Форум С.Кара-Мурзы

	От	Георгий
	К	Георгий
	Дата	11.06.2004 23:54:13
	Рубрики	Тексты;

Н. Скатов. Наш Пушкин (*+)

http://www.lgz.ru/archives/html_arch/lg232004/Polosy/art7_2.htm

ШТУДИИ

НАШ ПУШКИН

На каждом историческом этапе российская общественная жизнь оказывается перед проблемой современного ей Пушкина, и тогда снова и
снова подтверждается давний прогноз Виссариона Белинского и удостоверяется бессчётно повторяемый диагноз Аполлона Григорьева:
<Пушкин - наше всё>.

Это абсолютно точно - в нём всё лучшее, полное, идеальное, всё явившееся, если воспользоваться гоголевским словом, в очищенной
красоте: русская природа, русская душа, русский язык, русский характер.

Но из этого вовсе не следует, что <всё наше - Пушкин>. И это не игра в слова. Ощущение, что <Пушкин - наше всё>, часто оборачивается
готовностью приписать поэту всё наше, в том числе случайное, преходящее, часто ложное, иногда просто нелепое.

Отсюда и готовность увидеть в <Руслане и Людмиле> зашифрованное предупреждение о неком заговоре сил мирового зла, и туманные
рассуждения о якобы найденных недавно масонских тетрадях Пушкина с якобы содержащимися там пророчествами, и представление самих этих
пророчеств, взятых из якобы существующего таганрогского архива Пушкина, якобы тайно переданного поэтом донскому атаману Кутейникову
при поездке на Кавказ в 1829 г., и якобы принадлежавший Пушкину порнографический тайный дневник 1836 г. И так далее и тому подобные
бесконечные <якобы>.

Ведь <масонские> тетради - это условно принятое в пушкинистике название переданных Пушкину Н.С. Алексеевым после роспуска общества
<Овидий> несостоявшихся приходно-расходных тетрадей, которые и стали для Пушкина его рабочими тетрадями. Они от роду известны,
хранятся в Пушкинском Доме, и ничего <масонского> там нет. Таганрогский <архив Пушкина> - ещё один миф или шарлатанство, к которому
поэт не имеет ни малейшего отношения. Так же, как и к современной порнографической поделке - <Дневнику 1836 года>. Кстати сказать,
последнее её издание объявлено почему-то первым академическим (?!).

Но эти и подобные вещи охотно подхватываются прессой, и не только бульварной, проникают на вездесущее телевидение и вливаются в
общий, всезахватывающий поток компрометаций и безответственности, так отличающих наше время.

Вспомним важнейшие, решусь сказать, провидческие слова, произнесённые ещё при жизни Пушкина человеком редчайшего духовного
проницания - тогда ещё совсем молодым Гоголем: <Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа:
это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет>.

Что же означало это гоголевское предвидение, которое, постоянно повторяясь, как пафосный лозунг и историческое заклинание,
превратилось наконец в почти раздражающее общее место и уже почти не задерживающую внимание банальность?

Может быть, Гоголь просто предсказывал явление нового Пушкина? Не отсюда ли косяком прошедшие в торопливой современной публицистике
кандидаты? Если воспользоваться театральной терминологией, то на главную роль пытливыми режиссёрами просматривались и Михаил
Жванецкий, и Булат Окуджава, и Владимир Высоцкий, и Иосиф Бродский. Впрочем, уже сама многочисленность кандидатур заставляет
усомниться в притязании на место <явления чрезвычайного и, может быть, единственного явления русского духа>. Недаром Адам Мицкевич
писал: <Никто не заменит Пушкина. Только однажды даётся стране воспроизвести человека, который в такой высокой степени соединяет в
себе столь различные и, по-видимому, друг друга исключающие качества>. Единственность, чрезвычайность и неповторимость Пушкина
определена и тем, что он основоположник не только новой русской литературы, но и нового русского литературного языка - титул,
который остаётся исключительно за ним и на который не мог и не может претендовать ни один писатель в России. В своё время это
ощущали даже лучше, чем сейчас. И естественно: открытие нового и свежего мира русского языка совершалось буквально на глазах. Умница
Михаил Лунин, будущий декабрист, знаменитый своей непреклонностью, выражая уверенность в том, что русский язык <должен быть первым,
когда установится наконец>, главную надежду связал с <нашим восходящим светилом> - Пушкиным. И это в 1816 г. Александр Бестужев
точно отметил, что уже <в первой юности дался ему клад русского языка>.

Герцен однажды сказал, что на вызов, брошенный Петром, Россия ответила сто лет спустя громадным явлением Пушкина. Россия! Вся
Россия! Ибо Пушкин действительно плод могучего, совокупного, общенационального усилия. Потому-то произведения Пушкина полны
реминисценций, заимствований, прямых и скрытых цитат из Ломоносова и Муравьёва, Богдановича и Капниста, Рылеева и Дмитриева,
Державина и Батюшкова, Жуковского и Боброва... Парадоксальным образом подобное положение характеризовал Фёдор Сологуб: <Новым
Пушкиным будет только такой поэт, который беззастенчиво и нагло обворует всех своих современников и предтечей>. И продолжил: <А если
бы это было и не так, у нас не было бы великих поэтов, точно так же как не было бы ни Шекспира, ни Гёте>. А сам великий Гёте сказал:
<Начни я перечислять, чем я обязан великим предшественникам: то от меня, право, мало что останется>.

Начни Пушкин перечислять, а он часто это делал, и от него мало что останется. Пушкин гениально усвоил, связал в одно, синтезировал,
обобщил коллективный всероссийский опыт. С этой точки зрения, если воспользоваться столь полюбившимся русской публицистике словом
<соборность>, Пушкин есть высшая и полная реализация такой соборности. Уже совершенно, казалось бы, житейски это однажды проявилось
в эпизоде, о котором рассказал в своих воспоминаниях М.П. Погодин: после торжественного обеда, посвящённого основанию журнала
<Московский вестник>, литератор и переводчик, адъюнкт кафедры греческой философии В. Оболенский подскочил к Пушкину и воскликнул:
<Александр Сергеевич, Александр Сергеевич, я единица, единица, а посмотрю на вас, и мне кажется, что я - миллион. Вот вы кто!>
Удивительно это узнавание каждым себя в Пушкине, обнаружение в себе Пушкина, возвышение себя к Пушкину.

Когда-то Достоевский сказал, что Пушкин загадал нам всем загадку и вот теперь мы без него эту загадку разгадываем. Но Пушкин не
только загадочен: он и явленная разгадка многих проблем человеческого бытия, которыми мы сейчас так маемся и над решением которых
так бьёмся. Он реально представшее - и не теоретически, а, так сказать, практически, - разрешенное противоречие: личного и общего,
элитного и массового, массового и народного, национального и интернационального... Пушкина Достоевский называл главным славянофилом
России. Но можно назвать его и её главным западником. Всего один пример. Не забудем, что прозвище Пушкина-лицеиста было Француз. И
если бы он не был в определённую пору <французом>, то не стал бы и создателем русского литературного языка. Ибо в этом Пушкину очень
помогал французский литературный язык, но он шёл уже не карамзинским, довольно механическим, путём ввода тех или иных слов,
калькирования и т.п., а через усвоение некоторых общих начал и принципов.

Перед Пушкиным, ещё ребёнком, предстала упорядоченная, гармоничная языковая и поэтическая система, которая и была тогда исторически
важна и привлекательна для целой России. Конечно, следует учесть и все издержки, которые при этом рождались, т.е. важно понять их
именно как издержки, тогда же дававшие основания для многочисленной и справедливой критики галломании - сатирической и
несатирической. В своё время академик В.В. Виноградов, указав на сравнительно скромный запас слов и речений, перешедших в русский
язык из французского даже в пору усиленной галломании, отметил, что главным для Пушкина было восприятие самого метода ограничений и
дифференциации, понятий и их оттенков, свойственного французскому: так сказать, не готового продукта, а, говоря по-современному,
передовой технологии. Потому-то создателем русского литературного языка стал не Карамзин, составивший по французскому образцу
довольно много новых слов, а Пушкин, не создавший ни одного нового слова. Карамзин был, так сказать, ориентирован на подражание
чужому. Пушкин был устремлён на открытие своего - пусть и с помощью чужого. В этом смысле Пушкин не столько формировал наш
национальный язык, сколько действительно открывал его, не привносил, а извлекал.

Так что Пушкиным не просто создавались отличные стихи, но в них и через них созидалось нечто грандиозное - уже как бы вне стихов и
помимо их. В общем по известному евангельскому (от Иоанна) тексту: <В начале было Слово и слово было у Бога, и слово было Бог>.
Потому-то один из критиков уже в ХХ в., утверждая абсолютную природу <бога> русской литературы - Пушкина - и комментируя её уже
собственно библейским ветхозаветным стихом, резюмировал: <После Пушкина мир, во всяком случае, назван>. И уж во всяком случае -
русский мир.

Этим-то Пушкин и отличен от всех русских писателей, современных ему и последующих, - от всех без исключения.

Позднее в связи с его романом в стихах один из критиков написал: <Он рассказывает вам роман первыми словами, которые срываются у
него с языка, и в этом отношении Онегин есть феномен в Истории Русского языка...> Конечно, первыми: не первыми, что взбрели в
голову, но первыми как главными, самыми необходимыми, единственно возможными и абсолютно естественными: т.е. готовыми сорваться с
языка у всех и каждого, но сорвавшимися у Пушкина - одного и единственного. Потому тот же <Онегин> и есть феномен в истории русского
языка...

В своих поисках слова Пушкин не столько ищет индивидуальное применение к этому случаю и в данном произведении, сколько творит язык
вообще, навсегда и для всех.

Именно сейчас Пушкин предстал перед страной в своём 200-летнем развитии, т.е. совсем не в том качестве, в каком он представал перед
ней 100 лет назад или даже 50. Решусь сказать, что ещё никогда он не представал и столь свободным, так реализовавшимся в своей
единственности и чрезвычайности, т.е. так развившимся. И, наконец, столь насущным и необходимым. Потому что, с другой стороны, и
русское общество не становится ли потенциально способным к восприятию такого Пушкина? А за ним - и всё в большей мере - мировое
сообщество: явное подтверждение тому - органично возникающие и постоянно растущие пушкинские общества: японское, китайское,
американское, германское...

Процесс такого общения с Пушкиным сложен, а у нас часто и драматичен. Недаром самую суть Пушкина Достоевский определил как
способность к преодолению национальной ограниченности, своеобразный художественный интернационализм, названный им всемирною
отзывчивостью: <И эту-то способность, главнейшую способность нашей национальности, он именно разделяет с народом нашим, и тем,
главнейше, он и народный поэт>. В пушкинской поэзии мы можем ощутить дух ислама (<Подражания Корану>), почувствовать особенности
европейского средневековья (<Скупой рыцарь>) и погрузиться в атмосферу итало-испанского Возрождения (<В начале жизни школу помню
я...>, <Каменный гость>). Всечеловечность Пушкина, впрочем, означает не столько готовность перевоплощаться, сколько способность
вмещать. Ведь и у Достоевского речь идёт не об умении ощутить и передать своеобразие чужой нации, а о возможности выразить идеальные
начала её, воплотить <гений чужого народа, дух его, всю затаённую глубину этого духа и всю тоску его призвания>. Так что Пушкин во
многом оказался для России и школой мировой духовной жизни, своеобразной всемирной энциклопедией, одновременно вместившей Овидия и
Анакреона, Шекспира и Гёте, Шенье и Байрона, Саади и Гафиза.

Однако способность Пушкина, как говорил Белинский, быть <гражданином всего мира>, не означала утраты национального. Само это чудное
качество - знаменитый пушкинский протеизм - рождала история его страны, его нации. <...Клянусь честью, что ни за что на свете я не
хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог её дал>.

Ещё раз вспомним не случайно же так прижившуюся формулу <Пушкин - наше всё>. <Можно Пушкиным питаться и можно им одним пропитаться
всю жизнь, - писал в 1899 г. в связи со столетием со дня рождения поэта выдающийся русский писатель и философ Василий Васильевич
Розанов, - на каждую вашу нужду и в каждый миг, когда вы захотели бы сорвать цветок и закрепить им память дорогого мгновения,
заложить её в дорогую страницу книги своей жизни, - он подаёт вам цветок-стихотворение>.

Уже многие и многие десятки лет питается Пушкиным и любой русский человек и национальная жизнь в целом. Эта универсальность
разнообразно проявляется и повсеместно просматривается в его творчестве: и в поразительном жанровом многообразии, и в особом, как
теперь сказали бы, функциональном существовании. В последнем случае я имею в виду простую на первый взгляд, но уникальную
особенность: <Сказке о Золотом петушке> простодушно внимает раннее детство и над ней же углублённо размышляет умудрённая старость,
<Капитанскую дочку> читают в седьмом классе и в 70 лет.

<Имя Пушкина растёт>, - написал когда-то Николай Страхов. И рост этот неостановим. Значение Пушкина, исторически обусловленное и в
исторические рамки заключённое, по мере того как эти рамки раздвигаются, всё более раскрывается в своей безусловности и
абсолютности.

Всечеловечность Пушкина, его абсолютность, <нормальность> как воплощение высшей человеческой нормы проявились и в том, как Пушкин
развивался. <Пушкин, - писал Белинский, - от всех предшествовавших ему поэтов отличается именно тем, что по его произведениям можно
следить за постепенным развитием его не только как поэта, но вместе с тем как человека и характера. Стихотворения, написанные им в
одном году, уже резко отличаются и по содержанию и по форме от стихотворений, написанных в следующем. И потому его сочинения никак
нельзя издавать по родам <...>. Это обстоятельство чрезвычайно важно: оно говорит сколько о великости творческого гения Пушкина,
столько и об органической жизненности его поэзии>. Мы не найдём здесь ничего подобного духовному краху Герцена после 1848 г.,
идейной драме позднего Гоголя, перелому в мировоззрении Толстого на рубеже 1870 - 1880-х годов. Пушкин прошёл весь человеческий цикл
в его идеальном качестве. Именно такому движению подчинена его творческая эволюция, оно объясняет этапы развития, переходы от одного
к другому, хронологию, самые кризисы, время их возникновения.

Никто так чутко, как Пушкин (<Эхо>), не отзывался на явления окружающей действительности, с нею непосредственно связано его
становление и иллюзорное представление о том, что именно жизнь в своей эмпирике это становление определяет. И тем не менее мало кто
так решительно ей не поддавался, как Пушкин.

Самые кризисы Пушкина - это, по сути, нормальные, естественные и неизбежные <возрастные> переломы. Те или иные, даже драматические,
события внешней жизни не столько определяют их, сколько сопровождают, так сказать, аккомпанируют им, дают им пищу.

Один из знаменитых афоризмов любимого Пушкиным Монтеня гласит: <Умение проявлять себя в своём природном существе есть признак
совершенства>. Пушкин как бы совершил весь человеческий цикл в его законченном виде: детство, отрочество, юность, молодость,
зрелость...

Русская история явлением Пушкина как бы представила удивительную модель - <нормальный> человек в <нормальном> развитии. Может быть,
следует сказать и сильнее: тип нормального гения или гения нормы.

Николай СКАТОВ,
член-корреспондент РАН,
директор Пушкинского Дома,
САНКТ-ПЕТЕРБУРГ