Как в современных документальных фильмах создают... привлекальный образ большевиков? (*+)
Русский Журнал / Колонки / Злые улицы
http://www.russ.ru/columns/street/20040513.html
Некуда лететь
Игорь Манцов
Дата публикации: 13 Мая 2004
Если рассуждать последовательно и честно, не передергивать, любой российский разговор сведется к проблеме языкознания. Великий,
могучий, единый русский язык - фикция, на деле существует несколько устойчивых диалектов, которые формируют мышление и стиль разных
социальных групп. Коли на то пошло, все наши катаклизмы, перемены и недоразумения, вплоть до кровавых, инспирированы именно языковой
РАЗНОСТЬЮ. Я бы сказал, восприимчивый и пластичный русский язык слишком велик и слишком могуч: хорошо бы умалить и ослабить.
С некоторых пор доминирует диалект ПЕРМАНЕНТНОЙ ЭКЗАЛЬТАЦИИ. Важнейший на сегодня русский писатель Михаил Зощенко убедительно
продемонстрировал, как наши люди стали заложниками языка. Более того, Зощенко, и в этом его непреходящая ценность, осмыслил
поведение русскоязычного человека как поведение сугубо речевое.
Дворяне, культивировавшие психологический реализм, признавали за человеком свободную волю, которой подчиняются не только ноги с
руками, но и речь. Многостраничные описания нюансов психологии и окружающего мира призваны обозначить триумф личной свободы этих во
всех отношениях замечательных людей. Показательно "Детство" Льва Толстого, где дворянский мальчик прямо в постели, с ходу
придумывает "дурной сон, - будто maman умерла и ее несут хоронить" единственно для того чтобы отблагодарить учителя Карла Иваныча за
"доброе немецкое лицо" и "участие". Едва немец бросается мальчика утешать, тот отчасти верит собственной фантазии, впрочем, недолго.
Даже маленький дворянин знает, где кончается речевой акт и где начинается окружающий мир: скоро паренек "совсем развеселился".
А вот поразительный текст Зощенко "Полетели": "Девятая объединенная артель кустарей два года собирала деньги на аэроплан".
Беззаботно смеяться над почином Девятой артели станут лишь самоуверенные постсоветские недоумки, ВСЕ ЕЩЕ, по недоразумению
соотносящие себя с действительно свободными дворянами XIX столетия. Зощенко показывает, как язык перманентной экзальтации подменяет
окружающий мир и вытесняет индивидуальную психологию. Теперь и в трехмерном пространстве, и внутри человека - только анонимная речь!
Будто прибой или ураган, словно иприт, зарин или заман, она заполняет пустоты и подчиняет всякое СВОБОДНОЕ ПРОСТРАНСТВО себе.
Эта социальная катастрофа показана с беспрецедентным формальным мастерством. В режиме экзальтации речевая экспансия ЗАКОНОМЕРНО
приводит к тому, что все в мире, включая СМЕРТЬ, то есть его, мира, логический предел, превращается в нечто желанное, необходимое:
"Главное, что на собственном полетим, - восхищались в артели. - На чужом-то, братцы, и лететь как-то неохота. Скучно на чужом
лететь..." - "Да уж какое там летанье на чужом, - подтверждали кустари. - На своем, братцы, и смерть красна". Кстати, Платонов 20-х
делал нечто подобное куда менее убедительно.
Через два года затея по разным причинам провалилась. "А главное, лететь-то, братцы, некуда, - с удивлением бормотал председатель".
Думаю, это главная русская строчка столетия! Географию, трехмерное пространство, реальный мир за милую душу скушала русская речь.
Точнее, наиболее агрессивная ее разновидность - диалект перманентного восторга, характерный для того типа сознания, которое впервые
приобщается к грамотной, упорядочивающей мир речи. Научаясь классифицировать мировые явления, такое сознание приходит в неописуемое
возбуждение. Грамота, синтаксис представляются ему магическим инструментом: возбуждение становится непреходящим. Повторюсь,
культивируя экзальтацию и сопутствующую ей речевую экспансию, то есть перебор всех наличных знаков, носитель магического сознания
НЕМИНУЕМО устремляется к логическому пределу мира, к Смерти, воспринимая ее желанной и необходимой.
Но главное: повседневной НОРМОЙ становятся именно экзальтация и полная гибель ВСЕРЬЕЗ всего живого и мертвого. Однако экзальтация,
буря и натиск - по определению не могут быть повседневностью! Повседневность - скорее шепот, робкое и оттого продолжительное,
надежное дыханье, невыразительная физиономия.
Все эти соображения пронеслись в голове, когда смотрел по телевизору любопытные документальные ленты. Первая рассказывает о
Вышинском, вторая - о Молотове. Метод в обоих случаях схож. С одной стороны, рассудительные говорящие головы: ведущий, родственники,
свидетели и эксперты. Иначе, речь, наррация, "жизнь и судьба" советских лидеров. С другой стороны, визуальный ряд. Хроника, хроника,
хроника. Между речью и хроникой возникает чудовищное напряжение: искрит!
Дело в том, что говорящие головы изъясняют героя в том самом стиле бури и натиска. Предъявляют так называемые факты в режиме
"интересной истории", новеллы или анекдота. Одно похождение через запятую следует за другим, речь в фильме, заметьте, непрерывна!
Оба героя, а равно их товарищи по партии большевиков - думаю, вопреки расчету демократически сориентированных авторов - предстают
неутомимыми героями эпоса, рыцарями, викингами, конунгами и скальдами, одной рукой наносящими пощечину иудушке Троцкому, а другой
сочиняющими красноречивые гимны во славу страны, партии и вождя.
Если к разговору подключаются родственники, большевики начинают смахивать на библейских патриархов и пророков. Внук Молотова
полагает, что дед выделялся несгибаемой натурой, статью, силой и упорством даже на фоне таких гигантов, как Жуков или Каганович.
Охотно верю, разве слабаки доберутся до политбюро?
"37-й год" случился потому, что Молотову и Сталину стала известна дата военного мятежа Зиновьева, Каменева, Бухарина и Тухачевского:
"Если бы не мы, то - нас!" Снова охотно верю, хрен редьки не слаще. Я не о политике, а о господствующей в демократической, якобы
постиндустриальной России речевой стратегии, предъявляющей исторический процесс в манере скальдов и миннезингеров, в терминах Вещего
Бояна: "Ой Ты Гой Еси, Буй Тур Всеволод!" (не ведаю, что эта запавшая в голову со школьных времен формула означает, однако красиво,
бодрит).
А что же хроника? Хроника чужда экзальтации. Хроника - квинтэссенция повседневного опыта. Хроника по определению "неинтересна", зато
"достоверна"! Ведь ночные бдения Сталина и Молотова в 37-м, все эти обоюдные заговоры, конспирацию с записочками и шифрами,
предполагаемый мною мат-перемат, пощечины, перекошенные от злобы лица и переломанные кости, короче, кратковременные ВСПЫШКИ
активности вроде активности солнечной никто на пленку не снимал. Даже покаянные речи крупных военспецов, приговоренных к расстрелу,
выглядят буднично, повседневно. Камера отвлекается от врагов народа, панорамирует на Вышинского. Того, в свою очередь, отвлекает
возникший за спиной помощник: шепчутся. Покаянные голоса военспецов доносятся из-за рамки кадра, но Вышинскому это уже не интересно:
работа, всего лишь работа. Идеологически выдержанные заклинания говорящей головы эту логику хроники, логику повседневности не
перешибут. Никакой экстремальной экзальтации, порядочек!
Хроника удостоверяет подлинность наррации, настаивает на прямо-таки САКРАЛЬНОЙ природе звучащих за кадром баек. Дескать, то, что не
снималось на пленку, что не попало в архив, необходимо осознать в качестве событий особой важности.
Достоверная хроника в комплекте с авторитетным голосом: гремучая смесь повседневности и экзальтации, кошмар. Фантазия достраивает
одну эпическую картину за другой: добры молодцы НЕУТОМИМО рубятся не на жизнь, а на смерть. Заметьте, неутомимых рубак сознание
неангажированного потребителя автоматически записывает в разряд "положительных героев". Такова уж психология восприятия. Я не знаю,
кому это надо, я замечаю, что это РАБОТАЕТ.
Есть версия: в ночь Октябрьского переворота Ленин с Троцким лежали на полу Смольного на грязноватых матрасах и, подобно Ежику с
Медвежонком, считали плохо различимые в осеннем тумане звезды. Весьма правдоподобно. Это впоследствии заветную ночь преподнесли в
жанре битвы титанов, но для современников она была не чем иным как повседневностью, извините, производственной текучкой.
В прологе неудачного, хотя безусловно героического тарковского "Зеркала" alter ego режиссера, мальчик-заика, пытается избавиться от
морока, преодолеть наваждение: "Я могу говорить. Я буду говорить. Я говорю!" Все, проехали. Никто теперь не свободен от языка
ЭКЗАЛЬТАЦИИ. А кто все-таки свободен, не допущен к публичной речи.
А как, например, надо? Надо, например, так. Тоже по телевизору, случайно, увидел дебильную американскую комедию "Король вечеринок",
где один молодой человек говорит про другого, недруга и противника: "Если он сейчас здесь, кто же тогда за старшего в аду?!"
Разумеется, никто из наших нынешних не посмеет озвучить хронику с Молотовым и Вышинским такими роскошными репликами (которые,
впрочем, еще нужно придумать!). И поэтому не спрашивайте, по ком звонит колокол, кому требуются коррекция речи и промывка мозгов.
