От Мак Ответить на сообщение
К Мак Ответить по почте
Дата 24.10.2005 15:46:19 Найти в дереве
Рубрики Прочее; Россия-СССР; Версия для печати

Р.Вахитов. Линия раскола. Сталин, интеллигенция и народ (Сов. Рос.)

В отпускной период статья тоже прошла незамеченной.

http://www.sovross.ru/2005/104/104_3_4.htm
"СОВЕТСКАЯ РОССИЯ" N 104-105 (12718), суббота, 6 августа 2005 г.


ЛИНИЯ РАСКОЛА

Сталин, интеллигенция и народ
О КУЛЬТЕ ЛИЧНОСТИ

3 июля 1956 года во втором номере «Советской России», как и в других центральных партийных органах печати, было опубликовано Постановление ЦК КПСС «О ПРЕОДОЛЕНИИ КУЛЬТА ЛИЧНОСТИ И ЕГО ПОСЛЕДСТВИЙ». Значение этого события невозможно переоценить: оно сыграло решающую роль в жизни страны, партии, мирового коммунистического движения, сказалось самым существенным образом на внутренней и внешней политике Советского Союза. Безусловно, можно утверждать, что с него начался новый этап существования государства. Собственно, ведь и газета «Советская Россия» самим своим появлением во многом обязана именно состоявшемуся XX съезду КПСС, по материалам которого было написано постановление.
Но и спустя полвека вопросов, вызванных этим «преодолением», не становится меньше. Более того, они по-прежнему остро актуальны, и от ответов на них зависит многое: как жить и бороться нынешним коммунистам, какое будущее ожидает нашу, уже не советскую и не социалистическую, родину и возможно ли вообще восстановление социализма в России.
Первое, что бросается в глаза сегодня по прочтении документа — его противоречивость, которая несколько нивелируется беспредметностью. Из постановления не очень понятно, в чем же конкретно обвиняют И.В. Сталина, что собой представлял «культ личности», почему никто из партийных руководителей не говорил об этом раньше, зачем необходимо было начинать «борьбу с культом» именно в этот исторический момент, когда самого Сталина уже три года как не было в живых.
Попытки обвинителей объясниться порождают новые сомнения. Например, утверждение, что ранее разоблачение культа «было бы не понято народом», «не получило бы его поддержки», повредило бы делу социализма в стране и мире. Можно ли было гарантировать, что все эти негативные явления, которых вроде бы опасались ранее, не возникнут в результате постановления?
Теперь, когда одни считают данное постановление неиспользованной возможностью для обновления страны из-за его «половинчатости» и «непоследовательности», а другие — прологом к последовавшей в дальнейшем катастрофе и крушению СССР, кажется важным посмотреть на него сегодняшними глазами, учитывая исторический опыт прошедшего пятидесятилетия.
Как в реальности воспринял советский народ документ? Было ли это восприятие столь единодушным и одобрительным, как пишут газеты тех дней? Насколько вообще важно и актуально было это для советских людей?
Нуждалась ли наша страна на тот момент в серьезной модернизации своей государственной и хозяйственной системы? Нуждалась ли в такой модернизации КПСС и партийная жизнь?
Если целью постановления было именно обновление страны, то насколько оно оказалось продуктивным и действенным в этом смысле? Какие позитивные последствия вызвало?
Насколько справедливы высказанные в документе упреки в адрес И.В. Сталина в организации массовых репрессий, ошибках, допущенных в руководстве сельским хозяйством и подготовке страны к отражению фашистской агрессии, использовании в борьбе за социализм «недостойных методов, нарушающих ленинские принципы и нормы партийной жизни»?
Какую роль сыграло постановление в разрушении Советского Союза?
Есть необходимость поразмышлять над этими вопросами, дабы не только разобраться в не такой еще давней истории собственной страны, но и сделать выводы на будущее. Сегодня мы публикуем первое, довольно неожиданное размышление на эту тему одного из наших авторов.


1
Не секрет, что восприятие Сталина простым народом и интеллигенцией совершено противоположное. Мои детство и отрочество прошли в простонародной среде. Сын рабочих и внук крестьян, я вырос на окраине города, в районе маленьких, покосившихся частных домиков, утопающих в зелени и в грязи. По улицам ходили коровы и утки, все жители были работники окраинных заводов и фабрик, на человека с высшим образованием там смотрели как на «чужака», больше того, никто особо и книг не читал. Зато драки «стенка на стенку» были каждую субботу, аккурат после танцев на поляне под гармошку, а потом и под магнитофон. Впрочем, было не только плохое: люди там жили радушные, из гостей друг у друга не вылезали, последним делились.
Как мне сейчас представляется, эта жизнь в принципе мало чем отличалась от жизни слободских и рабочих людей столетней давности. Во всяком случае, позже, когда уже в сознательном возрасте я перечитывал «Мать» Горького (в первый раз читал в школе и, конечно, ничего не понял), я поймал себя на мысли, что описание быта рабочих — матери, отца, соседей Павла Власова — мне сильно напоминает мое детство на окраине позднесоветской Уфы. М. Элиаде вообще считал, что народ живет как бы вне истории, в замкнутом временном цикле традиционного мировосприятия, и, думаю, он тут прав.
Отличие жизни советского простонародья от жизни их дедов и прадедов, правда, было — в том, что советская власть, не в пример царской, по которой теперь вздыхают иные «патриоты», открывала путь в науку и «кухаркиным детям».Так вот после поступления в университет и особенно после поступления в аспирантуру я попал в совершенно иную среду. Теперь моими друзьями были дети профессоров и доцентов, интеллигенты как минимум во втором поколении. И вот тут я впервые столкнулся с антисталинизмом.
Имя Сталина от своих простонародных родственников и соседей я слышал в детстве редко и всегда в подчеркнуто положительном ключе. «Сталина на них нет», — вздыхал мой дядя, заговорив о зарвавшихся номенклатурщиках. «Дедушка воевал за Родину, за Сталина», — рассказывала мне, маленькому мальчику, мама про своего отца — ветерана войны, участника взятия Берлина, который умер от ран задолго до моего рождения. «Сталин нам был как отец», — говорила моя бабушка, жизнь которой уж никак не назовешь благополучной. Как я видел с самого детства, народ любил (и до сих пор любит) Сталина, причем любовью не истеричной, идущей от ума, навязанной пропагандистской машиной, а совсем другой — спокойной, тихой и благоговейной любовью, идущей из глубины души.
Меня очень удивило, что мои новые друзья «из элиты» (конечно, не все, но большинство) физически, на уровне подсознания ненавидели Сталина. Простые люди не поминали вождя всуе, говорили скупо, интеллигенты болтали о нем к месту и не к месту; простые люди вспоминали о нем любовно, интеллигенты — со злобой, с презрением, с отвращением. Причем нельзя сказать, чтобы это было вызвано причинами личного свойства. Среди моих знакомых интеллигентов-антисталинистов было немало таких, чьи семьи «каток репрессий» обошел стороной. И даже наоборот, их отцы и матери зачастую купались в роскоши, имели дачи, машины, домработниц, то есть все блага, которые полагались при Сталине научным работникам в те самые годы, когда моя бабушка с малым ребенком на руках бежала в город от голодной смерти в деревне, и, скрывая, что ее родной брат репрессирован как «враг народа», кормилась тем, что стирала белье у городских партийных начальников.
Так вот, от моей бабушки я никогда не слышал плохого слова о Сталине (хотя, в общем, начальство она, как и все у нас в России, недолюбливала). А вот какой-нибудь профессорский сын-аспирант поносил Сталина вслед за своим папой, преуспевающим спецом сталинских времен. Потом мне многие друзья-интеллигенты по секрету рассказывали, что это у них с детства, что они помнят, как в 60—70-е годы, когда они еще почти пешком под стол ходили, в их квартирах собирались друзья родителей, бородачи в свитерах и с гитарами, пели «Товарищ Сталин, вы большой ученый», и тайком читали Солженицына. В рабочих бараках и домишках моего детства пели совсем другие песни — «Артиллеристы, Сталин дал приказ!» и «Тост наш за партию, тост наш за Сталина!» — и гордо, не прячась, лепили на лобовые стекла грузовиков купленные в электричках фотки генералиссимуса (что, кстати, тоже было формой фронды во времена «разоблачения культа личности»).
Юность моя пришлась на годы перестройки, студент той эпохи был нашпигован антисоветскими стереотипами, и увы, чаша сия и меня тогда не миновала. Но антисталинизм все же не проник глубоко в мое сознание, так что я легко его стряхнул вместе с прочей либеральной шелухой уже после расстрела Верховного Совета в Октябре 1993 года. Видимо, причина в том, что не те песни я в детстве слушал, что мои сверстники из «элиты».
С тех пор меня занимает вопрос: почему отношение к Сталину так различается у интеллигенции и народа? Вопрос этот мне представляется важным, даже ключевым для понимания того, что произошло и продолжает происходить с нашей многострадальной страной. На него я и попытаюсь здесь ответить.
2
Оставим в стороне разговоры о том, что Сталина все — и интеллигенция, и народ — боялись и лишь под угрозой арестов и расстрелов делали вид, что восхищаются им и его талантами. Многочисленные факты показывают, что любовь к Сталину народа (впрочем, как и ненависть к нему западнической интеллигенции) вполне искренняя (так что неправы и те, кто пишут, что либералы просто «продались», за деньги и заграничные особняки стали антисоветчиками).
Когда либералы берутся это объяснять, то как правило скатываются на интеллигентское самолюбование и презрение к народу. Они говорят, что народ, дескать, всегда был забит и малограмотен и легко верил тем байкам, которые ему внушала власть (при этом они скромно умалчивают, что власти в этом способствовали те самые интеллигенты, которые после ХХ съезда рядами и колоннами становились антисталинистами).
Такое объяснение говорит только об одном: наши антисоветчики-интеллигенты вовсе не знают и не понимают народ (что им, правда, не мешает поучать его жить). В действительности как раз люди из простонародья обладают интуицией на ложь, хитринкой, недоверчивостью к высоким словесам, идущей еще от знаменитой «крестьянской смекалки». Кроме того, пропаганда, как она строилась в советские времена, больше влияет именно на интеллигенцию, а не на простонародье. Естественно, наши рабочие и колхозники пропаганде поддакивали, не очень понимая ее и не слишком доверяя начальству, просто ради проформы. Сталина же любили не потому, что так партия велела. Любовь эта была настоящая, живая, не похожая на слепое пропагандистское обожание, соседствующая и с шуткой, порой не слишком-то приличной, что является как раз верным признаком настоящего жизненного чувства, ведь жизнь вся состоит из противоречий. Все «стихийные сталинисты» из народа даже в самые суровые времена, в разгар культа личности, могли рассказать анекдот по поводу Сталина, завернуть о нем частушку и даже с матерком, и это не делало их антисталинистами (Бахтин писал, что во время средневекового карнавала горожане высмеивали римского папу, но оставались при этом добрыми католиками). А вот большинство ярых антисталинистов старшего поколения, которых я знаю лично и про которых читал, «во время оно» были яростными и догматическими сталинистами и за такую частушку зачастую могли обратиться «куда следует» из совершено идеалистических «патриотических» побуждений.
Правда, иные, совсем уж «продвинутые» и прямолинейные либералы-западники, выдвинут тут же другой «аргумент»: мол, русский народ всегда был рабом, каковому от природы свойственна подлость, а интеллигенция — благородной «солью земли». Потому якобы народ и любил и любит тирана, который его же истязал голодом и расстреливал, а интеллигенция, мол, либо просто заблуждалась, либо все же втихую сопротивлялась тирану. Но, по-моему, раб — это тот, кто лишен чувства человеческого достоинства, кто за миску бурды и за благодушие хозяина готов терпеть все унижения. При этом подлый раб хозяина вовсе не любит, боится и только; и потому, когда хозяин ослабеет, он первый на нем отыграется. Пример подлого раба — Смердяков. Этим подлый раб и отличается от хорошего патриархального слуги, который всю свою жизнь готов посвятить и отдать любимому хозяину, как старик Савельич в «Капитанской дочке» Пушкина.
А теперь вспомним, что именно «вольнолюбивая» интеллигенция и примкнувшая к ней номенклатура все больше вились вокруг вождей, выполняли их политические заказы и получали неплохие гонорары, а когда вождь умер, первой кинулись его поливать грязью. То есть повели себя как раз по-смердяковски.
И это объяснение либералов, как говорится, трещит по швам...
3
Различие в восприятии главы государства интеллигенцией и вообще элитой и народом для России — обычное дело, и относится это не только к Сталину. Возьмем, к примеру, Ивана Грозного. В сознание народа первый русский царь (до него, как известно, были лишь князья московские) вошел как собиратель земель, строгий и справедливый государь. Народ помнит и жесткость Грозного, иногда и излишнюю, но все ему прощает за заботу о мощи Родины. С Иоанном Грозным у народа связаны воспоминания о рождении величия Москвы:
Зачиналась белокаменна Москва
Зачинался Грозный царь Иван Васильевич
Уважение народное к Грозному запечатлелась в мудрой поговорке, которая появилась в Смутные времена, как обобщение горького опыта боярского самоуправства и грызни: «лучше Грозный царь, чем семибоярщина».
Поистине поражает разница между светлым образом великого и сурового государя, каковым Иван Васильевич представлялся сознанию народа и черным шаржем, изображавшим жесткого и распутного безумца и ничтожество, каковым великий царь представал сознанию европеизированной послепетровской интеллигенции. Очевидны параллели со Сталиным, которые, между прочим, очень тонко уловил и прекрасно выразил гениальный Сергей Эйзенштейн в своем знаменитом киношедевре «Иван Грозный». Собственно, этот фильм не только про Грозного, но и про Сталина, так как любое произведение киноискусства, благодаря особенностям символических средств кино, не может не отсылать к современности. Так вот первая серия фильма — о собирателе земель и государственнике Грозном — это, так сказать, Грозный и Сталин глазами народа. Вторая серия — о Грозном как жестоком безумце — это Грозный и Сталин глазами интеллигенции и элиты, старых и современных «бояр». Сталин, как известно, запретил вторую серию.
Это несогласие элиты и народа не случайно. Русская цивилизация раскололась на две — «русских европейцев» из правящего слоя, живших заимствованной культурой и презрением к своей национальной традиции и истории, и «русских почвенников» из народа, которые жили обломками московской, византийско-евразийской старины, подлинной национальной культурой. В русской революции и в гражданской войне эти две России, глухо ненавидевшие и не понимавшие друг друга два века и столкнулись. В общем и в целом революция воспринималась евразийцами как национально-освободительная, сбросившая с России иго западного капитала и западнической, чуждой нам культуры. Трагедию же революции евразийцы видели в том, что волею судеб ее возглавили крайние западники — марксисты, теория которых — в основе своей европоцентристская не позволяла даже осмыслить феномен революции и советской, народной цивилизации.
Евразийцы различали народный большевизм (или, как сейчас говорят, русский коммунизм — стихийно почвенническое движение, существовавшее под спудом евроцентристской фразеологии, но являвшееся выражением русского и евразийского патриотизма и государственничества, и западнический коммунизм — сущностно европоцентристскую доктрину, отказывавшую России в самобытности и просто считающую ее отсталой и варварской страной, которую нужно, невзирая на жертвы, подогнать к западному образцу. С этой точки зрения становится понятен смысл противостояния Сталина и его правых и левых оппонентов — Бухарина и Троцкого. Это была борьба русского коммунизма — большевизма с западническим коммунизмом, в которой — к счастью для нашей страны — победил большевизм (иначе быть бы нашей Родине либо дровами для костра мировой революции, как прямо предлагал «левый» Троцкий, либо катиться по наклонной НЭПа к ползучей реставрации капитализма и затем распасться и встроиться в систему западного империализма на правах сырьевого придатка, к чему объективно вел «правый» Бухарин).
Зато потом, после смерти вождя коммунисты-западники взяли реванш. Оттепель Хрущева, как и перестройка Горбачева — победа коммунистов-западников над большевиками. Уже во втором поколении революционеров ситуация повторилась в точности. Правящий слой стал взирать с восторгом и завистью на Европу, ощущать себя больше частью Запада, чем сынами северного колосса России-СССР, народ же опять вынужден был фактически один — без помощи элиты и интеллигенции — нести живую воду национальных традиций, русского, евразийского духа. И советские партноменклатурщики стали также презирать простых работяг, «гегемонов», как их предшественники— дворяне презирали своих крестьян, разговаривая с ними через кисейный платок, чтоб не чувствовалось «запаха-с».
Итак, два мира, две системы взглядов, две цивилизации, разве что говорящие на одном языке — вот взаимоотношения верхов и низов в России. Они различались во всем, в том числе и в представлениях об идеальном правителе. И в этом корень разночтений в трактовке Сталина интеллигенцией и народом.
4
Российские «верхи» — и европеизированная номенклатура и либеральная интеллигенция — исповедовали и исповедуют западный идеал властителя. А на Западе правитель и элита теснейшим образом связаны между собой горизонтальными связями. Правитель там — один из многих, он выстраивает свои отношения с другими представителями элиты на основе договоренностей, сдержек противовесов. Он никогда не идет против элиты. Семибоярщина и семибанкирщина, столь ненавидимая в России, на Западе — норма. В то же время дистанция между элитой и народом на Западе огромна, в элиту попадают лишь «свои люди» за редкими исключениями, интересы народа на втором плане — на первом интересы элиты. Народ не может здесь рассчитывать на милость правителя, на то, что тот отвернется от людей своего круга и повернется к простым людям, поэтому народ на Западе требует то, что ему нужно, прибегая к грубой силе, к революционному напору, к экономическому шантажу.
В России все совсем по-другому. В России правитель всегда возвышался над элитой, отношения между ним и другими членами элиты были вертикальными. Российский правитель в идеале мог обратиться к народу через головы элиты, и тогда эти головы бы полетели (поэтому элита в России всегда стремилась отдалить сильного правителя от народа, вести его в заблуждение, относительно положения дел, потому что знала: русский царь, как Антей, всесилен, когда стоит ногами на земле). Русское и российское государство всегда тяготело к идеалу народной, а не элитарной монархии. Так в России было при московских царях, так было и при большевиках. Когда же государство Российское стало изменять этому идеалу, стало превращаться в феодальное государство, служащее не всему народу, а помещикам, народ опрокинул его посредством русского бунта безжалостного и беспощадного (а что этот русский бунт заговорил на языке западнического марксизма лишь результат того, что другой, более адекватной, но столь же масштабной идеологии в 1917 году, увы, не было).
Итак, Сталин, как и Грозный был и остается столь любимым народом, потому что он вполне отвечал народному, почвенному, византийско-евразийскому идеалу народного царя, строгого и безжалостного к врагам, особенно, из своего окружения, милостивого к простым людям. Народ легко перенес репрессии против вождей революции — Бухарина, Троцкого и Ко и легко поверил в самые страшные обвинения против них, потому что они были для него боярами, бывшими рядом с царем — Сталиным. Боярам царским на Руси доверия нет, они всегда подозреваются в измене, интригах и ненависти к царю и к народу. Русское самобытное правосознание интуитивно чувствует, что идеал бояр — «коллегиальная власть», «власть первого среди равных», то есть фактически западный идеал, губителен для России. Ее огромные пространства, ее пестрое в национальном отношении население, ее патерналистская культура, ее постоянно тяжелое и опасное геополитическое положение — все это требует сильной власти, имеющей гораздо более твердую опору, чем несколько враждующих околовластных кланов. Отсюда и опора царя на народ через головы бояр, народная монархия. (На Западе другая специфика, там и серьезного внешнего врага нет, и климат мягче, и море рядом, что способствует торговле и олигархическому устройству, и народы с гипертрофически развитым индивидуалистическим чувством, там можно себе позволить слабое, раздробленное «элитарное» госуарство).
По этой же причине наша советская и постсоветская интеллигенция ненавидит Сталина (как ее предшественница — имперская интеллигенция ненавидела Грозного). Ведь интеллигенция наша — те же «русские европейцы, телом они здесь, в России, а душой — на любимом Западе (впрочем, Запад они так же мало знают, как и Россию, Запад они себе тоже придумали, и когда сталкиваются с реальной Европой и Америкой, то переживают шок). Потому все не похожее на западное, не втискивающееся в узкие специфические рамки западной культуры, в том числе и политической, они относят к отсталому, дикому, варварскому, которое нужно отбросить, даже думать не смея о том, что в иных условиях это, возможно, имело бы смысл... Российский народный идеал правителя не совпадает с западным — для наших «русских европейцев» это повод ненавидеть народ.
К этому добавляется, конечно, и классовый интерес элиты и интеллигенции, обслуживающей власть. Не очень уютно элите при народном монархе, ее гораздо больше устроил бы западник, стремящийся уладить отношения со своим кругом. Вспомним, что не может простить современная либеральная интеллигенция Сталину? Репрессий 1937 года, смерти Бухарина, Зиновьева, Каменева, затем Троцкого. Все разговоры про народ, про голод на Украине, про перегибы коллективизации — это не главное. Наши либералы всем своим более чем десятилетним пребыванием у власти показали, что судьба народа их не очень-то волнует. А вот возмущение сталинскими чистками в высших эшелонах партии у них вполне искреннее, не «дежурное». Казалось бы, какое дело нашему либералу до коммунистов Бухарина и Тухачевского? Ведь они в симпатиях к правам человека и либеральным свободам замечены не были... Бухарин даже писал о том, что пролетарский гуманизм не исключает, а напротив подразумевает расстрелы классовых врагов. Однако все либеральные СМИ до сих пор полны плачем о «хорошем, прогрессивном» Бухарине, которого уморил «злой, кровожадный» Сталин.
А разгадка проста: Сталин покусился на «святая святых» — на элиту, на собственное окружение, на толпившихся у трона бояр и боярских дьяков. Он осмелился сделать выбор в пользу народа, а не в пользу элиты и интеллигенции. Он поступил «не по-европейски!». Этого интеллигенция и номенклатура никому не прощает, даже великому модернизатору и в то же время охранителю России, собирателю ее земель и победителю фашизма...
5
Впрочем, дело ведь не в самом Сталине, который давно уже стал Историей (именно так, с большой буквы!) и никакие Радзинские и Волкогоновы не смогут вычеркнуть его из памяти народной — из этого истинного пантеона национальных героев. Дело в судьбе самой элиты и интеллигенции, которая настолько удалилась от народа в эмиреи западнических абстракций и антинациональных эскапад, что становится боязно за ее будущую участь. Опыт показывает, что такой разрыв верхов и низов может привести и приводит лишь к одному — к народной революции, которая сметает прослойку «русских иностранцев» и выдвигает снизу новых людей для правящего слоя — энергичных, волевых, идейных и самое главное — связанных пусть интуитивно и бессознательно с народным духом... А русские европейцы из столичных либеральных партий и фондов становятся европейцами настоящими — жителями Парижа, Берлина, Праги. Вот только их давнишняя мечта, сбывшись, сильно теряет свою привлекательность, поскольку Европа поворачивается к ним тогда не своей витриной, а ранее скрытой, тыльной стороной — безработицей, тотальным эгоцентризмом и эмоциональной черствостью, культом денег и вещей и презрением к аутсайдерам...

Рустем ВАХИТОВ,
лауреат премии «Советской России» — «Слово к народу».
Уфа.