижительный менталитет, коренящийся в традиции протестантской. Общим идейным вождем всех этих деятелей «новой волны» стал М.Вебер, призванный нейтрализовать пагубное влияние Маркса. Возобладало убеждение, что слабая восприимчивость к марксизму — этой новой религии бедных — в странах протестантского культурного ареала совсем не случайна. Сам капитализм стал интерпретироваться не в формационном духе — как закономерная универсальная форма мировой истории, а в духе цивилизационно-культурологическом: как имманентный продукт одной-единственной культуры — протестантской.
С этой точки зрения, все остальные культуры, в том числе католическая культура Европы, были поставлены под подозрение: предполагалось, что на своей собственной, имманентной основе они не способны породить «настоящий капитализм» и питать его человеческой энергией соответствующего типа. Они, следовательно, обречены на имитационный тип существования, на роль адептов передового протестантского опыта. Так капитализм, заново объявленный «самым передовым строем», неожиданно получил этноцентричные черты, обрел расовые признаки. А из этого автоматически вытекает новая гегемонистская модель реформаторства: реформаторы выступают с миссией культурной колонизации собственных народов (речь идет о народах, не принадлежавших к протестантскому региону), внедряющих в туземную среду заимствованный извне культурно-религиозный генотип, получивший название «нового менталитета».
Еще недавно бытовало представление, что в горизонте прогресса все народы пребывают «у себя дома», ибо прогресс, в качестве мировой «просвещенной религии», приемлет всех без исключения. Отныне же прогресс обрел неоколониальные черты, связанные с полной духовной и культурной капитуляцией периферии перед облеченным мессианскими полномочиями центром, выступающим монопольным выразителем и распространителем прогресса. Дело модернизаторов — учить, повелевать и перевоспитывать, дело модернизируемых — повиноваться и капитулировать, ибо, сохраняя свой политический и моральный суверенитет и свою идентичность, они не могут войти в пространство прогресса, имеющее четкую этноконфессиональную, протестантскую окрашенность.
Эта логика нового, культурно-антропологического «дискурса» закономерно ведет к делению человечества на «аутентичное меньшинство», рождающее прогресс из недр собственной культурной традиции, и неаутентичное большинство, традиции которого неадекватны прогрессу и, следовательно, нуждаются в коренной цивилизационной переработке под руководством знающих культуртрегеров. Далее эта логика ведет к своеобразному ранжированию народов и культур по критерию меньшей или большей культурной близости (совместимости) с протестантским кругом «избранных для спасения». Очевидно, в рамках этого видения католическая Европа выступает как наиболее близкая и податливая ментальной обработке, модернизация которой близка к успешному завершению. Националистические рецидивы, связанные с отстаиванием своей культурной традиции и своей идентичности, там случаются, но если ограничить их более или менее безобидными стилизациями в духе «ретро», то с этим можно примириться.
Принципиально иная позиция — в отношении России. Действует ли здесь парадигма «конфликта цивилизаций»? Ее сомнительность выступает уже в свете того, что православие является разновидностью христианства. Если возможна интеграция католической Европы в атлантическую систему, в культурно-цивилизационном отношении выступающей как «протестантскоцентристская», то почему невозможна интеграция региона, представляющего третью ветвь христианства?
Здесь мы видим цепь софизмов и двусмысленностей, способных насторожить любого объективного наблюдателя. В самом деле, если Россию не пускают в «европейский дом» по причине ее взятой на подозрение православной идентичности, то почему обещаны преференции Украине и Грузии— тоже православным странам?
Ясно, что в данном случае мы имеем дело с тактикой раскола единого евразийского пространства и попыткой изоляции России в Евразии. И если бы устроители «нового мирового порядка» действительно рассчитывали на интеграцию в евросистему указанных стран, они не поощряли бы там тотальную деиндустриализацию, обрекающую народы этих стран на нищету и одичание. Раскалывается не только постсоветское пространство — хотят расколоть и население данных стран, выделив компрадорскую верхушку, решившую войти в «европейский дом» наособицу, за спиной собственных народов, с одной стороны, и забракованное новыми селекционерами местное население, признанное для этого дома непригодным. Словом, «вестернизируют» не всех, а тех, кто наделен властью и принимает угодные решения; остальных просят не беспокоиться. Уже здесь обнажается тот факт, что подлинным кредо «реформистов»- атлантистов является социал-дарвинизм, а ссылки на «конфликт цивилизаций» полны оговорок и двусмысленностей.
Не меньше двусмысленностей содержит «антитоталитарный дискурс» атлантистов. С позиций европейской просвещенческой классики тоталитаризм может быть оценен как политическое зло, не имеющее этнических признаков. И победа над тоталитаризмом ничего общего не имеет с победой над Россией; напротив, речь может идти о нашей общей с демократическими странами победе над тоталитарным злом. Все именно так и представлялось нашим реформаторам: они полагали, что достаточно России отмежеваться от тоталитарного наследия, доказав свою демократическую благонамеренность сокращением армии, демонтажем военно-промышленного комплекса, отказом от «имперского наследия» в Евразии и от предосудительных связей со «странами-изгоями», как ее тут же автоматически признают по всей Европе. В самом деле, мышление, свободное от расовых установок и предубеждений, должно автоматически реагировать на изменение реального поведения, не заглядывая в культурно-антропологическую родословную. Но этого как раз не произошло.
По мере того как Россия разоружалась, всячески доказывая свою безоговорочную лояльность, «стратегические партнеры» «углубляли» свой анализ тоталитарного зла, ведя себя не как деятели демократического просвещения, а как пристрастные эксперты-евгеники, умеющие распознавать за видимой нейтральностью поведения следы специфической генной наследственности, которые нельзя стереть и исправить никаким «демократическим воспитанием». Тоталитаризм из мирового зла, имеющего свои исторические, экономические и идеологические источники, постепенно превращался в специфический продукт русской культуры и русского менталитета, то есть обретал расовое содержание.
Это вырождение противототалитарной профилактики из просвещенческой в расистскую открывало такие горизонты, о которых и подумать страшно. В самом деле, если русский народ несет в себе неистребимые «гены тоталитаризма» (пусть даже это будут не биологические гены, а «архетипы» культуры), то напрашивается вывод: миру не избавиться от зла, пока существует русский народ и русский тип ментальности. Характерна с этой точки зрения эволюция нашей либеральной публицистики.
На рубеже 80–90-х годов корни тоталитаризма искали в идеологии марксизма-ленинизма, и осмысленное «прощание с Марксом» считалось надежной гарантией от тоталитарного искушения. Но постепенно установки антитоталитарной пропаганды менялись; со временем в ней перестает фигурировать Маркс и преобладают расистские изыскания «русской ментальности», «русского характера», «русского архетипа» как источника тоталитарного недуга ХХ века. Война с тоталитаризмом утрачивает демократическое идейное содержание и наполняется расовым содержанием! Это опять-таки лишь частично вписывается в парадигму «конфликта цивилизаций», но вполне вписывается в идеологию социал-дарвинизма и генной выбраковки «неприспособленных».
Обнаружился парадокс, способный дезавуировать всю субкультуру российского «младореформаторства». Оказывается, с Советским Союзом, идентифицировавшим себя по-марксистски, у запада было больше шансов и готовности прийти к пониманию, несмотря на всю брань и проклятия в его адрес, чем с постсоветской Россией, утратившей марксистскую идентичность. Дело в том, что марксизм как- никак европейское течение, и с этих позиций советско-марксистская Россия могла восприниматься как enfant terrible европейского Просвещения, как его культурно-историческая мутация.
Самое удивительное состоит в том, что, имея такого оппонента, как Советский Союз, Запад выискивал в своем культурно-историческом наследии все то, что могло противостоять данной мутации: «демократию свободы» в противовес более примитивной «демократии равенства», постепенные реформистские улучшения в противовес революционным катаклизмам, общечеловеческий подход в противовес классовому. Собственно, именно этим Запад и обязан своей мирной победе над коммунизмом: советского человека, приученного говорить на одном из языков демократического европеизма— марксистском, легко было обучить более современному «произношению», которым демократизм либерального толка отличается от демократизма радикального, «плебейского». И что же мы видим далее?
Мы видим, что как только ситуация диалога двух систем сменилась монологом победившего Запада, с последним стали происходить необъяснимые вещи. Обнажился процесс неожиданной архаизации и варваризации Запада: вместо Запада демократического миру явился Запад агрессивный, Запад вероломный, Запад циничных двойных стандартов и расистского презрения к не западным народам. Универсалии демократии и просвещения сменились двойной моралью: внутренней и внешней, для своих и для чужих.
Адепты Запада в странах не-Запада в свое время не прочувствовали действенности известного западного принципа, связанного с механизмами «сдержек и противовесов». Аристократическое чувство достоинства и аристократический максимализм чести, свойственный отцам-основателям, давно уже сменился прагматизмом «реальной демократии», уповающей не на торжество добра как такового, а на способы, посредством которых два вида зла нейтрализуют друг друга. В этом, собственно, и состоит принцип «политического реализма». Но из него вытекает как раз то, что наши восторженные прозелиты западного опыта никак не ожидали: как только Запад в лице противостоящей ему сверхдержавы утратил противовес, он тотчас же выступил в роли наглой силы, не знающей внутренних резонов.
Прием, которым Запад пользуется на мировой арене, поразительно совпадает с приемами внутренней политики наших победивших «демократов»: вместо того чтобы вести диалог с оппонентом равного достоинства, предпочитают демонизировать другую сторону и низвести ее до полного нравственного ничтожества. С коммунистическим СССР Запад еще вел, хотя бы частично, полемику по поводу равно интересных, равно значащих проблем, то есть предполагал у оппонента наличие известного достоинства… Что же касается России, то здесь уже нет дискурса сторон, живущих в одном пространстве. Все обставлено так, будто речь идет о встрече представителей высшей расы с представителями расы неприкасаемых, с которыми, собственно, не о чем дискутировать.
Новый западный миф о России — это миф расистский, целиком основанный на процедуре «принижения объекта». Русские для современного западного политического имиджмейкера — это дикое племя незаконопослушных и непредсказуемых людей — подполье современного мира. Только речь идет уже не о революционном, а о криминальном подполье, которое, если его не унять и не изолировать, грозит мировой криминальной революцией. С каким понятийно-методологическим приемом мы здесь имеем дело: идет речь о конфликте разных, не понимающих друг друга цивилизаций или о великой борьбе цивилизации (западной) с темными силами варварства?
Если в первом случае непримиримый ценностный конфликт вероятен (если стороны неосторожно близко подойдут друг к другу), то во втором— он становится долгом и призванием цивилизации, мобилизуемой для борьбы с мировой тьмой. Мировая война в такой картине мира уже не выглядит ни трагическим недоразумением, ни случайностью: она, по сути дела, предопределена, вменена в обязанность Западу, призванному отстоять цивилизованные устои и цивилизованный порядок в борьбе с силами тотального зла. А в этой борьбе, естественно, требуются добродетели, имеющие мало общего с либерально-демократическими установками, с языком консенсуса.
На первый план выходят гневные трибуны, бравые генералы, не ведающие преград разведчики. Словом, требуется мобилизация всего «героического», напористого, милитаристского, что имеется в арсенале западной культуры. Не либерал — этот всеядный эклектик и безбрежный плюралист, а жесткий консерватор, хранящий героические республиканские добродетели на «черный день» республики, — вот персонаж, ныне вышедший на авансцену. На уполномоченных другой стороны, представленной типами, подобными Андрею Козыреву, он не может смотреть как на равных партнеров по переговорному процессу. Их дело — подписывать акты безоговорочной капитуляции еще до того, как битва разыгралась. Ибо ни переговоров, ни настоящих поединков с невменяемыми представителями низших рас быть не может: они либо сдаются, либо подлежат уничтожению.
Сам способ бесконтактной войны— когда вместо физического столкновения людей в дело вступает техника массового уничтожения «недочеловеков», выдает расистские презумпции носителей мировой цивилизационной миссии. Итак, начали с «конфликта цивилизаций», а кончили «беспощадной войной» единственной цивилизации с силами «окружающего варварства».
Какие дилеммы стоят перед Россией перед лицом подобного вызова?
Ответ на этот вопрос связан с истолкованием цивилизационной идентичности России. Наши западники рассматривают свою страну как профанированную и огрубленную версию западного цивилизационного типа. Луч западного просвещения, пройдя через толщу твердых человеческих пород Евразии, постепенно теряет свои первоначальные силу и яркость, а за Уралом его действие вообще иссякает. И если Россия — профанная версия, вечно отстающая и стихийно удаляющаяся от «классического» образца, то становятся понятными и периодически возобновляемые модернизации, реформы, реконструкции. Из этой «имитационной модели» вытекают по меньшей мере два следствия.
Первое состоит в том, что все творчески самобытное или обладающее устоями западниками берется на подозрение. В самом деле, искусство подражания (мимезиса) требует податливых, впечатлительных и переменчивых натур, отличающихся особой гибкостью своей внутренней конституции. Здесь быстрая смена настроений, убеждений, установок не считается недостатком — подражатели должны отличаться максимальной открытостью внешним веяниям, вместо того чтобы оставаться закрытыми интровертами, оберегающими свой мир от «ветров времени».
Вот почему наши модернизаторы остерегались искренне верующих убежденных людей. Не случайно наша истовая старообрядческая культура находилась у них на особом подозрении. Это на Западе ценился неуступчивый протестантский аскет — ведь его дело было не заниматься внешними заимствованиями, но пестовать свое. Сам прогресс для Запада — это свое дело, тогда как для не-Запада он — заемный образец и потому требует не творческих первопроходцев, а старательных копировальщиков.
Второе следствие состоит в специфической эволюции российского западника. Первичный тип, ярко заявивший о себе в петровскую эпоху, — это западник-максималист, уверенный в том, что для западной идеи не существует никаких географических, исторических и антропологических преград: весь мир для нее — целиком пластичный материал в руках неутомимого скульптора. Однако по мере того как реформаторы сталкивались с эффектами бумеранга — разрушительными последствиями своего усердия, они начали проникаться — нет, не сомнением в ценности и универсальности западной модели, а сомнением в способности «этого» народа адекватно ее воспринять. Оставаясь фанатиками западной идеи, они в то же время становились тайными «ирониками» и скептиками в отношении достоинств и перспектив собственной страны. Их «новый реализм» был связан с подозрением, что вся «эта страна» целиком вряд ли когда-либо способна стать «настоящим Западом». Так универсализм российского западничества стал пленяться своеобразной идеей внутренней селекции и сектантством избранных.
Совсем не случайно наши реформаторы так старательно подталкивали распад Советского Союза: они тем самым хотели уменьшить пространство «внутренней Азии» и повысить удельный вес «внутреннего Запада» в рамках нового государства, которое они взялись построить. Таким образом, они изначально зарекомендовали себя не людьми диалога, готовыми наладить взаимопонимание культур в постсоветском пространстве на новой, более современной основе, а людьми монолога, догматиками, нетерпимыми к плюрализму ценностей и инакомыслию. Но вскоре оказалось, что и очищенная от «азиатских примесей», почти однообразная в расово-антропологическом отношении Россия — тоже весьма неблагодарный объект реформирования. Словом, наступила очередь самого русского народа оказаться на «демократическом подозрении». И в таком контексте открылась совершенно иная «перспектива демократии»: если русский народ демократически не воспитуем, то шансы демократии в том, чтобы предельно ослабить этот народ и его государство. Демократизация стала выглядеть как игра с нулевой суммой: сильный народ — слабая, хрупкая демократия, слабый народ — сильная демократия.
Ясно, что такая точка зрения оказалась наиболее близкой известным меньшинствам, давно уже ощущающим себя внутренними иммигрантами в «этой стране» и ищущими гарантий на стороне. Эта логика перехода от диалога к монологу, от тактики реформирования к оккупационной тактике завоевания сегодня прослеживается и в отношении Запада и западников к мусульманскому миру.
Обнаруживается одна важная геополитическая истина: мусульмане интересуют Запад до тех пор и в той мере, в какой их можно использовать в противостоянии с сильной и опасной Россией. Католический запад еще мог как-то уживаться с мусульманами. Сама средневековая схоластика многое заимствовала у восточного мусульманского ренессанса, а аристотелизм может символизировать приобщенность обеих сторон к греческому античному наследию, диалог по поводу которого стал в свое время лучшим образом творческого диалога христианской и мусульманской цивилизаций.
Но Запад протестантский, более обращенный к Ветхому завету, чем к греческой античной классике, и тем более запад сегодняшней формации, замешанной на иудео-протестантском симбиозе, основанной на принципах избранничества, к настоящему диалогу с мусульманским миром не готов.
3. Что дальше? Сценарии евразийского ответа на атлантический вызов
Итак, заокеанская сверхдержава, исполненная решимости навсегда утвердиться в Евразии — мировом хартленде*, — использует тактику «разделяй и властвуй». До сих пор она опиралась на идеологию «самостихийности», то есть на амбиции этнократических элит, приватизирующих постсоветское пространство. Но поскольку стержнем единой Евразии вот уже полтысячи лет является славяно-тюркский синтез, то американцы сегодня главный удар направили против него. Пристегивая Россию к своей антимусульманской авантюре, они преследуют цель натравить друг на друга русских и мусульман и тем самым уничтожить евразийский хартленд как геоисторическую и социокультурную целостность, противостоящую «атлантическим пиратам». Соответствующий сценарий был разыгран в Югославии: тогда атлантисты направили свою «антитеррористическую» акцию против славян, используя в качестве подручных мусульман (албанцев). Теперь решили славян использовать против мусульман. А по большому счету речь идет о небывалой за свою историю человечества авантюре: о попытке лишить народы, населяющие евразийский континент, их евразийской идентичности и, по сути, их родины. Великие, исполненные метафизического смысла дихотомии Востока и Запада, Моря и Континента решено «навсегда устранить» в пользу нового «атлантического монизма».
Атлантика, олицетворяемая США, становится держателем планеты, превращая остальные народы в арендаторов-испольщиков. При этом условия аренды дифференцируются по критерию близости—удаленности. Избранный круг народов, составляющих «цивилизованное сообщество», наделяется статусом «особо приближенных» к господину мира; статус остальных остается изменчиво-проблематичным. Всем народам, не принадлежащим к «атлантическому центру», предстоит соревноваться в лояльности, дабы не подпасть под категорию «нецивилизованных», в отношении которых все позволено.
Полюса цивилизованности—нецивилизованности создают специфическую репрессивную систему, генерирующую страх «отлученности» и связанную с ним психологию угодничества и подобострастия. Все это бесконечно далеко от великих демократических обещаний эпохи просвещения, в атмосфере которой все мы еще вчера пребывали. Торжествуют расизм и социал-дарвинизм, превращающие планету в пространство глобального апартеида.
Способны ли народы примириться с этим? Вопрос этот — поистине главный вопрос наступившего XXI века— решается именно в Евразии. Остальные части мирового пространства, не принадлежащие к хартленду, либо утонут вместе с ним — если он уподобится Атлантиде, — либо вместе с ним возродятся.
Вопрос о том, даст ли Евразия должный ответ на беспрецедентный вызов атлантизма, зависит от перспектив восстановления ее целостности и идентичности.
Целостность Евразии может быть описана в разных системах координат. С геополитической точки зрения, Евразия выступает как Континент (Суша) в ее противостоянии Морю. С культурно-исторической точки зрения, она — Восток в его противостоянии Западу. Наряду с этими полюсами истории и традиции в общественном сознании человечества присутствуют социальные полюса Раба и Господина, угнетенного и угнетателя, эксплуатируемого и эксплуататора. Современная «либерально-демократическая» идеология немало потрудилась над тем, чтобы наложить на соответствующие дихотомии печать маргинальности, устарелости, брутальности — словом, приравнять язык классового анализа к нецензурной речи, которой в обществе «приличных джентльменов» не пользуются. Но не вправе ли мы сегодня подозревать, что цензура, наложенная сегодня на язык классового социального анализа, является не либеральной, а полицейской цензурой, служащей интересам новых господ мира сего?
Если обратиться к первому из перечисленных — геополитическому — способу выстраивания евразийской идентичности, то его вряд ли можно признать эффективным. Дихотомия Моря и Континента может быть эксплицирована в достаточно рафинированных терминах геополитической аналитики, но, будучи адресованной массовому сознанию жителей Евразии, она вряд ли покажется вразумительной. Геополитику как науку о закономерностях расширения и перераспределения земного пространства, используемую для разработки стратегических доктрин, нельзя путать с идеологией— воодушевляющим текстом, обеспечивающим тонус и смысл жизни массового человека нашего времени. Остаются два других способа евразийской идентификации: Евразия как осажденный Восток или — как общество эксплуатируемого большинства человечества, отправляемого устроителями нового мирового порядка из относительно благополучного «второго мира» в третий и далее в четвертый.
«Восточный», то есть культурологический, тип идентификации предполагает, что евразийский мир наряду с плюрализмом цивилизованных типов— восточнохристианского, мусульманского, индо-буддийского, конфуцианского, ламаистского — содержит в себе некие суперэтнические и суперконфессиональные универсалии, способные быть актуализированными в народном сознании и дать живой образ единой евразийской родины и единой судьбы. Ясно, что это предполагает небывалую активизацию новой гуманитарной элиты — филологов, религиоведов, культурологов, историков, дерзающих повторить в новых условиях попытку гуманистов Возрождения воскресить индоевропейскую прародину, подобно тому как те воскресили забытую античность. Гуманисты Возрождения не только заложили основы единой Европы, вскрыв ее общий греко-латинский архетип, но и открыли возможность ее рывка из средневековья в модерн. Запад потому и пребывает — в отличие от других цивилизаций — в модерне, как у себя дома, что его модернизация совершилась не на основе мимесиса — подражания, а на основе анамнезиса— припоминания собственного — античного — прошлого. Деятели европейского ренессанса буквально занимались «воспоминанием о будущем», воскресив античность как городскую культуру в противовес средневековой деревенской, как светскую рациональную культуру в противовес религиозно-мистической, натуралистическо-эмпирическую, тяготеющую к опыту в противовес схоластической.
Удастся ли и нам, оказавшимся трагически расколотыми и в этой расколотости не способными защитить наш общий евразийский дом от атлантической экспроприации, воскресить нашу евразийскую прародину как основу нашего возрождения?
Гуманистами Возрождения двигало не только историко-филологическое любопытство — ими двигала настоящая страсть людей, удрученных невыносимой скудостью и затхлостью позднесредневековой жизни. Возлюбив античное прошлое пуще настоящего, они пробили путь в будущее. Я думаю, для того чтобы подвигнуть гуманистов Евразии на открытие нашей общей прародины, одной только историко-филологической любознательности недостаточно. Необходима оправданная, духовно высокая раздражительность против всего того, что сегодня «работает на понижение», сужая или даже вовсе перечеркивая наши перспективы. Сегодня народы Евразии теряют единое большое пространство, в котором только и могут генерироваться большие идеи — и погружаются в малые и затхлые пространства, где царят вражда, ревность и провинциальная зашоренность. Они теряют навыки эффективной экономической кооперации, социального и политического сотрудничества, превращаясь в разрозненных маргиналов нового глобального мира. Они теряют язык большой культуры и великую письменную (надэтническую) традицию, возвращаясь к этническим диалектам или даже придумывая их в случае реальной ненаходимости в прошлом. Словом, в Евразии начала действовать новая директива атлантистов, связанная с принципом двойного стандарта: все то, что позволено Западу,— экономическая интеграция, политическая кооперация, геополитическая солидарность, подкрепленная на блоковом уровне, — категорически запрещено Востоку, обязанному быть слабым, разделенным и зависимым. Речь идет, таким образом, о реколонизации Востока. Для осуществления проекта реколонизации Западу требуется «новый человек». Люди рыхло-либерального склада, пацифисты-утописты, носители «перестроечного» мифа больше не затребованы. Сцену предстоит занять человеку милитаристского типа, супермену-расисту, презирающему слабых и неполноценных.
Весьма возможно, что известные «террористические акты» в Нью-Йорке и вызванный ими тотальный шок имеют свое функциональное назначение: осуществить решительную перегруппировку властной элиты в пользу носителей нового имперского порядка, наделенных самосознанием сверхчеловека — господина мира.
Что же требуется нашей осажденной Евразии для адекватного ответа этому новому расизму и суперменству? Ясно, что потребуется коллективная самооборона, основанная на евразийской континентальной солидарности. Но какая сверхидея, какой основной духовный мотив должен подкрепить эту солидарность? Будет ли это мотив цивилизационной идентичности Евразии как не-Запада или мотив социальной идентичности и социальной солидарности Евразии как континента угнетенных? Первое в целом вписывается в парадигму «конфликта цивилизаций» С.Хантингтона; второе — в марксистскую парадигму глобального классового конфликта. Словом — война цивилизаций или глобальная гражданская война?
Весьма характерен тот факт, что инициаторы нового мирового пожара предпочитают стилизовать свои акции под модель «цивилизационного конфликта». Признаться в том, что они расисты, не верящие в равенство народов и культур, в единство исторических судеб человечества, им, по-видимому, легче, чем признаться в классовом своекорыстии эксплуататоров и грабителей планеты. Во-первых, потому, что расистский тип сознания имеет на Западе большую социальную базу и удостаивается более широкой, хотя и негласной поддержки, чем откровенно эксплуататорская идеология. Во-вторых, потому, что парадигма «конфликта цивилизаций» содержит преднамеренный софизм: каждый раз остается не вполне ясным и оговоренным, идет ли речь о конфликте цивилизаций (о культурной несовместимости) или о борьбе цивилизованности, олицетворяемой просвещенным Западом, с «восточно-фундаменталистской нецивилизованностью» (о несовместимости цивилизации и варварства). Переакцентировка смыслов осуществляется неявно, в зависимости от ситуации: те, кто говорит о «конфликте цивилизаций», одновременно заручаются и поддержкой «современного культурологического сознания», и — поддержкой «обыкновенного расизма».
Задача состоит в том, чтобы, во-первых, сопоставить значимость и эффективность цивилизационной и социальной идей современного евразийства, то есть соответственно, солидарности народов как автохтонов Великой Евразии, которых пытаются лишить идентичности, атлантизировать и вестернизировать, и социальной солидарности обездоленных евразийских низов, преданных своими компрадорскими элитами и лишаемых всех социальных прав и завоеваний. Во-вторых, чтобы оценить взаимную совместимость этих двух идей. Несомненно, что в определенных условиях они способны мешать друг другу. Националистические раскольники постсоветского пространства, не совсем полагаясь на либеральную идею частной собственности, призванную реабилитировать режим олигархов, дополняют ее идеей «родной нации» и «родной веры». Людей, лишаемых привычных социальных завоеваний и гарантий, стремятся убедить в том, что в обмен они получают свою священную «землю предков» (в этническом смысле «Украина для украинцев» и т.п.), и свою «священную веру».
Поэтому оппозиционная новым экспроприаторам евразийская идея должна логически объединять принцип единого суперэтнического пространства с принципом социальной справедливости. Исторические прецеденты в этом отношении одновременно и обнадеживают, и настораживают.
Прецедент Российской империи доказывает возможность континентальной солидарности людей различной этнической и конфессиональной принадлежности, сообща строящих великое евразийское государство и защищающих его от врагов. Прецедент СССР доказывает возможность социальной солидарности народов, сообща защищающихся от эксплуататоров и строящих великое социальное государство.
В то же время гибель Российской империи, твердыню которой протаранили совместным использованием национальной (автономистско-сепаратистской) и социальной (пролетарской) идей, свидетельствует о слабости и непроработанности евразийского суперэтнического и суперконфессионального синтеза. Одна из причин этой непроработанности связана с давлением петровского наследия российской истории в целом и внутренней «атлантической партии» (от графа Нессельроде до П.Н. Милюкова) в частности.
В логике нашего западничества действовала многозначительная корреляция: мера дистанцированности внутренних атлантистов от собственной «азиатчины» совпадала с мерой их дистанцированности от Германии в пользу союза с Англией. Первая мировая война для России если и была, на первых порах, проявлением национал-патриотизма, то патриотизма романтического, панславистского, а не реалистического, евразийского. В плане этого патриотизма эфемерные идеи «возвращения Константинополя» играли более активную роль, чем идеи реальной евразийской (континентальной) обороны. Характерно, что либеральная пропаганда в России в период первой мировой войны использовала образ варварских «тевтонских орд», безупречный с точки зрения атлантической картины мира, но опасно двусмысленный в контексте значимой для России евразийской темы. Совсем не случайно февральский переворот 1917 года, оказавшийся триумфом либерал-атлантистов, дал толчок взаимному дистанцированию российского центра и инородческих окраин империи. В атлантической картине мира большому евразийскому синтезу, включающему «внутреннюю Азию», вообще нет места. Мало того, в этой картине мира и русский народ оказывается периферийным и менее предпочитаемым по сравнению с финнами, поляками, прибалтами и даже украинцами.
История повторилась — в ухудшенном варианте — в начале 90-х годов ХХ века. Наши атлантисты снова не смогли избавиться от вполне расистского недоверия сначала к «среднеазиатским тюбетейкам» и «кавказским папахам», представляющим в Верховном Совете СССР «агрессивно-послушное», недемократическое большинство, а затем и от недоверия к самому русскому народу как менее предпочтительному в ситуации «демократического выбора».
Последовавшая затем гибель СССР, не выдержавшего натиска внешнего и внутреннего западничества, одновременно свидетельствует и о проблематичности просвещенческого проекта социального равенства. Важно, что крушение двух последних проектов совершилось в условиях, когда Запад уже перестал быть источником новых формационных — указывающих на качественно новое историческое будущее — идей и стал просто звать назад, к либеральной идее laissez faire рубежа XVIII–XIX веков. Причем, как обнаружилось, это либеральное «ретро» в специфических условиях постсоветского пространства обернулось возвратом не к «чистому рынку» и «чистой», без примесей социального протекционизма, демократии, а возвратом к доцивилизованным теневым проектам в экономике, политике и всей социальной парадигме — от государственных вершин до малой повседневности. Речь идет о чем-то значительно большем, чем несостоятельность механического переноса западных моделей на евразийскую почву. Речь идет о том, что и западнические элиты, и западнические идеологии «предали» Евразию, все более откровенно заявляя ей, что светлое «постиндустриальное будущее» — не для нее.
Прогресс в его привычном «европоцентричном» варианте, кажется, полностью приватизирован Западом, склонным по-расистски усомниться в способности евразийских народов стать его полноценными культурно-историческими наследниками.
Какие метаморфозы в этой связи предстоит претерпеть двум великим идеям человечества: идее суперэтнического синтеза, без которого невозможны никакие интеграционные процессы и проекты, и социальной идее, без которой нам не защититься от агрессии нового социал-дарвинизма? Как народам Евразии защищать Родину и цивилизацию в условиях, когда Запад не только перестал быть источником готовых культурно-исторических ответов, но и превратился в распространителя нового, постмодернистского варварства, нигилизма, расизма? Евразийские западники обанкротились полностью. В качестве внутренних «реформаторов» они с загадочной последовательностью осуществляют проект контрмодерна: уничтожают отечественную промышленность (деиндустриализация), организуют губительный «секвестр» науки, образования и культуры (деинтеллектуализация), люмпенизируют городское население, лишая его средств к существованию (деурбанизация как перевод населения на подножный корм примитивного натурального хозяйства).
Но не лучше они себя зарекомендовали и во внешнеполитической области. Совсем недавно они неустанно сокрушались по поводу пагубно нелепой сверхвооруженности российской державы, у которой «нет врагов». Теперь же они говорят, что американскому военному присутствию в постсоветском пространстве нет альтернативы, поскольку Россия самостоятельно не в состоянии защититься от врагов — носителей глобального терроризма. Итак, сначала валят отечественную промышленность и сельское хозяйство, а затем говорят, что зависимости от Запада нет альтернативы. Точно так же сначала уничтожают отечественную армию и военно-промышленный комплекс, а затем говорят, что американскому военному протекторату нет альтернативы. Все эти издевательства над правдой и здравым смыслом, как правило, идут от новейшей «передовой идеологии» — от очередного авангардистского мифа. Миф «левого авангарда» не сменился обращением к реальности; его заменил миф правого, либерального авангарда.
Итак, обе задачи: и поиск нового суперэтнического синтеза, основы межнационального консенсуса, и поиск новой социальной идеи, основы гражданского консенсуса, народам Евразии предстоит решать в совершенно небывалых условиях. Во-первых, в условиях «приватизации» идеологии прогресса на Западе, которая отныне ничего не обещает незападному большинству человечества. Во-вторых, в условиях откровенного предательства собственных элит, которые возомнили себя «гражданами мира», сняв с себя всякие обязательства перед собственными народами. Следовательно, на долю Евразии выпала небывалая задача. Она не может защитить себя от атлантического агрессора, не осуществив моральную и социальную реабилитацию того самого «неприспособленного большинства», которому западнические элиты и западнические идеологии окончательно отказали в реальной поддержке и исторической перспективе. Это означает, что западным идеологиям в Евразии отныне станут противостоять новые народнические идеологии и движения. Основой их станет фундаментализм: сегодня мусульманский, завтра — православный, послезавтра — индуистский и т.д.
К народам, преданным светской идеологией прогресса и светскими элитами, исповедующими индивидуалистскую «мораль успеха», надежда может прийти только со стороны их великих традиционных религий — они не выдадут. Западные идеологии сегодня действуют в контексте двойного стандарта: западным народам они дарят языческую самоуверенность захватчиков и монополистов истории, а народам не-Запада внушают глубочайший комплекс неполноценности. Такой комплекс не может быть основой модернизации рывка; он служит одной только безоговорочной капитуляции и внутреннему разложению.
Не-западным народам пора взглянуть на себя не сторонними глазами западников, а посмотреть на свое будущее с высоты собственного великого прошлого. Не мимесис, а анамнезис. Не подражание и заимствование, а процедура имманентного обновления на основе «припоминания» своей великой традиции — вот перспективный путь. И этот поход в глубь культурной истории одновременно является процедурой открытия евразийских универсалий — архетипов, дающих образ единой прародины. Прежде народы преодолевали этническую разобщенность посредством отрицания прошлого и идеализации «светлого будущего». У этого будущего было тем меньше специфических культурных черт, чем больше оно срисовывалось с передового Запада. Но сегодня плагиаторский тип истории для народов Евразии заканчивается. Плагиаторские модели оказались трагически затратными. Наступает время истории, основывающейся на собственном опыте и собственной традиции. При этом единая Большая история вырастает из единой большой традиции, которая, как показал уже Л.Н. Гумилев, у многочисленных народов Евразии является архетипически общей. Общим должно быть и будущее.
[1] Эта статья была написана Александром Сергеевичем Панариным в декабре 2001 года для сборника, посвященного памяти известного философа и востоковеда Б.С. Ерасова. Сборник готовится к печати в Институте востоковедения РАН.
