(важно!!!!) Лев Гудков. Антисемитизм в постсоветской россии (по материалам ВЦИОМ) (*+)
http://pubs.carnegie.ru/books/1999/04am-gv/default.asp?n=04gudkov.asp
Нетерпимость в России: старые и новые фобии
Лев Гудков
Антисемитизм в постсоветской России
В основе статьи лежат материалы
социологических исследований ВЦИОМ,
выполненные в 1989-1997 гг.
Уровень и динамика общей ксенофобии в России
Прежде чем начать изложение результатов опросов общественного мнения и их анализ, необходимо уточнить, каков характер полученных
данных, что они означают, с чем соотносятся, насколько они достоверны и значимы для понимания социальных и политических процессов в
стране, насколько искренне отвечают люди на стандартизованные вопросы исследовательской анкеты. Широко распространенное
представление о социологических опросах как всего лишь о технике сбора индивидуальных мнений по тем или иным вопросам и,
соответственно, понимание общественного мнения как суммы индивидуальных мнений и взглядов, существующих в обществе, является
заблуждением. В его основе лежит неявное уподобление массового сознания ангажированному сознанию политиков, журналистов, чиновников
и других влиятельных персонажей, претендующих на то, чтобы репрезентировать в публичной сфере "общество" как таковое и его
"интересы". Посылка эта ошибочна потому, что она вменяет общественному мнению "очевидную", "само-собой-разумеющуюся" для упомянутых
действующих лиц их собственную - рациональную, по их мнению, - структуру мотивов и убеждений, обусловленную той или иной
идеологизированной картиной происходящего.
Поэтому, чтобы избежать возможных недоразумений, сразу подчеркну позицию ВЦИОМ: данные опросов воспроизводят с определенной (в
принципе измеряемой) степенью точности и адекватности коллективные представления о различных обстоятельствах и событиях общественной
жизни. Их отличие от индивидуальных мнений заключается в том, что подобные - ценностные и нормативные - представления обладают для
членов отдельной группы или сообщества в целом известной принудительной силой, суггестивностью, значениями образцовости или
авторитетности. Поскольку их эффективность обусловлена действием таких социально-психологических и культурных механизмов, которые
резко отличаются от моделей индивидуальной рациональности, то вопросы компетентности, искренности, правильности или ложности ответов
всей массы респондентов лишаются смысла.
Более применима здесь другая логика: можно говорить о том, значимы ли соответствующие представления, и если да, то для кого, в каком
отношении, насколько они сильны и устойчивы, чем обусловлены, каковы последствия подобных мнений и т. п. При этом на задний план
отступают привычные для рационального мышления критерии однозначности и непротиворечивости различных ответов и реакций опрошенных на
тестовые или диагностические вопросы и задания исследователей, в которых, в свою очередь, воспроизводятся позиции и точки зрения,
свойственные тем или иным социальным группам и институтам.
В этом смысле массовые оценки деятельности нового премьера или показатели доверия к политическим лидерам, представления о том,
например, что евреи "живут богаче других", или мнения о "засилье инородцев", о том, что "нынешние власти предают национальные
интересы России", что "западные страны всегда настроены недоброжелательно по отношению к нашей стране", фиксируемые различия в
установках к людям той или иной этнической группы или происхождения и т. п. - это не свидетельства компетентности населения в
соответствующей области или его способности артикулировать свое собственное понимание проблемы, а лишь выражение (количественное,
формализованное) силы соответствующего мнения, разделяемого в той или иной социальной среде или группе. Дело аналитика - показать,
какова функциональная роль подобных общих мнений (как, например, механизмов социальной консолидации или мобилизации, или, напротив,
межэтнической или социально-политической демаркации, межгруппового дистанцирования), каково их влияние на мотивацию массового
поведения, будут ли они, скажем, стимулировать индивидуальные достижения каких-то целей, допустим, экономическую активность, или
подавлять ее, воспроизводя установки, характерные для эпохи государственного патернализма и дефицитарного потребления и пр. Выбор
инструментария интерпретации зависит от задач самогу исследователя, анализирующего массовые реакции.
Как известно, национальная самоидентификация предполагает не просто представления этнической группы о самой себе, но и определенную
проекцию различных социальных и ценностных значений (в том числе таких, как достижительность, эффективность, авторитарность,
культивированность, социальность и их негативы) на образы других групп и этносов, играющих определенную функциональную роль в
процедурах этнической консолидации. На языке обыденных или психологических описаний "своих" или "других" этнических групп в
косвенной форме передаются нормативные представления и установки в отношении важнейших измерений социального существования
(социального порядка, власти, социальной структуры, хозяйственной этики, благополучия, врагов, ритуалов социального поведения и т.
п.), а значит - условия или механизмы связывания разноприродных или разнофункциональных социальных образований между собой путем
установления "поперечных" (относительно институциональных или организационных норм и полномочий) партикуляристских связей и
отношений.
Сами этнонациональные представления могут наполняться самым разным содержанием в зависимости от ситуации, но главное их
предназначение - гарантировать, обосновывать, оправдывать любые апелляции к этнической солидарности, требования социального
контроля, групповой или институциональной лояльности и т. п., а соответственно - регулировать пространство социальных возможностей и
распределение благ для своих и чужих, с одной стороны, полномочия разных институтов и инстанций внутри общества - с другой. "Пятый
пункт", клановые, земляческие или родственные связи, кровная месть, принудительная регистрация кавказцев, введенная Ю. Лужковым,
ограничение эмиграции или, напротив, предоставления гражданства - это более или менее очевидные примеры внешнего или внутреннего
регулирования социальных отношений внутри группы или сообщества.
Поэтому, возвращаясь к намеченной в заголовке теме, не приходится говорить о "национальных архетипах", неизменности и однозначности
отношения одной этнонациональной общности к другой или к другим. Этнические установки подобного рода, структуры восприятия и пр.
могут меняться в ответ на события в сферах общественной жизни, непосредственно, казалось бы, не связанных с этническими проблемами.
В 1989 г. признаки открытой ксенофобии обнаруживали примерно 20% населения СССР, агрессивной этнофобии - около 6-12% в зависимости
от региона; исключение составляли зоны этнических конфликтов, где обоюдная враждебность противных сторон и соответствующая
внутриэтническая солидарность захватывали практически все население - их индексы временами достигали 90% и более [1]. В самуй России
эти показатели были на сравнительно невысоком уровне, ниже средних величин по Союзу в целом. Одновременно можно было говорить о
существовании довольно значительного потенциала сопротивления любым формам этнонациональной агрессии и насилия, включая и выражения
ксенофобии или этнической дискриминации. Почти половина населения (47% по Союзу, в России больше половины - 53%) высказывала мнения,
осуждающие любые выражения этнической неприязни, национального доминирования, "моральные оценки" тех или иных народов, вменения
коллективной ответственности, вины за действия отдельных лиц или групп (например, погромщиков или экстремистов) и т. п.
Однако уже в 1990 г. показатели этнического негативизма или национальных антипатий выросли до 35-40%, причем лидерами здесь были
регионы, переживавшие в тот момент подъем национальной консолидации: страны Балтии, Украина (главным образом Западная Украина),
Молдавия, республики Закавказья, несколько позднее - Средней Азии. Политические лидеры и ангажированная часть населения этих
республик акцентировали свою этническую особость, социальные, культурные барьеры между разными этническими группами, настаивали на
усилении административно-государственных границ, что неизбежно влекло за собой оживление рутинных этнических предрассудков и общий
рост ксенофобии.
В России рост взаимной этнической и национальной неприязни у людей разных национальностей в период ломки советских политических и
административных отношений продолжался (хоть и не так резко, как в 1992-1993 гг.) до 1995 г., за которым последовал едва заметный
спад (табл. 1).
Основную массу этнического негативизма образуют антикавказские установки и неприязнь к цыганам (в сумме это составляет примерно две
трети всех ответов респондентов, в которых выражены антипатия или фобии в отношении людей других национальностей). Другие
разновидности рутинной или традиционной ксенофобии (по отношению к узбекам, евреям, татарам и др.) имеют гораздо более длительные
циклы изменений, не связанные непосредственно с актуальными социальными переменами. В противоположность к ним отношение к эстонцам,
латышам и чеченцам отражает колебания в установках идеологических институтов, в первую очередь - властей и СМК. Смена тональности
государственной политики в отношении прибалтийских стран, происходящая под воздействием национал-патриотических сил и
номенклатурного национализма, постепенно принимается населением, по крайней мере его частью (среди этих респондентов выделяются
социально периферийные группы, сохраняющие традиционно советский образ мысли, - пожилые люди, неквалифицированные рабочие, жители
малых городов и регионов, входящих в "красный пояс" областей, голосовавшие за коммунистов и прежнее начальство, или, напротив,
чиновничество, немолодые люди с высшим образованием). Огрубляя, можно сказать, что сохраняется общий уровень симпатий или
благожелательного отношения к людям этих национальностей и усиливается негативное идеологизированное отношение к государствам,
государственной политике этих стран (табл. 2).
К 1997 г. возросли показатели терпимости или позитивного отношения почти ко всем приводимым этническим группам (кроме эстонцев).
Одновременно несколько ослабли и коррелирующие с ксенофобскими установками проявления комплексов национальной униженности, обиды,
неполноценности, ущемленности великой державы, разграбления национальных богатств, заговора против России и т. п. (табл. 3).
То, что ксенофобия имеет системный характер, что это не выражение отдельных неприязненных реакций к людям тех или иных этнических,
национальных или этноконфессиональных общностей, подтверждается и распределением массовых установок в отношении воображаемого
"Запада", амбивалентного по оценкам смыслового коррелята самопредставлений о самих себе. Запад в этом плане мыслится не только как
утопия благополучной жизни, "нормальности", "цивилизованности", но и как объективация собственных, сложных комплексов
неполноценности (механизм придания себе ценности только как объекту чужих вожделений или заговоров, экспансионистских намерений
имеет устройство, аналогичное комплексу стародевического лицемерия и переноса агрессии на других, мнений о том, что все мужчины
"животные", "лезут со своим приставаниями" и т. п.). Поэтому отношение к Западу изменяется (усиливаются негативные установки) в
соответствии с ростом неотрадиционных позитивных отношений к самим себе или, напротив, ослаблением последних и ростом критической
саморефлексии (табл. 4; характер кривых здесь примерно тот же, что и в табл. 3).
Наиболее интенсивно в последнее время (начиная с 1995 г.) высказывают свои этнические неприязни две группы: молодежь и "бюрократия".
Молодежь оказывается особенно чувствительной к изменениям в национальном самосознании. Это явление имеет гораздо бульшие масштабы
распространения, нежели только российские: молодежная агрессивность в отношении иностранцев, этнически "неполноценных" или "расово
чужих", отмечена почти во всех странах Западной и Восточной Европы - в Великобритании, Франции, Германии (причем здесь именно в
новых, восточных землях), Чехии и многих других странах. Момент формирования сознания больших, символических коллективных общностей,
в том числе этнического, а тем более политического самоопределения, совпадает с поколенческими фазами подростковой групповой
социализации. В ситуации эрозии или разрушения прежних идеологических или национальных стереотипов или отсутствия новых (для
молодежи из социальных низов или периферийных групп, чьи информационные ресурсы очень ограниченны, а о социально-культурных
компетенциях и нормах гражданского общества не приходится говорить) моделью для понимания коллективной реальности служат очень
сильные и ригидные механизмы солидарности, характерные для малых неформальных групп и отношений, специфичных для подростковой
субкультуры, в том числе заимствованных вместе с другими ее "лейблами" из западной молодежной альтернативной или контркультуры,
отличающейся склонностью к аффектированному подчеркиванию символических, знаковых барьеров между своими и чужими, слабостью
рефлексии и ответственности, самоконтроля. Некоторый парадокс состоит в том, что именно последние обстоятельства - интеллектуальная
и этическая ограниченность - оборачиваются неизбежной репродукцией традиционных, самых рутинных значений и ценностей, в том числе и
представлений советского времени. Исследователи ВЦИОМ не раз фиксировали подобное сходство и близость установок и мнений у "дедов" и
"внуков", противопоставляющих свои символы и мнения поколению "отцов". Этот межпоколенческий резонанс наблюдается сравнительно
короткое время: как правило, он исчезает к 25 годам - началу взрослой, семейной жизни и принятия соответствующих ролей. Особенно
резко этнические предрассудки и агрессивные реакции проявляются у учащихся ПТУ, рабочей молодежи, школьников, проживающих в малых,
кризисных городах, но находящихся в зоне притяжения больших городов. Именно на стыке больших и малых городов (или в соответствующей
этим условиям социальной среде мегаполисов - на пролетаризированных окраинах) возникают демонстративно агрессивные шовинистические
группировки - нацисты, скинхеды, баркашовцы и др.
Индексы толерантности (отношение позитивных этнических установок к негативным) у респондентов до 24 лет в 2,6-3 раза ниже, чем у
людей старше 40 лет (например, в отношении к чеченцам - соответственно 0,3 и 0,7-0,9, к азербайджанцам - 0,7 и 1,7, к татарам - 3,2
и 8,6, к узбекам - 2,2 и 4,1, цыганам - 0,4 и 0,9, к евреям - 0,5 и 1,1). Еще несколько лет назад ситуация была обратная. То же
можно сказать и о служащих, специалистах и руководителях разного ранга. У служащих этот индекс в отношении к чеченцам составляет
0,4, у руководителей - 0,5, у квалифицированных рабочих - 0,6, у неквалифицированных рабочих, пенсионеров - 0,8-0,9; в отношении к
азербайджанцам - у руководителей и служащих - 0,6, рабочих - 1,3, пенсионеров - 1,6; к цыганам - у служащих - 0,4, руководителей -
0,6, специалистов - 0,7, квалифицированных рабочих - 0,9, неквалифицированных рабочих - 1,5; к евреям - у учащихся - 4,0,
предпринимателей - 5,4, руководителей - 3,2, рабочих - 3,6 и т. п.
Хотя для молодых респондентов отмеченного типа и характерны особенно агрессивные и экстремистско-радикальные формы отношения к
этническим чужакам, однако в общей массе высказываемой ксенофобии удельный вес таких реакций невелик.
Единственная группа, причем принципиально важная в социологическом смысле, которая демонстрирует не просто сохранение комплекса
ущемленности, обиды, утраты государственного величия, страха перед распродажей национального богатства страны, но и их рост, - это
респонденты с высшим образованием (см. табл. 3). За шесть лет доля этих ответов увеличилась почти вдвое, с 39% до 69%.
Именно социальная элита (наиболее квалифицированный слой в обществе) - руководители и специалисты с высшим образованием -
обнаруживает сегодня самые сильные напряжения, вызванные интенсивными процессами в ее среде. Хотя большая часть из этих людей
выиграла от изменений (это единственная группа в российском обществе, безусловно оценившая результаты реформ), но положение
практически всех характеризуется неопределенностью и нестабильностью, а у значительной части старой номенклатуры и управленческого
аппарата - частичной утратой прежнего статуса в иерархической системе партийно-хозяйственного аппарата, снижением общественного
авторитета и влияния, дискредитацией. Как социальный или функциональный слой постсоветская элита находится в состоянии медленного
разложения, наблюдается разрыв между прежними (в сегодняшних условиях явно завышенными) ее самооценками, самоопределением и
отношением к ней других групп. Неадекватность восприятия ею своего места и реальной роли, требующей другой компетенции, других
профессиональных знаний и идеологии, ведет к заметному усилению консервативных, традиционализирующих моментов в идеологии
образованных слоев, а именно к подчеркиванию моментов национальной исключительности, поиску субстратов национальной истории,
характера, культуры ("национальная идея"), реставрации великодержавной идеологии.
Подчеркну, что рост этнической неприязни был наиболее заметным в отношении тех народов, которые в советское время воспринимались как
наиболее благополучные, зажиточные, чьи представители в среде экономически малоподвижного, разоренного русского населения
промышленных средних или небольших городов (лишь сравнительно недавно бежавшего от колхозной крепости), негативно оценивающего любые
формы хозяйственной предприимчивости, активности, чаще всего рассматривались как праздные люди, имеющие легкие деньги благодаря
южно-курортной ренте или торговле, или сезонным заработкам (шабашные бригады). Кавказ в массовом сознании и отчасти в массовой
культуре был той мифической страной садов и курортов, отдыха, летних праздников и изобилия, которую предпочитали партийные вожди,
где советская знать проводила свои отпуска. Миграция жителей Кавказа, начавшаяся еще в 70-е годы, не изменила этого отношения, но с
распадом СССР стали возможны его артикуляция и открытое выражение, тиражирование в СМК. Учтем также и эту новую роль масс-медиа,
создавших новую деидеологизированную (в сравнении с советским временем), но гораздо более охлократическую, приноравливающуюся к
мнениям и вкусам, пониманию массы коллективную реальность. Примечательно, что в отношении жителей Молдавии, Крыма или Средней Азии
этого не произошло или произошло, но не в такой мере. Мало изменился уровень неприязни в отношении "своих", российских этнических
"инородцев" - татар, евреев, якутов и др.
В 1993 г. около трети опрошенных были убеждены в том, что в социальных бедствиях России повинны нерусские, живущие в стране; мнение,
что люди нерусских национальностей пользуются в России чрезмерным влиянием, разделяли уже 54% респондентов (несогласных с этим
суждением было только 41%), причем существенных различий в ответах людей из разных социально-демографических категорий нет. Накануне
столкновений в Москве между сторонниками Верховного совета и силами, подчинявшимися президенту, распространенность ксенофобских
настроений (особенно в отношении приезжих с Кавказа или цыган) составляла уже 43-48%. К этому времени резко усилились и стали широко
распространенными представления о засилье инородцев, об угрозе распродажи иностранцам национальных богатств страны, ложившиеся на
традиционную почву заговоров и сговоров, тайных сил и организаций, наконец, "мафии", составляющую основу этнонациональных комплексов
и фобий (элементы подобных представлений обнаруживают почти 75% опрошенных в России).
По мнению 56% опрошенных реформы и приватизация приведут к политической и экономической зависимости России от Запада
(противоположных взглядов придерживается 44%). Самые большие страхи этого рода фиксировались у тех, у кого снизилось, по их
самооценкам, общественное и материальное положение: среди тех, кто имел средний статус и начинал его терять, 70% придерживались
приведенных выше мнений, среди потерявших высокое положение - 64%, напротив, их не разделяли либо эта перспектива не пугала тех,
поднялся в последние годы, - 19% (Мониторинг, февраль 1994 г., N = 3961 человек).
Эти настроения в известной мере санкционировались и поддерживались авторитетом местной власти, искавшей популистской поддержки в
низах общества (особенно заметно и открыто - в Москве, но также и в других крупных городах). Следует обратить внимание, что после
1996 г. ксенофобски настроенных респондентов оказывается столько же, сколько их было в 1990 г., однако количество толерантных или по
крайней мере высказывавших свое несогласие с этнофобскими взглядами опрошенных, существенно уменьшилось - с 56% до 33% (см. табл.
3). Снижение произошло главным образом за счет пассивных в социально-политическом плане категорий респондентов - женщин среднего и
пожилого возраста со средним образованием, живущих в малых городах или селах, т. е. тех контингентов, которые были средой пассивного
воспроизводства советских идеологических клише и деклараций, в данном случае - веры в то, что "народы СССР - одна дружная семья" и
т. п.
В том, что Россия у других стран вызывает враждебные чувства, что "нам никто не желает добра, а только плохое", в 1994 г. не
сомневалось больше 40% опрошенных, правда, почти столько же было и несогласных. Полярными группами являются малообразованные
пенсионеры и молодые высококвалифицированные специалисты - соотношение противоположных мнений у них составляет 2,3 и 0,5
соответственно (ноябрь 1994 г., опрос городского населения). Более выраженными кажутся данные по общероссийской выборке (табл. 5;
Мониторинг, 1995 г., январь, N = 2004 человека).
Учитывая характер нашей задачи, мы выделяем среди многочисленных форм национализма две наиболее важные для нас его разновидности:
мобилизационный и защитно-компенсаторный. В определенном плане их иногда можно рассматривать и как разные фазы динамики
этнонациональных представлений.
Явления первого типа, подробно описанные в научной литературе, можно было наблюдать в 1988-1993 гг. (в пределах СССР) в Прибалтике,
Закавказье, Молдавии, на Украине. В России процессы национальной мобилизации были самыми слабыми среди всех бывших советских
республик (не считая некоторых национальных автономий - Татарстана, республик Северного Кавказа - в первую очередь Чечни, а также
Якутии, Тувы и других мест), причем они заметно запаздывали в сравнении с названными выше бывшими союзными республиками и охватывали
сравнительно небольшую часть политически ангажированного и демократически настроенного общества (15-18%). Максимума они достигли к
августу 1991 г., при этом движущие мотивы были весьма разнородны: крайне смутные представления о национальных целях и символах
развития (в основном повторявшие общие пожелания, ориентиры и контуры национальной политики, характерные для всей Восточной
Европы, - как можно более быстрое вписывание в европейские рамки существования) значительно уступали по привлекательности силе
"негативной мобилизации" - отталкиванию от прошлого. С уходом из политической жизни основного противника русских демократов -
союзного центра, его лидеров и исчезновением его институциональных структур этот процесс закончился, а сама единая "Демократическая
Россия" рассыпалась на непримиримые партийные группы и блоки.
Явления второго типа характерны для фазы социально-политической демобилизации, распада прежних структур коммунистического режима, в
условиях идеологической слабости образованных слоев или непроявленности новых элит. Можно также допустить, что их консолидация в
ситуации медленной трансформации постсоветских обществ базируется не на новых идеологических целях и программах, а на социальных,
политических или экономических интересах (идеологические моменты становятся при этом второстепенными). Такие предположения
подкрепляются соображением о близости программ (в принципиальных моментах) всех ведущих политических партий и движений - все
выступают за рыночную экономику, за демократию и правовое государство, за территориальную целостность России, за сохранение ее роли
сверхдержавы при одновременном усилении связей с мировым сообществом и т. п. Новые лидеры (особенно в регионах) в этих условиях
выходят на политическую авансцену под маркой прагматизма, партийно-политической индифферентности, практики, хозяйственности, опыта и
пр. Защитно-компенсаторный национализм возникает и развивается на фоне настроений поражения, бесперспективности, ущемленности, обиды
и т. п. Это уже не выбор - на какую модель национального развития ориентироваться (американский капитализм или шведский социализм),
а утверждение, что у России свой особенный путь, сочетающий то положительное, что было в прошлом, с осторожно заимствуемым у
развитых стран. На смену острому переживанию (наконец-то кончилась эпоха застоя, наконец-то перед страной, оказавшейся в
историческом тупике, открылся выход), характерному для политически ангажированной и влиятельной на тот момент части общества, чьи
лидеры, казалось, уже вот-вот окажутся у власти, пришло более массовое, низовое меланхолически-обыденное мнение - "не сама по себе
коммунистическая система была плоха, а ее вожди, не способные осуществить то, что в ней было заложено". А от этого уже совсем близко
до "как плохо вы нами правите..." и "все разворовали".
До путча 1991 г., т. е. до распада СССР, не было оснований говорить об усилении таких факторов, которые могли бы активизировать
потенциал массовой этнической неприязни или вражды. Их рост стал ощутимым лишь с достижением суверенитета России и началом реформ.
Напряжения, связанные с осознанием краха великой державы, исторического поражения государственно-идеологического режима, концом
закрытого мобилизационного общества, жившего по нормам хронического чрезвычайного положения, оказались весьма значительными. Однако,
к счастью, они были и остаются довольно аморфными, поскольку отсутствуют необходимые условия массовой консолидации: не было ни одной
достаточно авторитетной социально-политической организации или движения, которые могли бы придать форму негативным чувствам и
переживаниям. Те партии или движения, которые почти сразу стали эксплуатировать подобные настроения и, соответственно, претендовать
на исключительное представительство интересов социальных групп, испытывавших тоску по прежним временам, были раздробленны или
слишком дискредитированы своими связями с прежней партийно-советской номенклатурой, чтобы их признали широкие слои российского
общества, захваченного в тот момент поверхностным антисоветизмом.
Однако напряжения этого рода накладывались уже на явления другого рода: дезориентацию и частичную социальную дезадаптацию, вызванную
разложением прежнего бюрократического социального порядка, системы стратификации, распадом дефицитарно-распределительной экономики и
переходом к рыночной, а соответственно, концом привычного существования, потребительского "аскетизма", пусть и
принудительно-уравнительного, но компенсируемого всеобщей убежденностью в его гарантированности и устойчивости. Разочарование,
вызванное патерналистскими иллюзиями, не исполнившимися ожиданиями быстрого наступления благосостояния при новых властях, оказалось
в резонансе с негативными последствиями экономического спада и реструктуризации производства, повлекшими за собой безработицу,
задержки и невыплаты зарплаты и пенсий, изменение социального статуса и доходов прежде значимых категорий работников. Особенно
болезненно эти изменения воспринимались на фоне социально-экономического неравенства, ставшего очевидным и одновременно
нелегитимным, поскольку, в отличие от прежней номенклатуры, положение нынешних "верхов", "богатых" никак не подкреплено системой
идеологических табу и защитой репрессивных органов.
Из острой формы в первые два года после начала гайдаровских реформ эти негативные переживания (явления массовой фрустрации,
депрессии, дезориентированности, страхов и диффузных тревог, зафиксированных в ходе наших опросов) перешли в хроническую и стали
устойчивым негативным фоном социально-экономических трансформаций в России [2]. Ясно ощущаемая массами собственная неспособность
жить по правилам наступающей рыночной экономики, резкий разрыв между растущим уровнем потребительских запросов и сохраняющейся от
прежних времен трудовой мотивацией, а соответственно, и низкими доходами породили феномены острой социальной зависти и неприязни в
отношении предприимчивости и активности более успешных и поднимающихся групп (более молодых, образованных, не обремененных
уравнительным сознанием, беззастенчивых в выборе средств достижения успеха и достатка, гораздо более криминализированных). Но если в
отношении "новых русских" это раздражение и возмущение сравнительно успешно разряжалось в анекдотах, блокировалось различием оценок
и отношения разных поколений, социальными барьерами между группами, страхом, привычкой или нейтрализовалось социально-культурной
близостью к удачливым "своим", то в отношении этнически "чужих" этого не происходило. Напротив, механизмы социального ресентимента
превращали накопляющийся потенциал этих негативных эмоций, с одной стороны, в идеализированное или сублимированное представление о
самих русских, а с другой - в резкое недоверие к властям и антипатию, неприязнь к "инородцам". Как показывают данные опросов, к
этому времени заметно усилилась значимость таких "типичных черт" русского национального характера, которые должны были
компенсировать болезненный комплекс неполноценности "русских", выражающийся как разрыв между верой в присущий испокон века русским
массовый героизм, великодержавной гордостью (если не кичливостью), самопожертвованием, стремлением к доминированию (осознаваемых
именно в качестве коллективных, всеобщих, а потому как бы экстраординарных, консолидирующих национальных свойств) и индивидуальными,
в этом плане - приземленными, повседневными характеристиками частного существования: бедностью, социальной пассивностью,
зависимостью от властей, бытовой агрессивностью, дезориентированностью, неуверенностью в завтрашнем дне и т. п. Таковы, например,
"доброта", "простота", "отзывчивость", "терпеливость", "готовность прийти на помощь", "отсутствие эгоизма" и стяжательства и т. п.
[3]
Именно этот социальный и национальный ресентимент стал одним из основных факторов, активизировавших, ожививших прежде подавляемую
смесь ксенофобии и агрессивного изоляционизма. Если еще в 1990-1991 гг. подавляющая часть россиян (57%) расценивала коммунистическое
прошлое как исторический тупик, как цепь ошибок и преступлений, в результате которых страна оказалась на обочине мирового развития,
то уже к лету 1993 г. этот поверхностный антисоветизм поблек, стал быстро забываться, появилось раздражение от ходульной и
риторической критики сталинизма и советского прошлого. Брежневское время начало расцвечиваться как наиболее благополучный и
спокойный период за все 70 лет советской власти, а население все в большей мере стало рассматривать себя как "жертву обмана" новых,
уже демократических властей, полагая, что криминальная, коррумпированная администрация всех уровней обратила в свою пользу те
возможности, которыми пользовалась старая номенклатура, оставив общество ни с чем или даже в худшем состоянии, чем до реформ.
Чиновничество ассоциировалось прежде всего с "мафией", власть - с произволом, коррупцией и скандалами. Распространенными оказались
мнения, даже убежденность в том, что власти глухи к нуждам народа, что они заняты лишь дележом национальных богатств и пр. Примерно
с 1992-1993 гг. эта подымающаяся волна диффузного, ищущего форму раздражения все в большей мере связывается с "инородцами", на
которых начинают проецироваться собственные страхи, недостатки, табуированные и вытесняемые желания и мотивы. Им приписывается - но
в негативном варианте - то, что позитивно оценивается русскими в самих себе, что считается достоинством национального характера,
собственной истории, - экспансия, стремление к власти, предприимчивость, вольный образ жизни, внутриобщинная солидарность, простота
нравов, неформальность отношений и пр.
Можно сказать, что не сам кризис советской идентичности, вызванный развалом СССР и выражавшийся в довольно острых болезненных
переживаниях этнонациональной неполноценности, массовых фрустрациях и депрессиях, в том числе и в реакциях коллективного мазохизма,
а его преодоление, сопровождавшееся определенными трансформациями структуры этнонациональной идентичности населения России,
стимулировало рост разнообразных ксенофобий и тенденций этнического изоляционизма. Позитивное самоутверждение русских осуществлялось
главным образом благодаря интенсификации неоконсервативных механизмов, реанимации традиционных национальных ценностей и символов или
появлению их новейших имитаций и суррогатов, т. е. акцентированию мифологизированного и героизированного прошлого [4]. (Еще более
заметны эти тенденции компенсаторного самоуважения и этнокультурной самодемонстрации других титульных этнических общностей в бывших
национальных автономиях.)
Данные исследований опровергают широко распространенное мнение о том, что ксенофобия связана с ухудшением материального положения,
низким статусом, конфликтом групповых интересов и т. п. Напряженность, в том числе и этнонациональная, возникает при любых формах
социальных изменений, концентрируется в маргинальных средах и ситуациях вне зависимости от политических, идеологических,
демографических и т. п. обстоятельств. Возникновение, развитие или смещение этнических фобий в этом плане - индикатор изменений
всего ценностного поля общественного сознания. Особенно заметной их концентрация становится при анализе изменения социального
статуса респондентов, причем все равно, в какую сторону: повышение или понижение прежнего положения (субъективного восприятия себя
на воображаемой лестнице общественных позиций) провоцирует реакции этнической неприязни, агрессии, страха перед чужими или
конкуренции с ними [5].
Характер распределений ксенофобии свидетельствует, что реакции этого рода связаны с напряжением в точках позиционного перелома или
статусного изменения: ксенофобия повышается на полюсах, т. е. наивысшие ее показатели фиксируются у респондентов, выбравших крайние
варианты в оценках как прошлой своей жизни, так и проекции будущей. Стабильное положение дает в полтора раза меньший индекс
этнического негативизма, чем у тех, чье положение меняется (реально или в воображении).
Вместе с общим оживлением консервативных представлений усилились и стародавние этнические стереотипы и негативные барьеры между
людьми разных национальностей. Этому способствовали процессы этнонациональной солидарности и мобилизации в бывших советских
республиках, межнациональные конфликты и войны в Средней Азии и особенно на Кавказе, приток мигрантов из бывших советских республик.
Большую часть этнического негативизма аккумулировали в себе антикавказские установки (чеченская война в этом смысле лишь проявила
ранее действовавшие закономерности - античеченские настроения возникли до войны и практически не усилились на ее протяжении).
Существенно также, что значительную часть этнического негативизма, играющего важную роль в механизмах этнокультурного
самоопределения и самоидентификации, приняли на себя и "цыгане", в образе которых соединились черты самых архаических представлений
о социальных и культурных "чужаках" (грязных, вороватых, асоциальных, обладающих тайным знанием и магией, близких к темным,
хтоническим силам, с одной стороны, а с другой - вполне современные представления о криминальных кланах, мафиях, наркоторговцах и
мелких перекупщиках) [6].
Таким образом, по существу этнические фобии представляют собой проявление действия неотрадиционалистских или квазитрадиционных
механизмов социальной регуляции. Эти рутинные механизмы социальной солидарности, построенные на принципах негативной проекции на
"чужих" тех ценностей, что не признаются у представителей собственной этносоциальной группы, представляют собой средства защиты
самотождественности в условиях социокультурной и политической эрозии или распада. Они ограничивают возможности развития новых
идеологических систем и социальных представлений, блокируя тем самым и возможности перехода от одного типа организации к другому, к
более сложным символическим и социальным структурам. Очень часто новые значения или ценности получают как бы этническое наполнение,
дискредитируя тем самым их носителей или представителей новых структур как этнических чужаков или сомнительных в национальном или
национально-культурном плане персонажей. (Чаще всего это относилось именно к евреям, связь которых с деньгами, финансами,
рациональностью, индивидуальной достижительностью, с западной культурой, интеллектуализмом в массовом мифологическом сознании
негативно отражалась и на самих этих значениях; в последнее время такие же социально-психологические механизмы блокируют
формирование позитивного отношения к рынку, торговле и т. п. путем негативного отношения к занятым в этих сферам приезжим
азербайджанцам, в более широком виде - к институтам рыночной экономики, ассоциирующейся со всем иностранным.) Носители этнофобий
мало чем отличаются от среднестатистического индивида, а потому невозможно выделить категорию или группу людей, свободных от
этнических фобий.
Ксенофобия и политические ориентации: характер мобилизации и поддержки
В 1989-1993 гг. в России социально-политические ориентации были отчетливо связаны с выражением этнических симпатий и антипатий.
Главная ось политического размежевания - старая советская власть и складывавшаяся демократическая оппозиция - косвенным образом
затрагивала и этнонациональные вопросы. Вокруг нового фокуса российской власти консолидировался целый спектр политических сил от
либералов или националистов до коммунистов (из разряда функционеров второго и третьего эшелона, не имевших шансов на быструю карьеру
в обычных условиях). Противостояние союзного Центра и республик сопровождалось использованием насилия и войск в отдельных регионах
(Тбилиси, Баку, Вильнюс и др.), что вызывало широкое осуждение и подавляло этническую неприязнь в отношении людей других
национальностей (отчасти этими же обстоятельствами может объясняться довольно заметный рост неприязни в отношении участников
этнонациональных столкновений того времени - Армении и Азербайджана).
При крайне слабой информированности и непонимании причин конфликта массовое сознание осуждало и сами кровавые, насильственные формы
конфронтации, и манифестации взаимной вражды, и их участников. Отдельные выступления крошечных протопартий или организаций
нацистского толка ("Память" и т. п.) не имели резонанса и не получали сколько-нибудь значительной поддержки (им симпатизировало
примерно 2-3%, а готово было поддержать не более 0,5%). Солидарность с Союзом коррелировала с осуждением национального сепаратизма в
союзных республиках, декларативным интернационализмом во внутренней и внешней политике, антизападничеством, инерцией
государственного антисемитизма, обидой в отношении бывших соцстран, резко дистанцировавшихся от России с концом Варшавского
договора. Напротив, поддержка демократов предполагала либеральные прозападные взгляды, толерантность, сочувствие к идеям
национального возрождения и равноправия, независимости, суверенитета бывших союзных республик, в том числе и России. Однако после
краха Союза и исчезновения этой оппозиции ситуация в этом отношении радикально изменилась. Кризис советской идентификации среди
прочего выражался и как поколенческий разрыв. Советская идентичность явно начинала закрепляться за старшим поколением, символами
которого были великая держава, твердая власть, порядок, декларируемая уверенность в будущем, всеобщая уравнительность. Однако до тех
пор, пока власть, по крайней мере в массовом сознании, принадлежала "реформаторам и демократам", контролировавшим или влиявшим тем
или иным образом на СМК, потенциал массовой ксенофобии затрагивался довольно слабо. В сознании людей еще вполне сохранились память о
шоке, вызванном фактами национальных столкновений, массовой резни в Сумгаите, Оше, Карабахе, Андижане и других местах.
Социально-экономические реформы сопровождались не только резким усилением противостояния между ветвями власти, начавшегося после
краха союзного центра, открытой мобилизацией сторонников уходящей советской власти и Верховного совета, но и поисками массовой
политической поддержки у разных групп и поколений: у молодых - аргументами, связанными с будущим, с западными нормами жизни, с
необходимостью модернизации и т. п., у старших - апелляцией к прошлому, использованием агрессивной этнонациональной риторики (всегда
имеющей черты мифологизированной истории и культурного наследия). Позднее это идеологическое обращение к русским "духовным ресурсам"
(державности, соборности, героическому прошлому России и т. п.) оказалось характерным и для представителей партии власти, и для их
оппонентов, более того, она легла на благодатную почву потребности в компенсации комплекса национальной неполноценности, примирения
с мыслью о неизбежности превращения России во второстепенную и слаборазвитую державу. Реакциями этого рода можно считать и
последовавший вскоре после замедления реформ (или временами - их сворачивания) рост государственно-политического изоляционизма ("ни
в каком случае не следует вмешиваться в дела других стран и народов") и усиление массовой ксенофобии. Оба эти обстоятельства
оказались, как это видно сегодня, началом собственно русской этнонациональной консолидации. В первую очередь это выражалось в резком
росте неприязни к "культурно чужим" - цыганам, вьетнамцам, усилением расовой отчужденности (по отношению к неграм, китайцам и др.),
канализацией негативизма на ближайших "чужих" - выходцев с Кавказа.
Если общие этнические установки населения мало изменились, то довольно значительные сдвиги происходят в среде политически
заинтересованной его части. Здесь можно говорить об идущем сращении ксенофобии и идеологического национализма, сближении реакций
массы, социальных низов и образованного слоя российского общества, т. е. о процессе, указывающем на деградацию "элиты" или, мягче
говоря, ее специфическую "невлиятельность", недееспособность образованных слоев, теряющих авторитетность носителей гуманизма и
просвещения, пытающихся обеспечить свои позиции самыми рутинными представлениями о корпоративных этнических свойствах и качествах
социальных групп. Речь идет не просто о стирании различий между образованными и необразованными, но и об идеологической эксплуатации
политически ангажированными силами этих мифологических представлений и низовых слоев массовой культуры. В целом можно сказать, что
совокупная масса ксенофобских или негативных национальных реакций у политически возбужденной части населения несколько выше, чем у
тех, кто заявил о своей индифферентности или разочаровании в политике. Эта часть общества в целом несколько ближе по установкам к
толерантности прежних демократов, чем к их консервативным национально-идеологическим оппонентам (среди этих респондентов выделяются
две категории: молодые и либерально настроенные люди, для которых прежний политический патернализм и чувство зависимости от властей
и государства теряют значимость, и полярная группа - пожилых и индифферентных к политике людей, преимущественно женщин).
Если суммировать коэффициенты этнических установок, характеризующих респондентов с разными политических ориентациями (исключая лишь
показатели отношения к украинцам, мало отличающимся от отношения русских к самим себе), то по уровню этнической терпимости основные
политические партии в 1995 г. могут быть распределены следующим образом: 1) "Яблоко", 2) АПР, 3) "Выбор России", 4) ПРЕС, 5)
"Женщины России", 6) ЛДПР, 7) ДПР, 8) КПРФ. За два года (1993-1995 гг.) у респондентов, образующих электоральные ресурсы АПР, КПРФ и
ПРЕС, значительно (примерно вдвое) вырос уровень общей этнической неприязни (или, иначе говоря, уменьшился потенциал
этнонациональной толерантности); в меньшей степени это произошло у приверженцев "Женщин России", "Выбора России" и "Яблока", а также
ЛДПР, у сторонников которой он был и так одним из самых высоких. Но ни у кого он не остался на прежнем уровне. Можно сказать, что
этот рост являлся ценой укрепления государственнической идеологии, поддержки силовой и державно-националистической правительственной
политики в Чечне и в ближнем зарубежье, возврата к официально провозглашенным идеям России как великой державы. Как выглядела эта
картина непосредственно перед декабрьскими выборами 1995 г. в Госдуму и весной 1996 г., дают представление данные, приведенные в
табл. 6. В 1997 г. характер распределения установок не изменился (табл. 7).
Как видно из табл. 7, наименьшим показателем суммарной ксенофобии характеризуется "твердый электорат" партии власти (218), затем -
демократических партий (233) и сторонники А. Лебедя (259); далее - жириновцы (271), коммунисты и баркашовцы (по 317). Отметим также,
что у трех последних партий активный электорат характеризуется заметно большей ксенофобией, чем пассивно сочувствующие, причем у
коммунистов в весьма значительной степени, а у баркашовцев разница между активным и потенциальным электоратом в этом плане
несущественна.
Эти распределения в принципе сохраняются и в отношении к представителям конкретных этнических групп. Так, если взять отношение к
евреям у равнодушных к политике или считающих себя "некомпетентными" за единицу, то активные сторонники разных партий демонстрируют
следующие показатели антисемитских установок: НДР - 2,0, ДВР + "Яблоко" - 2,2, ЛДПР - 2,3, НРПР - 2,5, КПРФ - 3,0, НРЕ - 3,1.
В общем и целом наиболее толерантными в этнонациональном плане можно считать население крупных городов, где сложились некоторые
предпосылки современного общества и его ценностей - достижительность, культурная селективность, индивидуальная автономность, высокая
оценка инновативности и плюрализма. Это впрямую связано с низким уровнем авторитарности и идеологизированности (в старом советском
смысле). Исключение составляют лишь обе столицы, особенно Москва, где уровень общей ксенофобии, главным образом антикавказских
настроений, заметно выше среднего. Параметры толерантности очень сильно различаются в зависимости от принадлежности к тому или иному
поколению: наибольшей терпимостью во всех отношениях - религиозном, этническом, социальном, идеологическом, ценностном и пр. -
отличаются молодые группы, период социализации которых пришелся на предперестроечное и перестроечное время; наибольшая нетерпимость,
напротив, свойственна самым пожилым, низкообразованным и периферийным группам (даже не сельскому населению, а жителям малых городов,
полуурбанитам).
Следует различать два вида этнической нетерпимости (носители которой - совершенно разные в социальном смысле группы): трибалистскую
и идеологическую. В первом случае ее носители - среда распадающегося аграрного общества или первое поколение неоурбанитов с
относительно низким уровнем образования и жесткой полутрадиционной системой регуляции, с трудом адаптирующаяся к городскому
многообразию поведения и ценностей, демонизирующая чужаков в силу полной неспособности понять модерные ценности и мотивы действия.
Однако данный пласт культуры и жизни в современном обществе, в принципе, если не затронуты обстоятельства безопасности и физического
существования этих групп, может не порождать феноменов коллективной солидарности и агрессивного действия, пребывая в виде диффузной
и нейтрализованной рутинной антипатии в городах или определенных социальных анклавов либо культурных изолятов в деревенской среде в
пограничных районах, не вызывая особых конфликтов и столкновений. Другой тип интолерантности характерен для людей с высшим
образованием, выступающих в качестве мифологизаторов постаграрного общества, идеологических приверженцев неотрадиционализма. Как
правило, это группы деградировавшей (или стоящей перед реальной угрозой подобной деградации и социального распада) советской
массовой бюрократии (образование и культура, СМК, ИТР, управленцы разного типа и уровня и пр.). Они симпатизируют тем демагогам и
политическим лидерам, которые берут на себя задачу представлять символическое национальное целое и его интересы, но не предлагая
позитивную программу развития, а в качестве идеологов неотрадиционализма, возвращения к прошлому, "национального возрождения" или
даже "национального спасения". Неизбежный компонент этого набора идей - демонизация символического врага, другой этнической или
национальной общности, социальной группы, государства и т. п. Разумеется, существует целая шкала нетерпимости, один из полюсов
которой может представлять ФНС или "Держава", "Иттифак" и им подобные организации, а другой - различного рода крайне радикальные и
пароноидальные националистические партии вроде РНЕ, "Памяти" и пр. Последних будут в любом случае отличать крайне примитивные
социал-органицистские или расовые идеологии.
Как правило, выражение неприязни к одной национальности пересекается с негативизмом или страхом в отношении другой или других.
Например, у тех, кто высказывает антикавказские настроения, фиксируется повышенный (в полтора раза) негативизм в отношении цыган или
эстонцев, евреев или американцев; среди тех, кто высказывает неприязнь к эстонцам, - вдвое выше показатели негативных установок к
чеченцам и т. п.
Рост позитивных ответов в 1996 г. произошел, однако, не столько благодаря усилению симпатий и интереса к людям других этнических
групп, что можно было бы назвать толерантностью или антиксенофобскими убеждениями, сколько за счет увеличения числа респондентов,
проявивших этнический и национальный индифферентизм ("отношусь без особых чувств"). В конечном счете и это лучше, чем агрессивные
реакции. Однако для нас важно понять, каковы могут быть последствия того или иного национализма. Сильный, мобилизующий национализм
грозит ростом конфликтов и столкновений, слабый, защитный, утешительный, компенсаторный национализм может вести лишь к апатии и
ценностной атрофии. Отсутствие реакций агрессивного национализма и ксенофобии особенно важно, если учесть ситуацию войны в Чечне и
позицию властей в ней, оправдание ими действий военных в отношении гражданского населения, соответственно - усилия официальной
пропаганды по внедрению в массовое сознание образа чеченцев как исключительно боевиков и бандитов, а также дискриминационную
деятельность региональных и местных властей в отношении "лиц кавказской национальности", часто поддерживаемую прессой и
телевидением. Но заметно, хотя и в меньшей степени, также снижение прямой агрессии в отношении этнических "других" за исключением
чеченцев. Примечательно, что установки относительно представителей Запада, западных стран либо совершенно не изменились, либо,
сохранив принципиальный знак оценки (+) и свой символический смысл, снизили интенсивность выражения. Так, доля позитивных установок
в отношении американцев в 1991 г. составляла 91% (негативных - 9%), в 1996 г. картина та же: 91% и 9%. Схожие фиксируются и по
отношению к немцам и Германии в целом. Принципиальная роль Запада как амбивалентного фокуса (с преобладанием позитива) ценностных
значений для русской идентичности практически не меняется.
На уровень этнических фобий не оказывают радикального влияния и оценки политической ситуации в России. Различаются лишь крайние
варианты оценок. Так, при наиболее часто встречающемся варианте "положение напряженное" (его выбрали 64% респондентов) общий индекс
этнического негативизма в отношении людей разной национальной принадлежности составляет 28% (28% опрошенных из этой категории
высказали неприязнь или раздражение, страхи перед людьми других национальностей). Среди же респондентов, определивших политическую
обстановку в России как "спокойную", с одной стороны, и как "критическую, взрывоопасную" - с другой, этот индекс составляет 34% (в
первом случае среди респондентов существенно больше молодых, не драматизирующих ситуацию в обществе, а во втором, напротив,
существенно больше пожилых людей и пенсионеров, оценивающих положение алармистским и драматическим образом). Среди затруднившихся с
ответом он вдвое ниже - 17%.
Таким образом, подытоживая изложение изменений, можно сказать, что демобилизация общества, выразившаяся среди прочего в
разыдентификации с советским государством, привела к тому, что поддержание национальной солидарности обеспечивается за счет самых
рутинных слоев массовых представлений.
Этнические, коллективные представления в дальнейшем будут усиливать лишь партикулярные связи и образования, отказывая в поддержке
соответствующим властным инстанциям. Иначе говоря, работают лишь защитные механизмы этнической солидарности, блокирующие ценностные
конфликты и напряжения, вызванные либо инерцией официальной пропаганды, либо модернизационной несостоятельностью. На этнические
системы значений падает функция парадоксальной интеграции распадающихся социальных структур, а не санкция достижения или
мобилизации.
Распространенность антисемитских настроений: ядро и периферия антисемитизма
Структуру выражения антисемитских установок можно представить самым различным образом, поскольку они имеют несколько измерений,
например, как максимальное число людей, разделяющих тот или иной предрассудок по отношению к евреям (ответ на один значимый вопрос),
либо как примерные границы группы респондентов, дающих связные и последовательные реакции на ряд диагностических вопросов (в этом
смысле вопросы нацелены на определение размера распространенности устойчивого специфического типа носителей антисемитских
умозрений), наконец, как выявление чисто дискриминационных установок (т. е. описание группы людей, чьи взгляды могут мотивировать
уже непосредственные агрессивные действия). Подобные высказывания следует отличать от реакций и диффузных негативных представлений
людей, которые никогда не имели дела с евреями и чьи негативные суждения о евреях воспроизводят стародавние общепринятые клише и
мнения, характерные для всей социальной среды, в которой они существуют; такого рода стереотипы не переходят в действия, их
функция - поддержание собственной этносоциальной идентичности респондентов столь варварским, но весьма распространенным образом.
Иначе говоря, любое эмпирическое исследование антисемитизма (или другого подобного феномена) стоит перед задачей
операционализировать измеряемые параметры явления, имеющего по своей природе оценочный характер. Тем более это важно при опросах
общественного мнения, когда фиксируется вербальное, а не реальное поведение.
Совершенно очевидно, что такого рода задача подразумевает поиск ответов на разные внутренние вопросы: каков потенциал агрессивного
антисемитизма, могущего быть направленным непосредственно на евреев; какова роль негативных в отношении евреев предрассудков разного
рода в структуре этнонационального самосознания большинства населения; где кончаются собственно антиеврейские представления, и
антисемитизм начинает играть инструментальную роль консервативной политической риторики и т. п.
На все вопросы подобного рода, возникающие в ходе анализа, разумеется, невозможно ответить в рамках одной статьи. Поэтому
ограничимся лишь определением границ распространения негативных по отношению к евреям установок и характеристик их среды.
Схематически различные типы этих установок можно представить как ряд концентрических или частично пересекающихся кругов.
Ядро наиболее агрессивных и убежденных антисемитов (т. е. дающих последовательно негативные ответы на большую часть диагностических
вопросов) составляет массив респондентов, долю которых в общем количестве опрошенных можно оценивать примерно как 6-9%. Их удельный
вес в общей массе населения практически не меняется за все время исследований. Это означает, что на характер существования и
воспроизводства их установок не влияют никакие актуальные политические события и процессы социальных трансформаций, меняющие
российское общество.
Около 1-1,5% опрошенных (величина, намного меньшая допустимых в социологических исследованиях такого рода стандартных статистических
колебаний, составляющих в нашем случае +2-2,5%) готовы поддержать различные радикальные националистические группировки, партии и
организации - "Память" Д. Васильева, РНЕ А. Баркашова и т. п., они покупают и читают русскую националистическую или фашистскую
прессу и книги. Респонденты этого типа - организационный потенциал русского нацизма. Именно деятельность подобных небольших
организаций, прибегающих, чтобы заявить о себе, к крайним формам, в том числе и террористическим демонстрациям (вроде недавнего
взрыва у синагоги в Марьиной Роще), в первую очередь привлекает к себе внимание прессы и столь же немногочисленных и невлиятельных
российских антифашистов в связи с дискуссиями об опасности распространения антисемитизма и росте русского фашизма.
Малочисленность антисемитского ядра затрудняет статистический анализ социально-демографических и социально-профессиональных
характеристик его участников (их положения, занятости, образования и т. п.), однако некоторые особенности все же можно отметить. Как
правило, это люди среднего или старшего возраста (максимум приходится на возрастную групп 45-55 лет), среди них повышенный процент
людей с высшим и средним специальным образованием, с невысокими доходами, жителей столиц и больших городов, а также - тех, кого
можно отнести к люмпенизированной среде или аналогичной ей по многим социально-психологическим параметрам депрессивной среде малого
города. Эта категория опрошенных отличается не просто наличием традиционных антисемитских предрассудков, предубеждений, но и
соединением их с самой актуальной политической риторикой, критически направленной против нынешних властей и реформ, причем
идеологическая окраска этой риторики может быть самой разной - от великодержавной, имперской до советско-коммунистической. "Евреи" в
этом случае становятся фокусом "зла", мифологическим образом вездесущего "врага". Эти люди не просто слышали о сионистском мировом
заговоре, но и убеждены в его существовании, для них "евреи" - источник всех бедствий, которые Россия претерпела во время революции,
гражданской войны и террора, причина нынешних трудностей. Они не просто сторонники систематического ограничения гражданских и
политических прав евреев (в том числе права на образование, свободу передвижения, собственность, юридическую защиту от оскорблений и
преследования), но и хотели бы, чтобы евреев вообще не было в России. Характерно, что антисемитизм такого рода лишь в сравнительно
небольшой степени сочетается с племенной или расовой ксенофобией, распространенной в социальных низах или на социальной периферии -
в среде малообразованной полудеревенской или малогородской периферии. Этот вид идеологического, наиболее последовательного и
артикулированного антисемитизма воспроизводится с помощью собственной или близкой по духу прессы, политических организаций, при
наличии явных лидеров или идеологов, артикулирующих те или иные антисемитские установки и взгляды. Его оформление - следствие общей
социально-политической либерализации российского общества после краха коммунистического режима.
Следующей за этой группой (по интенсивности и связности выражения этнической неприязни к евреям) является категория респондентов с
отдельными, но выраженными антисемитскими реакциями. Она примыкает к наиболее агрессивным идеологическим юдофобам, но не идентична
им, поскольку в ней элементы диффузной племенной или трибалистской ксенофобии преобладают над идеологическим антисемитизмом. Хотя
эта группа составляет 15-18% всех опрошенных, но по частоте и массе негативных реакций она является наиболее распространенной: этим
респондентам принадлежит примерно половина (48%) высказываний, содержащих те или иные неприязненные по отношению к евреем установки.
Предмет этих суждений - разного рода ограничения на отношения с евреями или предпочтения большей дистанцированности в контактах с
ними (нежелание иметь евреев соседями, родственниками, партнерами и коллегами по работе, возражения против открытия рядом синагоги и
т. п.), разного рода страхи перед евреями и антипатии.
За этими двумя категориями следует размытый и неустойчивый массив опрошенных (не обладающий какими-либо специфическими социальными
или культурными характеристиками и не образующий в этом смысле солидарной социальной группы). Эти респонденты не объединены
какими-либо признаками осмысленного и осознанного единства, так как проявляемые ими ксенофобские или дискриминирующие евреев реакции
не имеют систематического характера, в них не обнаруживаются признаки устойчивого комплекса антиеврейских установок (хотя сами по
себе негативистские ответы не единичны и не случайны). Этот немаркированный, не отделенный от других комплексов представлений и
общераспространенных мнений негативизм или неприязнь к евреям, как правило, не связан с личным опытом общения с ними, не окрашен
индивидуальным отношением, а воспроизводится вместе с другими этническими, культурными и социальными стереотипами и предубеждениями,
являя собой как бы "общее место", стертые бытовые клише, риторические блоки, не рационализируемые отдельным индивидом (как в силу
отсутствия интеллектуальных и культурных средств, так и общей непроблематичности этого отношения в определенной социальной и
культурной среде). Максимальная (разовая) величина ответов этого рода составляет 25-30% всех опрошенных (но по удельному весу в
общей массе всех негативных высказываний такие ответы образуют примерно пятую часть). Респонденты, продемонстрировавшие подобные
взгляды, в большинстве случаев высказывали также наряду с антисемитскими и позитивные, толерантные или нейтральные по отношению к
евреям суждения и мнения. Используя выражение известного немецкого социолога А. Зильбермана [7], этот тип антиеврейских
представлений можно назвать "латентным антисемитизмом". По существу, респонденты этого рода воспроизводят (нерефлексивно,
безотчетно, следуя общепринятым нравам или привычкам) целый пласт рутинных культурных представлений и значений, одним из компонентов
которого являются ксенофобские шаблоны и стереотипы, в том числе и негативные по отношению к евреям.
Наконец, внешнюю, подвижную границу распространенности антисемитских настроений отмечают идеологические реакции у значительной части
респондентов (от 35% до 52% опрошенных), имеющие пассивный, выраженно защитно-ограничительный смысл. Это мнения о том, что евреи
занимают слишком большое место в культурной жизни России, что они отстаивают только собственные интересы, а не интересы той страны,
в которой живут, что для них деньги, выгода важнее человеческих отношений и т. п. Это сопровождается явным нежеланием, чтобы евреи
имели свои политические партии или общественные организации, чтобы существовали еврейские школы (не как отдельные специализированные
факультативные учебные заведения для евреев, а как обычные средние школы). Наконец, на один вопрос отрицательный ответ дали 64%
опрошенных (это нежелание, чтобы президентом России был еврей). Иначе говоря, наиболее массовые негативные в отношении евреев
реакции (это, несомненно, дискриминация по своему умыслу, хотя и слабая, не затрагивающая практических обстоятельств жизни евреев)
имеют защитно-компенсаторный характер, направленный на ограничение доступа евреев к символическим для русского национального
сознания позициям.
Таким образом, можно говорить о том, что мы имеем дело с различными вариантами и разновидностями антисемитизма - идеологическими его
формами, защитно-компенсаторным и сопутствующим или латентным антисемитизмом. Каждый из этих типов сформировался в разное время и в
ответ на различные обстоятельства и процессы, происходящие в национальном сознании этнического большинства.
При обсуждении общих проблем ксенофобии и антисемитизма в частности чрезвычайно важно понять и оценить, каков потенциал
сопротивления им, какие группы оказываются по меньшей мере нечувствительны к такого рода влиянию. Собственно просемитски или
филосемитски настроенные группы в российском обществе столь же малы, что и откровенно антисемитские: в общем и целом их величина не
превышает 10-12%, а вместе с прозападными, либерально настроенными, осознанно толерантными в этническом плане респондентами величина
этого слоя не превышает 18-20% населения. Несмотря на сравнительно небольшие размеры, этот слой (или социальная среда) обладает
довольно определенным влиянием и авторитетом в обществе, поскольку там существенно больше людей высокообразованных, молодых,
профессионально хорошо подготовленных, занимающих влиятельные позиции в системе массовых коммуникаций и информации, в политике и
экономике, т. е. оказывающих сдерживающее влияние на ход событий и доминирующие представления.
Потенциал агрессивного антисемитизма
Лишь 10% опрошенных согласны с тем, что евреи в России сегодня подвергаются дискриминации со стороны властей (70% не согласны с
ними) или живут в атмосфере неприязни и оскорблений (противоположное мнение высказали 73% опрошенных). Среди разделяющих это мнение
значительно больше среднего таких респондентов, которые близки к евреям в родственном или дружеском плане. Число тех, кто полагает,
что евреи в прошлом жили во враждебной или неприязненной атмосфере, существенно выше, хотя и не образует большинства - 36% (38%
возражают против подобного утверждения).
Материалы опросов свидетельствуют об устойчивом снижении в массовом сознании угрозы еврейских погромов (с 1990 по 1997 гг. число
тех, кто считал их вероятными, снизилось с 12% до 5%, а число тех, кто полагает их "маловероятными" или "вообще невероятными",
увеличилось с 43% до 77%; причем усилилась именно уверенность в их невозможности, поскольку изменения шли за счет прежде не имевших
на этот счет никаких мнений - табл. 8). Можно было бы считать подобные высказывания проявлением некомпетентности или равнодушия
далеких от проблем евреев людей, если бы в ходе анализа не подтвердилось предположение, что категорию людей, считающих погромы
вероятными, составляют респонденты, отличающиеся заинтересованным отношением к данной теме и большей осведомленностью о проблемах,
касающихся жизни евреев, более образованных и информированных. И хотя среди них преобладают юдофилы, заметно больше среднего в этой
группе и антисемитов, систематически завышающих распространенность антиеврейских настроений в стране и тем самым подкрепляющих свои
взгляды аргументами типа "все так думают". Отметим также, что среди тех, кто полагает, что "почти все" или "большая часть" населения
России "настроена против евреев" или что "антиеврейские настроения увеличились за последние два-три года", удельный вес антисемитов
в 2,5 раза выше среднего; в такой же пропорции растет среди них и число тех, кто имел личные столкновения, ссоры или конфликты с
евреями. Из этих данных вытекает, что наличие негативных установок провоцирует конфликты, которые, в свою очередь, подкрепляют
антисемитские стереотипы. Массовые мнения относительно возможности еврейских погромов могут считаться более или менее адекватными
действительности, тем более что они подкрепляются ответами и на другие вопросы, в частности, представлениями о распределении про- и
антисемитских настроений в российском обществе, а также материалами опросов, проведенных профессором В. Шапиро среди самих евреев.
Более чем у половины из тех, кто сказал, что им "приходилось в последнее время быть свидетелем враждебности или несправедливости
евреев по отношению к России и русским", были ссоры или конфликты с евреями. (Всего среди всех опрошенных на это обстоятельство
указало 8%, 92% таких случаев наблюдать не приходилось. Средой, в которой возникают подобного рода напряжения и конфликты, как легко
понять, являются отношения между соседями, сослуживцами, знакомыми, когда частные склоки и ссоры быстро приобретают этническую
окраску.)
За последние пять лет в два с лишним раза уменьшилось и число тех, кто отмечал проявления враждебности к евреям или оскорбления их в
общественных местах и государственных учреждениях (табл. 9 и 10).
Этнические предубеждения (и антисемитизм здесь может быть лучшей иллюстрацией) возникают и ретранслируются, как правило, до всякого
личного опыта общения с людьми другой национальности. Лишь каждый пятый из опрошенных имел когда-либо на протяжении своей жизни
контакты с евреями, в том числе и самые поверхностные (у 12-15% - постоянные отношения, семейные, дружеские или профессиональные).
Их намного меньше, чем тех, кто готов высказывать свое мнение о евреях.
Стереотипы "работают" прежде всего на закрепление и сохранение собственной этнонациональной и социальной идентичности респондента,
квалифицирующего себя каким-то определенным образом, лишь отталкиваясь от образа других. Этнические стереотипы - это не столько
"описание" других, сколько способ массового воспроизводства ценностных представлений о реальности, о том, что важно или не важно для
носителей этнонациональной культуры. Только на фоне того (или тех), что считается плохим, чужим, непонятным, отвратительным,
становится возможным ощущать и ценить "хорошее", особенно у самих себя. Весьма значимым этот механизм становится тогда, когда в силу
обстоятельств резко снижается самооценка, растет комплекс неполноценности, в том числе и национальный.
Этнические фобии в этих случаях становятся важнейшим ресурсом сохранения высокой самооценки и сознания коллективного достоинства.
Чаще всего этот параллелизм начинает работать одновременно со стремлением к изоляционизму, удалением (вплоть до вытеснения) от
вызывающих фрустрацию позитивных объектов соотнесения. В нашем случае все это имело место на протяжении кризиса первой половины 90-х
годов: рост ксенофобии сопровождался усилением изоляционизма, амбивалентным отношением к Западу и связанным с ним высокозначимым
представлениям и ценностям - материального достатка, технологического прогресса, социальной защищенности, стабильности и др.
Поэтому, когда возникают напряжения социального характера, появляется потребность в компенсирующем или стимулирующем самоутверждении
безотносительно к источнику и природе этого подтверждения: наилучшем образом - за счет позитивных достижений, в худшем случае - за
счет ценностного понижения образа "другого" или иллюзорного самовозвышения от героизации национального прошлого (чаще всего
происходит и то, и другое). Такова природа усиления реакций респондентов, полагающих, что евреи имеют слишком сильное влияние на
происходящее в мире или в России.
"Объяснения" причины негативного отношения к людям той или иной общности всегда даются "задним числом", будучи разновидностью
"психологической рационализации" собственного поведения (З. Фрейд). В этом смысле функциональная роль "чужого" для сохранения границ
между разными этнонациональными группами более важна, чем конкретное обоснование, которое может быть крайне архаичным и никак не
связываться с сегодняшними конкретными условиями жизни реальных евреев. Основу негативного стереотипа в отношении евреев составляют
представления, характерные для так называемого "аграрного антисемитизма", получившего распространение в период начальной
модернизации в России. Это наиболее стертые и старые по времени клише, определяющие еврея как мелкого торговца, городского жителя,
"чужого" в культурном и социальном плане для малогородской или деревенской общины, а потому вызывающего недоверие и
подозрительность. Можно сказать, несколько упрощая, что "евреи" аккумулируют в себе отчужденность и страхи модернизирующегося
общества, поскольку в их образе представлены в карикатурно-негативном виде основные ценности современного, либерального, городского
общества - формальная культура, рациональность, интеллектуализм, независимость, автономность и т. п. Отсюда акцентирование в образе
евреев таких черт и свойств, как стремление избегать грубой физической работы, склонность к сухому расчету, своекорыстие, эгоизм
взамен "открытости" и "душевности", нелояльность доминирующим коллективам и общностям, солидарность только со своими "единоверцами"
и "единокровниками", убежденность в том, что "евреи живут богаче других", "живут за чужой счет". Но эти традиционные пласты
негативного отношения часто (особенно для малограмотных и деревенских, изолированных в социальном смысле от городской жизни групп)
соединяются с рутинной ксенофобией ко всем представителям других этнических общностей. В этом плане негативизм к евреям мало
отличается от дистанцирования и настороженности, чужости ко всем, кто не принадлежит к той же группе, к той национальности, к
которой относится опрашиваемый. Последнее обстоятельство объясняет повышенный негативизм к евреям (выше среднего), фиксируемый в
национальных автономиях, а теперь - республиках, входящих в состав Российской Федерации. Проиллюстрируем эти наблюдения
распределением ответов на диагностические вопросы (табл. 11).
Иными словами, речь идет именно о культурных значениях и представлениях, непосредственно не связываемых с актуальными социальным
поведением и проблемами. Поэтому, казалось бы, столь острые вопросы, часто обсуждаемые в прессе самого разного толка, и
демократической, и нацистской или коммунистической, как, например, еврейское происхождение тех или иных политиков, оказавшихся на
авансцене публичного внимания (В. Жириновского, Б. Березовского и других), в массовом сознании получают совсем не такие отклик и
значение, какие ожидают сами эти публицисты и националистические политики (табл. 12).
Из приведенных данных видно, что на протяжении этих семи лет явно имело место обсуждение этой проблемы, поскольку число
затруднившихся или не информированных в этом вопросе резко уменьшилось (на 23%), более того, произошла известная поляризация
противоположных по знаку мнений, но их соотношение при этом никак не изменилось: и в том, и в другом случае число респондентов
увеличилось на одну и ту же величину - 15%. Малозначимость этой "политической" проблемы в общественном мнении косвенно
подтверждается еще и тем, что число тех, кто на вопрос, предназначенный для выявления "жестких", идеологических антисемитов ("Как Вы
считаете, есть ли такие евреи, которые нанесли большой урон русскому народу или другим народам России и бывшего СССР? Если да, то
назовите их имена"), ответив "да", привел фамилию Б. Березовского, составляет 0,7%, В. Жириновского - 0,3%, Б. Немцова - 0,2%, А.
Лифшица - 0,2% (другие имена, все вместе, - 0,7%). Всего тех, кто назвал бы хоть одно имя в этом списке, оказалось 19%, хотя далеко
не все названные ими являлись евреями: так, наиболее часто упоминался Л. Берия (5,8%), на втором месте - В. Ленин (2,5%), на пятом -
А. Гитлер (1,8%), на седьмом - А. Чубайс (1,1%). Третье, четвертое и шестое места занимают соответственно Л. Троцкий (2%), Л.
Каганович (1,8%) и Я. Свердлов (1,3%).
Однако если конкретно направленная антисемитская пропаганда не имеет видимого успеха, то это не значит, что для подобных опасений
нет никаких оснований. Конец политики этнического неравноправия, прежде всего государственного антисемитизма, не означает
исчезновения в массовом сознании самих принципов этого рода, этническую селекцию в кадровой, образовательной политике государства. В
массовом сознании идея защиты ключевых, национально символических позиций от доступа к ним инородцев вполне жива и воспринимается
как "естественная" и сама собой разумеющаяся. Чем выше для державного, этатистского сознания по иерархическому статусу должность,
тем сильнее должны быть ограничения для чужих (табл. 13).
Наибольшее число дискриминирующих ответов дано зрелыми и пожилыми людьми (старше 40 лет) с высшим образованием (в п. 1 - на 4
процентных пункта выше среднего, в п. 2 - на 21 процентный пункт, в п. 3 - на 5 процентных пунктов, в п. 4 - на 8 процентных
пунктов, в п. 5 - на 4-5 процентных пунктов больше среднего). При этом респонденты, занимающие высокие или значимые позиции в
социальной иерархии (руководители, специалисты, служащие), дают подобные ответы чаще, чем любые другие социально-статусные группы.
Реже всего стремление "запретить" можно обнаружить у молодежи.
Отметим также, что эти реакции "ограничения" имеют главным образом декларативный или символический смысл, так как вопросы,
сформулированные в более конкретном плане, дают некоторое снижение подобных ответов (табл. 14).
Среди сторонников этнической дискриминации резко выделяются руководители разного ранга. За прошедшие пять лет соотношение
противоположных мнений в директорском корпусе переменилось: в 1992 г. оно было 27 : 54 (1 : 2), в 1997 г. - 68 : 32 (2 : 1). У всех
остальных категорий работников оно осталось прежним. Негативные установки этого типа с возрастом растут, причем характер образования
респондента практически не играет в этом отношении никакой роли (напротив, число противников этнической селекции увеличивается по
мере роста уровня образования респондента: с 40% у людей со неполным средним образованием до 54% у имеющих вузовский диплом). Это
обстоятельство достаточно важно, поскольку отражает общую динамику роста позитивных установок к евреям в целом: уровень
толерантности непосредственно зависит от уровня культуры, информированности, того, что можно назвать "цивилизованностью",
обеспечивающей глубокое усвоение ценностей и представлений "гражданского общества". Пока же все нормы такого рода присутствуют в
виде декларативного согласия с ними и только в крайне общей форме (табл. 15).
Незначительное увеличение скорее декларативных и не связанных с повседневными обстоятельствами жизни антисемитских ответов (на 5
процентных пунктов) за эти годы не меняет общей картины. Ответы же на более конкретные вопросы, нацеленные на выявление шкалы
социальных дистанций по отношению к евреям, показывают скорее рост толерантности и ослабление прежних этнических барьеров. Никаких
особых возражений против обычных повседневных связей и отношений с евреями нет (во всяком случае, предубеждения, ограничивающие
общение с евреями, - расовые, этнические, социальные и т. п. - слабее, чем относительно представителей других этнических групп)
(табл. 16).
Точно такие же изменения наблюдаются и в отношении к евреям в качестве коллег, руководителей или деловых партнеров. В первых двух
случаях отмечается рост как позитивных, так и негативных установок и снижение доли "затруднившихся с ответом" (соответственно в
1990, 1992 и 1997 гг. положительное отношение к "еврею-начальнику" - 57%, 54% и 62%, отрицательное - 22%, 28%, 28%; в 1992 и 1997
гг. положительное отношение к "еврею как деловому партнеру" - 58% и 64%; отрицательное - 19% и 24%; ничего не имели бы против евреев
в качестве коллег по работе 75% и 84%, не хотели бы этого 13% и 11% и т. д.). Подчеркнем, однако, что существует совершенно
определенный латентный негативизм, который в ответах на лобовые вопросы проявляется не полностью. Так, например, против
межнациональных браков как таковых ("лучше их избегать, чтобы сохранить чистоту крови каждого из народов") высказываются лишь 12%,
но против брака с евреями конкретного близкого респонденту человека - уже 28-30% (так называемый эффект Богардуса).
Традиционно-конфессиональный фактор имеет сравнительно малое влияние на отношение к евреям; апелляция к нему отмечается лишь у тех,
кто и так отличается стойким юдофобством (табл. 17).
Отношение к Израилю и проблема эмиграции
Антисемитизм во всех его вариантах, отсутствие перспектив у евреев в России были и остаются главной причиной, которой обычно
объясняют эмиграцию евреев из СССР, а теперь - из России [8]. Насколько эти обстоятельства осознаны общественным мнением в самой
России и как они повлияли на отношение к евреям?
Как это ни покажется странным, но именно возможность эмиграции существенным образом повлияла на известное улучшение отношения к
евреям и некоторый рост позитивных установок по отношению к ним. Возможность эмигрировать, покинуть закрытое общество, страну,
находившуюся "на общем режиме", как бы приблизила евреев к весьма уважаемым гражданам "нормальных" стран (под которыми понимаются
именно западные общества с их стабильностью, высоким уровнем материального благосостояния, социальной защищенностью и социальными
правами). Прекращение политики государственного антисемитизма (открытой враждебности к Израилю, антисионистской пропаганды и т. п.),
спокойная и в значительной степени симпатизирующая по тону информация о жизни в Израиле или в других странах, где принимают
эмигрантов из СССР, способствовали ослаблению агрессивного и завистливого комплекса неприязни к евреям внутри страны, вызвали
сочувствие к евреям и их проблемам, в том числе дали как бы обратную проекцию пережитому, признание дискриминации и преследований в
недавнем прошлом. За пять лет уменьшилось число ответов, обвинявших вслед за советской пропагандой "отъезжантов" в предательстве,
вообще снизилось количество агрессии в отношении эмигрантов, о чем свидетельствует снижение долей ответов в тех позициях, которые
соответствуют пропагандистским клише советских времен, рост всем понятных, "человеческих" мотиваций (табл. 18). Эмиграция впервые
обозначила в закрытом обществе идею свободы и, соответственно, перспективу возможности улучшения собственной жизни без каких бы то
ни было надежд на благорасположение властей.
Основные мотивы, которыми общественное мнение объясняет отъезд евреев из страны, имеют скорее сочувственный характер и отражают
понимание общей ситуации в стране. Они вполне укладываются в общую схему модернизационной идеологии и их ценностей. Изменения в
характере мотивов, объясняющих отъезд, минимальны. Чрезвычайно важна для понимания всей ситуации сравнительно малая доля юдофобских
или негативных ответов по поводу последствий отъезда евреев (табл. 19). Подчеркнем также, что эта структура мотивов в целом
совпадает с объяснениями мотивов отъезда, дававшихся самими евреями в опросе еврейского населения, проводившегося зимой 1993 г. под
руководством проф. Р. Рывкиной [9]. Эмигрировать был намерен на тот момент каждый третий из опрошенных. Назывались следующие мотивы
отъезда: 65% - ради будущего детей, 43% - чтобы повысить свой жизненный уровень, 41% - из-за неверия в улучшение ситуации в стране,
32% - из-за политической нестабильности в стране, столько же, 32%, - из-за угрозы погромов, антисемитизма, 24% - для воссоединения с
семьей и родственниками, 13% - из-за страха перед насилием и оскорблениями.
Иначе говоря, именно понимание причин и характера эмиграции, проявляющее реальное, прагматическое и трезвое, неидеологическое
сознание ситуации в стране и национальных отношений, в определенном смысле - самопонимание, является важнейшим фактором,
сдерживающим рост антисемитизма. Именно исходя из этих обстоятельств, общественное мнение достаточно негативно относится к
антисемитским акциям, совершенно определенно расценивая их как провокационные действия, нарушающие хрупкую стабильность в стране.
Это, а не какое-то особое отношение к евреям, является фактором, блокирующим развитие агрессивного антисемитизма и национализма,
поддержку "антисионистских" выступлений.
По мнению опрошенных, в разжигании вражды к евреям заинтересованы прежде всего "русские националисты" (29%) и "темные,
необразованные люди" (26%). Сравнительно небольшие категории респондентов добавляют к этому списку указания на различные группы
интересов - "коммунисты" (4%; мнение, примыкающее к варианту "русские националисты"), "предприниматели, боящиеся конкуренции" (6%),
а также "сионисты" и "демократы" (соответственно 12% и 1% опрошенных) либо нынешние "власти" (10%). В этих последних ответах
проступает характерная логика "заговора заинтересованных", знакомая еще со сталинских времен.
На сдерживание антисемитского ресентимента оказывает существенное влияние и изменившееся отношение к Израилю, успехи которого в
самых различных областях - военной, технологической, политической, достижение сравнительно обеспеченного уровня жизни для всех
граждан и т. п. - способствовали вытеснению традиционного образа еврея - слабого, жалкого, постоянно унижаемого и т. п. Национальное
сознание русских, которое всегда ценило силу, не могло не отозваться на эти изменения. Поэтому, несмотря на многолетнюю
антиизраильскую пропаганду, ведшуюся в СССР, в сегодняшнем восприятии Израиля преобладают главным образом позитивные или
нейтрально-характеристические суждения, суммарная доля негативных оценок не превышает 12% (табл. 20).
Соотношение тех, кто говорит, что у них улучшилось отношение к Израилю в последнее время, и тех, кто заявляет об ухудшении своего
отношения к еврейскому государству, составляет 10 : 1 (21 и 2%). Хотя большая часть опрошенных (60%) говорит о том, что их отношение
к Израилю не изменилось и продолжает оставаться спокойным, таким же, как к другим странам, в действительности это означает
существенное изменение отношения к этой стране. Израиль был (и следы этого отношения фиксировались исследованиями ВЦИОМ в конце 80-х
годов), одним из пяти главных потенциальных противников СССР; в начале 90-х годов симпатии респондентов к палестинцам еще
существенно перевешивали симпатии к израильтянам. Особенно заметные сдвиги в отношении к Израилю произошли в группах, отличающихся
социальной дееспособностью, активностью, компетентностью, информированностью, короче, бульшими ресурсами - у молодых, наиболее
образованных, связанных с бизнесом или имеющих собственное дело, среди директорского корпуса и специалистов (оценки и представления
этих групп оказывают с течением времени наибольшее воздействие на общественное мнение и принимаются другими, более широкими слоями и
группами). Недоверием и подозрительностью отличаются как раз люди пожилого возраста, низкообразованные, живущие на периферии, где в
большей степени сохраняется инерция советского уклада жизни и соответствующие той эпохе идеологические клише. Важным обстоятельством
изменения негативных установок является информация и сведения от уехавших, волнами распространяющиеся в среде, отличающейся
повышенным интересом к Израилю и другим странам еврейской эмиграции, а это довольно значительная часть населения: 29% опрошенных
имеет родственников и друзей среди эмигрантов, а 5% респондентов заявили, что в круге их ближайших знакомых и родственников есть те,
кто собирается уехать в самое ближайшее время. Об улучшившемся восприятии Израиля и смягчении прежнего недоброжелательства
свидетельствует, пусть и косвенным образом, заметный рост числа тех, кто хотел бы съездить в эту страну с туристическими или
гостевыми целями.
Заключая обзор исследований ВЦИОМ массовой ксенофобии и антисемитизма, еще раз подчеркну: антисемитизм в России - проблема не
столько евреев, сколько самого этнического большинства, русских, точнее - состояния российского общества, его цивилизованности,
морали. Массовый выезд евреев из России, а еще в большей степени ассимиляция и демографические процессы в еврейской общности России
ведут к очень быстрому сокращению численности евреев. По существу, очень скоро возникнет ситуация, которую один из оставшихся в
живых руководителей восстания в Варшавском гетто М. Эдельман применительно к Польше назвал "антисемитизм без евреев". Конец политики
государственного антисемитизма, безусловно, нормализовал ситуацию в стране. Сегодня, как об этом свидетельствуют материалы
международных сравнительных исследований антисемитизма, проводимых Американским еврейским комитетом [10], отношение к евреям в
России примерно такое же, как и в Западной или Восточной Европе, - более терпимое, чем в Австрии или Германии, Польше, но хуже, чем
в Чехии, Венгрии или на Украине. Однако то, что консолидация российского общества, его этнокультурная интегрированность происходит
не благодаря позитивным ценностям и достижениям, а ценой общей примитивизации коллективной жизни, в том числе сохранения неприязни к
этническим "другим", часто воображаемым или мифологизированным, а также равнодушия к проблемам людей, на которых направлена
антипатия или вражда, является признаком глубокого поражения его важнейших ценностных структур.
Примечания
[1] В статье представлены результаты более 20 репрезентативных исследований, проводившихся ВЦИОМ по проблемам национальных отношений
с 1988 по 1997 гг. Однако основная часть изложения построена на эмпирических данных репрезентативных опросов по проблемам
антисемитизма населения СССР (в 1990 и 1992 гг. исследование проводилось в 10 республиках бывшего СССР, в том числе и в России;
общее число опрошенных в каждом случае составляло 4,5 тыс. человек) и России (в 1997 г.). Заказчиками исследования в 1990 и 1992 гг.
выступали Американский еврейский комитет (AJC), в 1997 г. - Российский еврейский конгресс (РЕК). Объемы общероссийских
репрезентативных выборок во всех трех опросах сопоставимы (соответственно N = 1670, 1532 и 1502 опрошенных старше 16 лет). Для
сопоставления с данными названных монографических исследований использовались также материалы следующих исследований ВЦИОМ:
"Состояние межнациональных отношений в СССР" (1988 г., N = 1180), "Советский человек" (1989 и 1994 гг., N = 2700 и 2400), "Русский
национализм" (1996 г., N = 2500), "Мониторинг социально-экономический перемен" (регулярного опроса, проводимого по стандартной
программе с февраля 1993 г., первоначально ежемесячно, с 1995 г. - раз в два месяца по настоящее время, N = 2400), ежегодных опросов
"Итоги года: общество 1989-1996", а также данные общероссийских репрезентативных опросов типа "Факт" (1990-1994 гг.) и "Экспресс" (с
1994 г. проводимых раз в две-три недели по актуальным проблемам российского общества, N = 1600) и ряда других тематических
исследований.
Результаты проведенных исследований по проблемам антисемитизма и их анализ опубликованы: Gudkov L., Levinson A. Attitudes Toward
Jews in the Soviet Union: Public Opinion in Ten Republics / Ed. by D. Singer; Inst. of Human Relations, American Jewish Committee. -
N.Y., 1993. - 187 p. - (Working Papers on Contemporary Anti-Semitism); Iidem. Attitudes Toward Jews in the Commonwealth of
Independent States / Ed. by D. Singer; Inst. of Human Relations, American Jewish Committee. - N.Y., 1994. - 191 p. - (Working Papers
on Contemporary Anti-Semitism). Сокращенные русские варианты этих работ: Гудков Л. Д., Левинсон А. Г. Отношение населения СССР к
евреям и проблема антисемитизма // Вестн. Евр. ун-та в Москве [Москва; Иерусалим]. - 1992. - # 1; Они же. Изменения в отношении к
евреям населения республик на территории бывшего СССР // Там же. - 1993. - # 4. См. также: Gudkov L., Levinson A. Attitudes toward
Jews // Sociological research. - 1994. - March-Apr. - Vol. 33. - # 2. - Р. 63-68; Гудков Л. Параметры антисемитизма: Отношение к
евреями в России, 1990-1997 гг. //Экон. и соц. перемены: Мониторинг обществ. мнения. - 1998. - # 2. - С. 34-44.
[2] Бочарова О. А., Гудков Л. Д. Иерархия этнических установок населения // Экон. и соц. перемены: Мониторинг обществ. мнения. -
1994. - # 1. - С. 17-19, Гудков Л. Д. Динамика этнических стереотипов (сравнение замеров 1989 и 1994 гг.) // Экон. и соц. перемены:
Мониторинг обществ. мнения. - 1995. - # 2. - С. 23-27 (Gudkov L. Dynamics of Ethnic Stereoypes: A compararison of 1989 and 1994
Measurements // Sociological research. - 1996. - Jan.-Febr. - Vol. 35. - # 1. - Р. 43-54); Он же. Этнические стереотипы населения:
сравнение двух замеров // Экон. и соц. перемены: Мониторинг обществ. мнения. - 1995. - # 3. - С. 14-16; Он же. Этнические фобии в
структуре национальной идентификации // Там же. - 1996. - #. 5. - С. 22-27 (Gudkov L. Ethnic Phobias in the Structure of National
Identification // Sociological research. - 1997. - July-Aug. - Vol. 36. - # 4. - Р. 60-74).
[3] О проблемах этнонациональной идентификации русских по данным ВЦИОМ см.: Советский простой человек: Опыт социального портрета на
рубеже 90-х. - М., 1993. - 300 c.
[4] См.: Левада Ю. А. Новый русский национализм: амбиции, фобии, комплексы // Экон. и соц. перемены: Мониторинг обществ. мнения. -
1994. - # 1. - С. 15-17; Гудков Л. Д. Русское национальное сознание: потенциал и типы консолидации // Куда идет Россия? Альтернативы
общественного развития. - М., 1994. - С. 175-187; Он же. Русский национализм как сопутствующий феномен политической демобилизации //
Взаимодействие политических и национально-политических конфликтов. - Ч. 1. - М., 1994. - С. 118-125; Он же. Русский
неотрадиционализм // Экон. и соц. перемены: Мониторинг обществ. мнения. - 1997. - # 2. - С. 25-33; Он же. Победа в войне: к
социологии одного национального символа // Экон. и соц. перемены: Мониторинг обществ. мнения. - 1997. - # 5. - С. 12-19.
[5] Гудков Л. Д., Пчелина М. В. Бедность и зависть: негативный фон переходного общества // Экон. и соц. перемены: Мониторинг
обществ. мнения. - 1995. - # 6. - С. 31-42; Гудков Л. Д. Показатели статусной неудовлетворенности и их динамика // Экон. и соц.
перемены: Мониторинг обществ. мнения. - 1996. - # 6. - С. 45-50.
[6] Примечательно, что этот эффект внезапной, часто погромной ксенофобии и неприязни к цыганам был характерен для всей Восточной и
Центральной Европы (Чехии, Словакии, Венгрии, Румынии, отчасти даже Германии). Он возник сравнительно недавно, в середине или в
конце 80-х годов, ему сопутствовало известное ослабление антисемитизма в этих странах или в регионе в целом. В России в конце 80-х
годов антицыганские настроения едва фиксировались, во всяком случае, по своей интенсивности и распространенности они были не
сопоставимы с антиармянскими или антиазербайджанскими, антигрузинскими установками.
[7] Silbermann A., Sallen H. A. Latenter Antisemitismus in der Bundesrepublik Deutschland // Kцlner Zeitschrift fьr Soziologie und
Sozialpsychologie. - 1976. - Jg. 28. - H. 4. - S. 706-723; Sallen H. Zum Antisemitismus in der Bundesrepublik Deutschland: Konzepte,
Methoden und Ergebnisse der empirischen Antisemitismusforschung. - Frankfurt a. Main, 1977. - 282 S.
[8] Анализ миграции из СССР см.: Florsheim Y. Emigration of Jews from the Soviet Union in 1988 // Jews and Jewish topics in the
Soviet Union and Eastern Europe. - 1989. - # 9, а также аналогичные одноименные публикации на ту же тему этого автора в том же
издании за 1990, 1991 и 1992 гг. (# 12, 15, 19). См. также: Florsheim Y. Jewish Imigration to Israel and United States from the
Former Soviet Union, 1992 // Jews in Eastern Europe. - 1993. - Winter. - # 3 (22). Данные эмпирических опросов о мотивах эмиграции
см.: Левин А. Социальный контекст эмиграции в Израиль: 1988-1992 годы // Социол. журн. - 1997. - # 1/2. - С. 148-162; Granberg A.,
Kvint V., Ryvkina R. Socio-economic Position and Migration Plans of the Jews in Russia: Sociological Analysis. - [S. l.], 1995. -
(Report to Wexner Heritage Foundation); Куповецкий М. Еврейское население бывшего СССР после семи лет массовой эмиграции // Вестн.
Евр. ун-та в Москве. - 1997. - # 1 (14); Ильин П., Каган М. Еврейская эмиграция из бывшего СССР в США // Миграционная ситуация в
России: социально-политические аспекты. - М., 1994. - С. 95-105.
[9] Рывкина Р. Евреи в постсоветской России. Кто они? - М., 1996. - 239 с.
[10] См. издания AJC (Working Papers on Contemporary Anti-Semitism. Institute of Human Relations of American Jewish Committee),
содержащие публикации данных эмпирических исследований, проведенных по типовой схеме по заказу Американского еврейского комитета:
Antisemitism and Attitudes towards Jews in Poland... (Hungary, USA, Germany, Austria etc.). - N.Y., 1988-1989.
Помимо публикаций этой организации см., например, также издания Центра исследований антисемитизма при Техническом университете
(Берлин): The Persisting Question: Sociological Perspectives and Social Context of Modern Antisemitism / Ed. by H. Fein. - Berlin;
New York, 1987; Der Antisemitismus der Gegenwart / Hrsg. von H. A. Strauss e. a. - Frankfurt a. M.; New York: Campus. 1990. - 275
S.; Zwischen Antisemitismus und Philosemitismus: Juden in der Bundesrepublik Deutschland / Hrsg. von W. Benz. - Berlin, 1991. - 120
S.; Bergmann W., Erb R. Antisemitismus in der Bundesrepublik Deutschland: Ergebnisse der empirischen Forschung 1946-1989. - Opladen,
1991.
