Один из самых свободных умов русской эмиграции начала прошлого века, основатель русского национал-большевизма Н.В. Устрялов утверждал, что политиков следует делить на догматиков и реалистов. Догматик отличается тем, что он не служит Идее, какой бы она ни была – нравственной, правовой, социально-политической, а находится у нее в полнейшем рабстве. Он не может отойти от ее буквы, он стремится неукоснительно придерживаться каждого ее штришка, а иначе ему кажется, что произошла катастрофа, что пролез ползучий оппортунизм и он провозглашает анафему отступникам, при этом, как бы между прочим, подчеркивая свою собственную идеологическую чистоту. Но к великому сожалению догматиков всех идеологий, времен и народов, живая жизнь слишком многогранна, сложна, изменчива и текуча, чтоб поместиться в прокрустово ложе любой даже самой широкой и великой Идеи. Когда же догматик это обнаруживает, он, надо заметить, недолго сомневается. Он делает отсюда “смелый” вывод, что тем хуже для жизни и начинает калечить, корежить, обрубать жизнь… Дабы затем, встав над истекающей кровью жизнью, с видом человека, гордого от чувства исполненного долга, воскликнуть: “пускай погибнет мир, но восторжествует моя Идея в первозданной чистоте!”. Если, конечно, жизнь до этого не возьмет свое и не сделает из такого политика кровавое месиво вместе с его догмами и идейной верностью, что случается гораздо чаще. Как справедливо замечает Устрялов: “Нет ничего хуже в политике, чем упрямое и безответственное доктринерство. И даже жертвенность не искупает порока ослепленности… ”.
Не таков политик-реалист, чувствующий жизнь и считающийся с ней. Формулу деятельности такого политика вывел итальянский мыслитель Возрождения Никколо Макиавелли. Циничную, аморальную и предельно жестокую политику стремления к власти ради власти назвали по имени великого флорентийца макиавеллизмом. Это неверно по существу и крайне несправедливо. Можно согласиться с проникновенными словами защиты Макиавелли у Устрялова: “веками клеветали на него людские пороки: глупость, зависть, тщеславие, лицемерие: вероятно оттого, что он их гениально распознал и учил, взнуздав их, пользоваться ими”. Макиавелли был вовсе не циник, он был реалист. Он призывал государя нарушать мораль не потому что государю “все дозволено”, а потому что этого иногда требуют обстоятельства. Политика, по Макиавелли, не может быть абсолютно моральной по той простой причине, что моралист исходит из того: какими люди должны быть, а политик обязан исходить из того: какие люди есть на самом деле. Люди должны быть милосердными, верными, бескорыстными, но в большинстве случаев они, увы, жестоки, коварны, алчны и особенно это касается людей, занимающихся политикой. Не учитывать этого - значит, впадать в моральный догматизм и обречь свое дело на неизбежное поражение. Макиавелли пишет: “расстояние между тем, как люди живут и как должны бы жить столь велико, что тот кто отвергает действительное ради должного действует скорее, во вред себе, нежели во благо, так как желая исповедовать добро во всех случаях жизни, он неминуемо погибнет, сталкиваясь с множеством людей, чуждых добру. … государь, если он хочет сохранить власть, должен приобрести умение отступать от добра и пользоваться этим умением, смотря по надобности”. Мы можем от себя добавить, что политик здесь подобен военному. Военный также ради высшей цели – победы своей Родины, обязан брать грех на душу: обманывать врагов, скрывать весь план действий от подчиненных, заставляя их действовать вслепую, наконец, преступать заповедь: “не убий”. Но хорош же будет тот военный, который заявит, что грешно убивать людей, поэтому он не будет стрелять во вражеских солдат, а также нечестно вводить противника в заблуждение, поэтому он обнародует планы своей армии! Этим самым он погубил бы многих своих соратников по оружию, больше того, погубил бы саму Родину! То же самое и политик. К примеру, он может не разрывать невыгодный для государства договор, навязанный в период государственной слабости. Это будет поведением, соответствующим и морали, и международному праву, но оно аморально по отношению к своим же гражданам, которые страдают от этого договора.
Наконец, идеалом государя для Макиавелли являлся вовсе не политик, который стремиться к своей собственной выгоде, не развратный и циничный тиран-“макиавеллист”, а государь, который озабочен укреплением государства, или, по выражению Макиавелли “мудрый и доблестный человек”, действующим “во славу себе и во благо отечества”. Сам Макиавелли был горячим сторонником независимости Италии, при его жизни расчлененной и частично оккупированной. Его хитроумные, действительно, порой аморальные, но всегда основанные на глубоком знании жизни и людской психологии советы из “Государя” преследовали одну цель – освобождение и объединение Родины. “Пусть после стольких лет ожидания Италия увидит, наконец, своего избавителя. Не могу выразить словами, с какой любовью приняли бы его жители, пострадавшие от иноземных вторжений, с какой жаждой мщения, с какой неколебимой верой, с какими слезами!” - восклицает он.
Остается лишь добавить, что нравственные догматизм и доктринерство лишь частный случай политического догматизма вообще. Макиавелли так подробно говорит о невозможности уместить живое политическое творчество в абстрактную моралистскую схему только лишь потому, что он был человеком времени, когда сильны были еще отголоски средневековья, когда еще у политиков было принято рассуждать в терминах религиозной морали. Сегодня же, в веке двадцатом и двадцать первом, место религии и морали – как бы к этому ни относиться - заняла идеология. Даже политики, позиционирующие себя как религиозные фундаменталисты, по сути, следуют не религии как таковой с ее многовековыми культурными традициями, а какой-либо более или менее современной идеологии; что уж говорить об остальных – националистах, либералах, социал-демократах, марксистах, анархистах…
Современный политик – хорошо это или плохо - меньше всего озабочен моральной оценкой своих действий. Он действует в рамках определенной идеологии, неважно, осознает он это сам или нет и исходит из ее понимания мира и ее сверхзадач. Сталин подписывал приказы об арестах тех членов партии, которые занимаются фракционной деятельностью, раскалывая партию. Вопрос о нравственности или безнравственности его действий, был бы для него анахронизмом. С точки зрения Сталина эти действия оправданы, если они позволяют сохранить завоевания Революции и само революционное государство. Путин предлагает выселять из квартир людей, не способных продолжать выплаты ипотечных кредитов, не думая о том: нравственно это или безнравственно. Ведь он - либерал, представитель идеологии, для которой нравственно все, что ведет к утверждению рынка, свободной конкурентной борьбы и в экономической, и в политической области. Бедные люди, остающиеся без жилья для либерала Путина – неудачники, которые уже потому недостойны жалости, что не могут отстоять свое право на “место под солнцем”.
Итак, формула Макиавелли в нашу эпоху идеологии приобретает несколько иной вид: реальный политик – это тот, кто ради достижения высшей цели может пожертвовать теми или иными тезисами своей идеологии, если они конфликтуют с жизненной реальностью. Как писал об этом Устрялов, реальная политика – это “учет обстановки, трезвый анализ действительных возможностей, приспособление к окружающим условиям, дабы успешнее их преобразовать, направить к поставленной цели”. Политик-реалист, естественно, не является беспринципным конформистом. Он не мирится со всем, что существует сегодня и сейчас. Он имеет свой политический идеал и мечтает о воплощении этого идеала в жизнь. Но он понимает, что сделать это можно, лишь учитывая своеобразие самой жизни, как мы бы ее ни оценивали. Он осознает, что его кредо, по слову Устрялова “реальные и необходимые средства к достойным и реальным целям”.
Он, наконец, знает, что в политике не бывает универсальных, годных для всех случаев методов и моделей. Как бы хороша и глубока ни была идеология, ее схемы все равно не будут вполне соответствовать текучей реальности. Придется их “подгонять”, принимать решения, которые покажутся на первый взгляд парадоксальными: спасать демократию при помощи диктатуры или устанавливать диктатуру посредством демократии… Диалектика – вот главный закон реальной, а не догматической и уж тем более сентиментальной, интеллигентской политики. И образцом такого политического реализма среди деятелей новейшей русской истории был, прежде всего, конечно, В.И. Ленин.
2. Пропагандистские искажения образа Ленина
В советские времена образ Ленина подвергся очень сильному искажению. Отчасти это произошло в связи с политической конъюнктурой, ведь каждое свое решение партия и правительство, по законам советского идеологического дискурса, обязаны были возводить к Ленину, благодаря чему Ленин каждый раз соответствующим образом ретушировался. Отчасти же аберрация в восприятии Ленина объяснялась естественным фактом мифологичности сознания любого человека, который прекрасно описан современной психологией, например, школой К.Г. Юнга. В коллективном бессознательном коренится огромное количество архетипов, которые, хотим мы того или нет, накладываются на крупные политические фигуры и вносят сильные аберрации в восприятие. В нашем случае Ленин – этот истинный русский европеец, в смысле культурном во многом даже и западник - слился в народной психике с архетипом русского крестьянского царя, что, например, хорошо видно по “Нахаленку” Шолохова или по фильмам из официальной Ленинианы: “Ленин в Октябре”, “Человек с ружьем”. Однако, изучение архетипического преломления образа Ленина – это тема отдельного исследования, а мы остановимся на мифах, созданных пропагандой.
Первый такой миф – “добренький дедушка Ленин”, “лучший друг подмосковных детишек и кремлевских часовых”. Из образа Ленина под конец советской эпохи стали старательно вычищаться все черты железного диктатора революционной республики, откровенно отвечавшего на интеллигентское слюнтяйское морализаторство: “Революции не делаются в белых перчатках”. Возможно, причиной тому был поворот Советского государства к “мирному сосуществованию с капиталистической системой” и вообще к “борьбе за мир во всем мире”, который произошел в брежневскую эпоху. Этот поворот и заставил – сознательно или нет – снова переписать образ Ленина под новые требования времени. Такое политическое ретуширование Ленина оказало советской пропаганде медвежью услугу. Уже в 80-е годы советские интеллигенты с ужасом обнаруживали в общедоступном полном собрании сочинений декреты Ленина о расстрелах саботажников, о разгоне парламента и т.д. и т.п и это их повергало в шок. Ленин для них был сусальным, добреньким, не способным на резкие и жесткие поступки “дедушкой”, а не реальным политиком эпохи Революции, эпохи, не терпящей нерешительности, моралистической расслабленности, интеллигентской мягкости. Интеллигентики, ужасавшиеся несоответствию реального Ленина той революционной иконе, в которую они по недомыслию верили, даже не хотели задумываться о том, что такой действительный, не приглаженный Ленин был типичным политиком своего времени и тут он мало чем отличался от “лучших из своих врагов”, диктаторов с “другой стороны” - Колчака, Денинкина, Врангеля, тоже организовавших карательные экспедиции и презиравших парламентских болтунов, проболтавших страну в своих уютных залах. Само время, повторимся, вызвало к жизни такой тип политика, потому что только безжалостный диктатор мог остановить ниспадение страны в хаос. Духу российской Истории, движимому одним стремлением – к самосохранению цивилизации, собственно, было безразлично: к какой партии будет принадлежать этот Диктатор – красной или белой. Существенное отличие Ленина от того же Колчака было в другом – в умении Ленина гениально чувствовать ситуацию, в умении идти на компромисс ровно в той степени, чтобы превратить кажущееся поражение в реальную победу. Если мы вспомним определение идеального политика по Макиавелли – помесь льва и лисицы, то вынуждены будем признать, что Колчак и Денинкин были лишь львами. Они храбро дрались за свое понимание патриотизма и России, они готовы были пойти на смерть, но они беспомощно барахтались в идеологических догмах – “всю власть Учредительному Собранию”, “никакой поддержки Советам”, “единая и неделимая Россия и никакой Федерации”. Ленин же был именно львом и лисицей, сочетал в себе резкость и решительность с хитростью и обманчивой податливостью, искреннюю веру в идеал и прямодушную отвагу, с горьким знанием природы людей и умением ее успешно учитывать.
Интересно, что в 50-е годы никого из советских интеллигентов не шокировали эти цитаты из сочинений Ленина (и потому они и попали в общедоступное собрание). Тогда еще живо было поколение, которое помнило Революцию и Гражданскую войну, которому не надо было объяснять, что когда бунтуют целые области, бесчинствуют уголовники в городах и жмут со всех концов интервенты не до увлекательных дебатов о правах человека… Люди 50-х, благодаря специфичному жизненному опыту, понимали простую истину, известную Макиавелли: наиболее жестоким является тот правитель, который в трудные для страны время не умеет применить жесткие меры, ровно столько, сколько нужно, чтоб спасти отечество от обрушения. Нужно было пережить национальный позор, беспомощность и догматизм теоретиков-интеллигентиков у власти, обнищание и обескровливание страны, чтобы это понимание постепенно стало приходить и нам… Да и то не ко всем, разные Познеры и Сванидзе до сих пор повторяют заученный перестроечный бред, их мозги, крепко поврежденные учебой в партшколах, уже не способны соотнести идеологию и реальность.
Другой советский миф о Ленине состоит в трактовке Ленина как ортодоксальнейшего из марксистов, твердо следовавшего той единственно верной линии, которая была обозначена еще гениями Марксом и Энгельсом, и от которой Ленин якобы не отступал с первых своих работ до последних. Это опять-таки трудно объяснить чем-либо иным, чем желанием советских идеологов увидеть в марксизме не научный метод и набор выводов, которые должны уточняться по мере появления новых фактов (именно так определял марксизм Фридрих Энгельс в книге “Людвиг Фейербах и конец немецкой классической философии”), а универсальную, пригодную для всех времен и народов и навсегда неизменную истину (любопытно заметить, что сегодня эти бывшие советские, а ныне антисоветские идеологи точно также воспринимают либерализм).
В действительности же, очевидно, что несмотря на наличие у Маркса и Энгельса глубочайшего анализа капитализма 19 века, многие их прогнозы не сбылись (например, о скорых пролетарских революциях на Западе), а многие положения их революционной теории вообще не были рассчитаны на неевропейские цивилизации. Маркс и Энгельс откровенно писали, что в случае революций в других странах придется вносить коррективы в их программы захвата и удержания власти (об этом можно прочитать в предисловии к немецкому изданию “Манифеста Коммунистической партии” от 1872 года). Идеологию русского марксизма пришлось вырабатывать в спорах и дебатах, развивая, а кое-где и “подправляя” Маркса, да и самих себя, спотыкаясь об ухабы и проваливаясь в овраги русской действительности, не описанной на бумаге немецкой социал-демократии.
В марксизме, как и в любой идеологии, нет “царского пути”. Любая идеология должна “притереться” к жизни, адаптироваться к реальной исторической ситуации, отказаться от одних тезисов, пока что (или уже) неактуальных и оттенить другое, до некоторых пор первостепенно важные. Поэтому на каждом этапе политической истории идут споры, в которых решается: какой из многочисленных вариантов идеологии годится для практических действий. Окончательный же приговор – только за самой жизнью.
Это сейчас, по прошествии многих лет мы видим, что практически оказался прав Ленин, потому что его проект оказался жизнеспособным, оправдал себя практикой. Ленинское государство выстояло и сумело отразить интервенцию, покончить с внутренними врагами, наладить работу экономики, хотя ему пророчили всего две недели существования. И поэтому может показаться, что Ленин следовал по некоторому заранее назначенному пути. А тогда, в начале ХХ века была дискуссия, столкновение мнений, и Ленин двигался интуитивно, наощупь, творчески и неортодоксально развивая Маркса, ошибаясь, сворачивая и снова возвращаясь на выбранный путь. Чего только стоят его колебания по отношению к крестьянству, которые рассматривает С.Г. Кара-Мурза в работе “Советская цивилизация”. В самом начале века (в период написания книги “Развитие капитализма в России”) позиция Ленина мало чем отличается от позиции будущих меньшевиков: крестьянство – реакционный класс, раскрестьянивание деревни, капиталистическая приватизация, превращение крестьян в фермеров и наемных рабочих прогрессивно. После революции 1905 года позиция Ленина уже иная: в аграрной стране крестьянство – естественный союзник рабочих в борьбе за социализм (эта мысль выражена в статье “Лев Толстой как зеркало русской революции”). А революция 1917 года оказалась успешной именно потому, что Ленин бесповоротно выступал за союз рабочих и крестьян, опираясь при этом, между прочим, на Маркса, который также признавал революционную роль крестьян в такой экономически отсталой стране как Германия 19 века (Ленин пишет об этом в поздней работе “О нашей революции”).
Строго говоря, настоящими ортодоксами от марксизма были именно меньшевики. Именно они буквально следовали Марксу в его неверии в революцию в России без поддержки западного пролетариата. Ленин сам неоднократно бранил меньшевиков за излишний педантизм, за неумение учитывать историческую специфику, реальный расклад политических сил, за отсутствие творческого подхода, гибкости и диалектичности при развитии и воплощении в жизни идей Маркса. Вот что Ленин пишет в своем знаменитом отклике на книгу воспоминаний меньшевика Суханова: “Бросается в глаза педантство всех наших мелкобуржуазных демократов, как и всех героев 2 Интернационала. Уже не говоря о том, что они необыкновенно трусливы, что даже лучшие из них кормят себя оговорочками, когда речь идет о мельчайшем отступлении от немецкого образца … бросается в глаза их рабская подражательность прошлому. Они все называют себя марксистами, но понимают марксизм до невозможной степени педантски. Решающего в марксизме они совершенно не поняли: именно, его революционной диалектики. Даже прямые указания Маркса на то, что в моменты революции требуется максимальная гибкость, ими абсолютно не поняты и даже не замечены…”. Неудивительно, что меньшевики столь милы сердцам нынешних российских антиленинистов всех мастей – от либералов до националистов. Казалось бы, с чего это либералу – откровенному выразителю интересов капитала нахваливать марксиста Плеханова, который точно также как и Ленин мечтал о крахе мирового капитализма и установлении мирового коммунизма и расходился с Лениным лишь в вопросах тактики? Так нет же, в серьезных журналах вроде “Нового мира”, в газетах вроде “Независимой” то и дело встретишь статью какого-нибудь записного либерала, который восхваляет “настоящего социал-демократа” Плеханова и шельмует Ленина … как отступника от марксизма. А разгадка проста – даже при различиях идеологий догматик догматика, как говорится, видит издалека…
3. Ленинский антиутопизм в Октябре 1917-го
Ленин с самого начала своего пути в политике вел себя как диалектик и антидогматик. Взять хотя бы его поворот к крестьянству в 1905 году, его призывы к участию большевиков в выборах в Госдуму в 1907-м. Но в полной мере его гений реального политика проявился, начиная с 1917-го года. Можно выделить три эпизода из этого сегмента политической биографии Ленина, которые следовало бы изучать не только коммунистам, но и всем политикам, независимо от партийной принадлежности – как примеры умения отступать от догмы и брать верх, побеждать в казалось бы, безвыигрышной ситуации. Это захват власти большевиками в Октябре 17-го, ленинская борьба за Брестский мир в 18-м и введение НЭПа в 1921-м.
Захват власти большевиками в 17-ом году сопровождался острейшей идеологической дискуссией среди русских марксистов. Русские “умеренные” социал-демократы или меньшевики в общем и в целом поддержали буржуазные, либеральные партии и выступили против социалистической Революции. Ввиду этого они и вошли в российское историческое сознание, скорее, как буржуазные политики, чем как социалисты. Здесь содержится определенное недоразумение: в действительности, меньшевики, конечно, были социалистами и абсолютно были согласны с Лениным в том, что капитализм является строем, основанным на патологии – на эксплуатации человека человеком, и рано или поздно он будет сметен революционным вихрем и заменен социализмом и коммунизмом. Но меньшевики при этом считали, что для социализма нужен базис – развитое капиталистическое производство, которое имеется лишь в Западное Европе и в США. Поэтому борьба за социализм – это насущная задача европейских и американских социал-демократов. Тут меньшевики рассуждали точно в соответствии с буквой учения самих Маркса и Энгельса – социалистическая революция должна сначала произойти в странах Запада. Россия же, по Ленину – страна только выходящая из феодализма, отставшая от Запада лет на триста, здесь, как учили меньшевики, на повестке дня пока что лишь буржуазная революция, подобная западным революциям 18 века. Потому, по их мнению, российские марксисты должны думать не о социалистической революции – она будет делом следующих поколений, а о поддержке буржуазии с ее прогрессивными по отношению к России требованиями: политические, экономические свободы и т.д.
Такова была логика российских меньшевиков начала ХХ века, которая сегодня, в начале 21 века очень часто повторяется различными антисоветчиками, дабы уличить Ленина в отступлении от марксизма. Причем говорится это с таким апломбом, будто Ленин сущности этих возражений не понимал, а вот нынешние его критики “поумнее” Ленина будут, они “поймали” вождя на противоречии. Между тем, Ленину, конечно, была известна позиция меньшевиков и ей он противопоставлял свою собственную, достаточно аргументированную позицию. Ленин не отрицал факта, который был точкой отсчета для рассуждений меньшевиков – что Россия начала 20 века, даже при наличии в ней анклавов капиталистического производства и городского пролетариата, по сравнению со странами Запада, все же была экономически слаборазвитой, мелкокрестьянской, аграрной страной. В 1918 году в статье “О революционной фразе” Ленин открыто писал, что отличие революционной России 1918 года от революционной Франции 1792 года состоит в том, что во Франции “создалась сначала экономическая основа нового высшего способа производства (имеется в виду капитализм, вызревший в недрах феодального общества – Р.В.)..”, в России же 1918 года “нового экономического строя, более высокого, чем организованный государственный капитализм превосходно оборудованной технически Германии еще нет”. Россия, по Ленину, пока “мелкокрестьянская страна”. В том же 1918 году он говорит о социалистической революции в России как о вынужденной мере, к которой подвели сами исторические обстоятельства, а вовсе не как о фантазии большевиков, стремящихся опередить ход истории. В докладе на чрезвычайном всероссийском железнодорожном съезде Ленин заявляет: “если нам говорят, что большевики выдумали какую-то утопическую штуку, как введение социализма в России, что это вещь невозможная, то мы отвечаем на это: каким же образом сочувствие большинства крестьян, рабочих и солдат могло бы быть привлечено на сторону утопистов и фантазеров? Не потому ли большинство рабочих, крестьян и солдат стало на нашу сторону, что они увидели на собственном опыте результаты войны и то, что выхода из старого общества нет и что капиталисты со всеми чудесами техники и культуры вступили в истребительную войну, что люди дошли до озверения, одичания и голода. Вот что сделали капиталисты и вот почему возникает перед нами вопрос: либо гибнуть, либо ломать до конца это старое буржуазное общество. Вот что составляет глубину нашей революции (курсив мой – Р.В.)”.
А 1923 году, в знаменитой статье “О нашей революции (по поводу заметок Н. Суханова)” Ленин еще более определенно обозначает свою позицию. Он издевается над догматическим европоцентризом меньшевиков: “… даже чисто теоретически у всех них бросается в глаза полная неспособность понять следующие положения марксизма: они видели до сих пор определенный путь развития капитализма и буржуазной демократии в Западной Европе. И вот они не могут себе представить, что этот путь может быть считаем образцом mutatis mutandis (с соответствующими изменениями – Р.В.), не иначе как с некоторыми поправками (совершенно незначительными с точки зрения общего хода всемирной истории)”. Более того, само географическое положение России, расположенной на границе Европы и Азии, по Ленину, предопределяет ее особый, отличный от западноевропейского, путь к социализму. Это простое обстоятельство также недоступно пониманию догматиков от марксизма - меньшевиков: “им не приходит, например, и в голову, что Россия, стоящая на границе стран цивилизованных и стран, впервые этой войной окончательно втягиваемых в цивилизацию, стран всего Востока, стран неевропейских, что Россия поэтому могла и должна была явить некоторые своеобразия, лежащие, конечно, по общей линии мирового развития, но отличающие ее революцию от всех предыдущих западноевропейских стран и вносящие некоторые частичные новшества при переходе к странам восточным”. Далее, Ленин разъясняет: какие своеобразия российского и восточного пути к социализму он имеет в виду: “что если полная безвыходность положения, удесятеряя тем силы рабочих и крестьян, открывала нам возможность иного перехода к созданию основных посылок цивилизации … Если для создания социализма требуется определенный уровень культуры … то почему нам нельзя начать сначала с завоевания революционным путем предпосылок для этого определенного уровня, а потом уже, на основе рабоче-крестьянской власти и советского строя двинуться догонять другие народы”.
Наконец, Ленин еще раз подчеркивает, что социалистическая революция в России была вынужденным шагом, в сущности перед Россией стоял небольшой выбор: либо попытка прорыва в социализм, либо гибель страны, ввиду того, что для мирового империализма, для капиталистов и с той, и с другой стороны линии фронта, то есть и Германии, и Антанты Россия была лишь предметом раздела и эксплуатации. Сама же российская буржуазия в лице либеральных политиков не была в состоянии удержать власть и вести самостоятельную и сильную политическую линию. Ленин так и пишет: “ и никому не приходит в голову спросить себя: а мог ли народ, встретивший революционную ситуацию, такую, которая сложилась в первую империалистскую войну, не мог ли он под влиянием безвыходности своего положения, броситься на такую борьбу, которая хоть какие-либо шансы открывала ему на завоевание для себя не совсем обычных условий для дальнейшего роста цивилизации”.
Как видим, Ленин согласен с меньшевиками в том, что для возникновения социалистического общества нужен должный экономический базис – современная, крупная индустрия (или, как Ленин выражается, “цивилизация”), которая делает невыгодным частнособственническое владение и сама по себе требует перехода к регулируемой, рациональной экономике. Однако создание этого экономического базиса не обязательно должно происходить одним только способом. Действительно, на Западе индустрия, необходимая для социализма, сформировалась в ходе развития капитализма. Но Запад находился и в специфических условиях, например, он никогда за всю капиталистическую историю не стоял на пороге гибели, завоевания и подчинения со стороны чужой цивилизации. Россия и Восток вынуждены идти другим путем: брать власть в руки революционной партии и решениями сверху, сознательно и целенаправленно создавать у себя современную индустрию, подобную западной, готовить экономическую почву для коммунизма в условиях правления партии-социалистов. Причем, никакого противоречия с сущностью марксизма – с материалистическим пониманием истории тут нет: сами Маркс и Энгельс неоднократно подчеркивали, что тезис о примате экономики над политикой верен лишь в общем смысле, а в исторической конкретике часто бывает так, что политика определяет экономику.
Легко заметить, что этот вывод прямо перекликается и с выводами из ленинской теории империализма. Запад, вошедший в стадию империализма, не заинтересован в создании в неевропейских странах, в России и на Востоке современного производства, способного конкурировать с западным. Запад заинтересован в превращении этих стран в колониальные придатки. Поэтому единственный выход для этих стран – политический прорыв к социализму, модернизация и индустриализация под руководством социалистического государства, а не под руководством частных лиц - промышленников, как это было на Западе. Безусловно, Ленин - марксист и он уверен в том, что и на Западе рано или поздно произойдет социалистическая революция, причем, произойдет она там естественным путем, вырастая из экономической ситуации, а не как вынужденный и единственно возможный прорыв из цепей мирового империализма, как это было в России. Боле того, Ленин верил, что революция в Европе уже близка. Но пока она не произошла России нужно самостоятельно развивать свой индустриальный потенциал, догоняя экономику капиталистического Запада.
Все отличие Ленина от меньшевиков (да и от всех остальных тогдашних политиков, в том числе и руководства партии большевиков, которое сначала скептически восприняло его настойчивые призывы к Революции - С. Жижек пишет об “одиночестве Ленина” в апреле 17-го года) – в том, что Ленин он мыслил как реалист, адаптируя идеологию к действительности, а не уродуя действительность в угоду идеологии. А действительность была такой: в России произошла революция, свергнувшая царскую власть. Российский абсолютизм настолько прогнил, что рухнул сам собой, без всякого сопротивления. К власти пришли либералы, которые тоже оказались неспособными удержать власть. Политики Февраля так и не смогли организовать нормальную работу городских служб, не смогли противостоять разгулу преступности в городах, бесконечно отодвигали решение насущных вопросов – о земле, о мире, кивая на Учредительное собрание, погрязли в бесплодных спорах и интеллигентской болтовне. Наконец, либералы в силу своего извечного западничества строго следовали курсу на Антанту, тогда как уже ближайшее будущее показало: страны Антанты Россия интересовала лишь как пушечное мясо в войне против Германии. Истощенную войной и ослабшую Россию Антанта была не прочь и поделить: Север и Сибирь – американцам, Дальний Восток – японцам, Азербайджан – англичанам, юг – французам. (впоследствие, под предлогам “помощи” Белым Армиям Запад попытался осуществить именно эту схему интервенции, а заявления президента Вильсона в начале 20-х годов не оставляют сомнений о готовящейся колониальной будущности России).
Итак, страна катится в пропасть, либералы не способны справиться с управлением державой, в силу своей извечной интеллигентской непрактичности, и кроме того, они по сути – марионетки в руках западного империализма, который преследует свои цели, несовместимые с целями России и ее народа. Власть буквально выскользает из рук буржуазных политиков, а Советы, в которых уже к осени 17-го года марксисты имеют фактически большинство, становятся все более и более грозной политической силой. Крах либералов неизбежен, точно также как неизбежна радикализация власти. Таков непреложный закон Революции, который явила миру еще Французская Революция 1789 года: чем дальше развивается Революция, тем более радикальные партии приходят к власти. За правлением умеренных “жирондистов” обязательно следуют крайние “якобинцы”.
И в этой ситуации меньшевики предлагают марксистам … добровольно отказаться от взятия власти и предоставить власть все тем же буржуазным демократам – демагогам и неумехам, политическим слепцам Керенским и Ко, упустившим все шансы, которые только у них были, приведших Россию к краю пропасти… И на том лишь основании, что если буквально толковать Маркса, то Россия не дозрела до социалистической Революции… Можно понять возмущение и сарказм Ленина: надо быть, действительно, непробиваемыми фанатиками, чтобы из-за идеологической догмы обречь на гибель не просто марксистское движение в России, но и саму Россию. Очевидно, что даже если бы случилось самое абсурдное – Ленин бы согласился с догматическими бреднями меньшевиков и добровольно устранился от политики, заставив сделать тоже партию, либералы все равно бы не удержали власть. Дни режима Керенского были сочтены. К власти все равно бы пришли “левые”, но уже гораздо более радикальные, чем большевики, именно – левые эсэры и анархисты. И тогда Россию ждали бы террор, по сравнению с которым “чрезвычайка” показалась бы филантропическим заведением, и эксперименты, почище “военного коммунизма”. И распад Державы, утеря фактической независимости, превращение страны в колонию Запада произошли бы не 90-х, а в 20-х годах 20 века, что абсолютно бы лишило Россию исторической перспективы.
Ленина часто упрекают в утопизме, в желании навязать стране чудовищный эксперимент и подвести ее таким образом, к черте гибели. На самом же деле все было наоборот: утопистами были все остальные тогдашние российские политики. Утопистами были монархисты, потому что возврат России к монархии феодального образца был невозможен и в силу того, что она к тому времени полностью исчерпала свои возможности, и в силу того, что она почти не имела приверженцев в России (Колчак, Врангель, Денинкин, Духонин ведь были не монархистами вовсе, как их изображала советская пропаганда, а либералами, о чем писал, например, Н. Устьрялов, сам бывший колчаковец, в стане Колчака даже преследовались монархистские организации!). Утопистами были либералы, поскольку они верили в филантропизм “союзников”, предлагали вести войну до победного (разумеется, для Антанты и только для Антанты) конца, пытались насадить в традиционной, аграрной, полуфеодальной России институты западноевропейской буржуазной демократии. Утопистами были, наконец, правые социалисты, меньшевики и примкнувшие к ним эсэры. Сама история показала, что единственным реалистом в эту пору революционного опьянения и догматической трескотни оказался Ленин.
Ленину удалось не только обосновать возможность социалистической революции в полуфеодальной стране, не отступая от духа марксизма, то есть заложить основы актуального и по сей день цивилизационного подхода в марксизме, учения об особом пути к социализму неевропейских стран. Ленину удалось указать единственно возможный выход из казалось бы безвыходного положения, сулившего смерть стране при любом исходе – либо от немцев, либо от французов с англичанами, американцами и японцами, либо, наконец, от безволия и непрактичности либеральных правителей и народной анархической вольницы, крушащей все и вся. Ленину удалось спасти Россию, воссоздать ее из хаоса Революции и войны, пускай под другим флагом и под другими девизами, но зато такую же, а кое-где и еще боле мощную, чем старая императорская Россия.
