ГОРЬКОГО <ЗАКАЗЫВАЛИ>?
Почему автор <Несвоевременных мыслей> решил вернуться в советскую Россию?
Павел БАСИНСКИЙ
Прежде чем начать статью, хочу обратить внимание на целый ряд превосходных изданий, так или иначе связанных с этой темой,
подготовленных сотрудниками ИМЛИ (Института мировой литературы), перед кропотливой повседневной работой которых я, как говорится,
<снимаю шляпу>.
Это два новых выпуска Архива А.М. Горького (том XV: М. Горький и Р. Роллан. Переписка (1916 - 1936). - М.: <Наследие>, 1995 и том
XVI: А.М. Горький и М.И. Будберг.
Переписка (1920 - 1936). - М.: ИМЛИ РАН, 2001). Это неизданная переписка М. Горького с Богдановым, Лениным, Сталиным, Зиновьевым,
Каменевым и Короленко (М.: <Наследие>, 1998). Это совместный проект ИМЛИ и британского Лидского университета - сборник <С двух
берегов. Русская литература ХХ века в России и за рубежом> (М.: ИМЛИ РАН, 2002). Это книга норвежца Гейра Хьетсо <Максим Горький.
Судьба писателя> в переводе Л. Григорьевой (М.: <Наследие>, 1997). И, наконец, Н.Н. Примочкина. Горький и писатели русского
зарубежья. - М.: ИМЛИ РАН, 2003.
О последней книге хочу сказать отдельно. По охвату архивного материала, по количеству новых, порой удивительных фактов из жизни
первой эмиграции и непосредственно Горького в период с 1921 по 1928 год эта книга - бесценное пособие. Но она ещё и написана
отличным языком. Настолько, насколько это позволительно учёному, автор не скрывает своего нравственного отношения к персонажам, а
порой и своих эмоций (как в главе о несчастной возлюбленной В.Я. Брюсова поэтессе-эмигрантке Нине Петровской). Возможно, это
называется старой школой литературоведения, но мне она ближе.
Памяти В.В. Кожинова
Насколько изменилось время! Когда-то вопрос о том, почему М. Горький в 1928 - 1931 годах вернулся в СССР, казался странным и
неуместным. Понятно - почему! Потому что Горький был <буревестником>, <пролетарским писателем>, <соратником Ленина и Сталина>,
<основоположником социалистичес...>. Словом, о чём речь, дорогие товарищи?
Труднее было объяснить (особенно любопытствующим школьникам и студентам), почему этот <соратник>, <буревестник> и <основоположник> в
1917 - 1918 годах ругался с Лениным в прессе, почему с конца 1921 года и до 1931-го (10 лет - шутка сказать!) он фактически жил в
эмиграции, и прочее.
Я помню, как покойный горьковед А.И. Овчаренко с высокой научной трибуны просил любопытствующих <не вкладывать персты в раны
Горького>. <Мы (кто <мы>?) знаем о Горьком такое, что...> Но что такое <они> знали о Горьком, нам, молодым филологам, а уж тем более
читателям, знать было то ли рано, то ли - даже не знаю что.
Потом взорвалась <гласность>. И <персты в раны Горького> действительно вложили все кому не лень. Причём персты эти не всегда были
вымыты. И вот здесь следует признать своеобразную правоту опасений Овчаренко, который погиб буквально накануне разоблачительного
<суда> над Горьким и не застал <процесс> в полном разгаре.
Горький и Соловки. Горький и Беломорстрой. Горький и <Если враг не сдаётся...>. А враг не сдаётся. И его уничтожают. А это наши
лучшие писатели, философы, священники. А Горький живёт в особняке Рябушинского. И т. д. и т. п.
Потом вспомнили, что он кому-то помогал. Кого-то спасал. Но самое главное - что-то писал.
Дальше больше. Из Горького стали делать жертву. Призрак убиенного Сталиным непокорного еретика, как тень отца Гамлета, воззвал к
отмщению. Я всегда с уважением относился к исследованиям горьковеда Вадима Ильича Баранова. Но его версия убийства
М. Горького недрогнувшей рукой М.И. Будберг вызывает у меня наивный вопрос. Почему секретаря Горького П.П. Крючкова, врача Л.Г.
Левина и наркома Г.Г. Ягоду в 1938 году по <делу Горького> казнили, а якобы настоящая английская шпионка и непосредственный
исполнитель (киллер, как теперь говорят) М.И. Будберг преспокойно улетела в свой в Лондон и пережила всех персонажей этой
шекспировской трагедии?
Впрочем, я хорошо понимаю, что при желании можно ответить и на этот вопрос.
И на другой. И на третий. Но все ответы вызовут новые вопросы. В этом и есть коварная особенность версии убийства Горького. И В.И.
Баранов это понимает.
Поэтому от призраков обратимся к реальности. Последние опубликованные документы говорят о том, что отъезд Горького за границу в 1921
году был итогом сплетения только двух обстоятельств, а вот его возвращение в СССР - результат длинной цепи очень сложных проблем,
рассмотрение которых переворачивает привычный взгляд на жизнь как в эмиграции, так и в метрополии в 20 - 30-е годы. Это не проблема,
а просто какой-то <бермудский треугольник>, попадая в которой тонешь.
Уехал Горький потому что а) не смог договориться с Лениным и б) был действительно критически болен. Гибель А.А. Блока и В.В.
Розанова, расстрел Н.С. Гумилёва и откровенное хамство Зиновьева, который устроил в квартире Горького обыск, сделали своё дело.
Кстати, формально (с позиции <революционной законности>) Зиновьев и Ленин были правы. Русская интеллигенция в целом большевиков
ненавидела, в прочность их власти не верила и была, по сути, <пятой колонной>, которую Горький старательно опекал и организовывал.
Положение Горького было чудовищно двойственным. И хотя Горький был <дипломатом>, но у всякой дипломатии ограниченные возможности...
Когда Ленин арестовал почти всех участников КомПомгола (Комиссия помощи голодающим), <дипломат> стал невольным провокатором. Именно
так и назвал его потом его же бывший соратник по лагерю реалистов Борис Зайцев. Ведь это Горький с согласия Ленина организовал этот
комитет, куда вошли известные учёные, писатели, общественные деятели С. Прокопович, Е. Кускова, М. Осоргин,
Б. Зайцев, С. Ольденбург и др. О Горьком как о человеке можно разное сказать. Он мог быть хитрым, лукавым. Не любил неприятной для
него правды и именно поэтому нередко позволял ввязывать себя в тёмные провокации. Но подлецом, провокатором Горький не был.
И, наконец, он действительно был болен.
Все, кто вспоминает его в этот период (пожалуй, за исключением злючки Зинаиды Гиппиус, писавшей в дневниках, что Горький на
Кронверкском чуть ли не пирожными объедается и скупает за бесценок уникальные произведения искусства), отмечали его болезненную
худобу и сильное нервное истощение. Привычное уже кровохарканье приняло угрожающие формы. Не знаю, как переживал ссору с Горьким
<Ильич> (он был прежде всего политиком), но для Горького разрыв революции и культуры несомненно стал глубочайшей личной трагедией.
Он верил в революцию как в способ освобождения культурной энергии народа и верил во власть как в способ организации этой энергии. На
деле же революция освобождала низменные инстинкты толпы. Власть их в лучшем случае жестоко контролировала.
В худшем - поощряла и разжигала сама...
Началось это не с 28 октября 1917 года. Художник А.Н. Бенуа пишет в недавно изданных дневниках этих лет, как он, Горький, Шаляпин и
ещё несколько крупных и известных представителей литературы и искусства после отречения царя и установления Временного правительства
мчались, чтобы решить вопрос об Эрмитаже, о Петергофе, о Царском Селе. Ведь там же бесценные сокровища! Ведь изгадят! Разворуют!
Растащат по чуланам и сундукам!
И что? Один революционный чиновник кивал на другого. А в общем, всем было на всё наплевать. И главное отметил для себя
проницательный Бенуа: это не власть! Только в Керенском он обнаружил эту <жилку власти>.
Был ли отъезд Горького в Финляндию осенью 1921 года официальной эмиграцией?
Нет. Тем более это не было нелегальным бегством за границу с подкупом пограничников и угрозой быть арестованным и даже
расстрелянным, как в случае с Гиппиус, Философовым и Мережковским. Официально он выехал в заграничную командировку для сбора средств
в пользу голодающих, а также для лечения. То есть для Ленина и его окружения Горький официально продолжал оставаться <своим>.
А как же было на самом деле?
На самом деле опять страшная двойственность. Для большевиков Горький отнюдь не свой. В советской прессе его имя даже не упоминают. А
это имя самого известного из живых русских писателей в мире! Но в то же время его официальный отъезд на лечение сам собой
предполагал его неучастие во враждебных советской власти зарубежных изданиях. Причём такое соглашение соблюдалось не только Горьким,
но и всеми, кто рассчитывал вернуться в метрополию при коммунистах.
И таких было немало: Вяч. Иванов, М. Осоргин, А. Ремизов, П. Муратов. Андрей Белый не считал себя эмигрантом, а только <временно
выехавшим>. Не говоря уже о <красном графе> Алексее Николаевиче Толстом, бывшем идейном белогвардейце, покаявшемся и с весны 1922
года издающем <сменовеховскую> газету <Накануне> с её прокоммунистической ориентацией... да и просто выходящую на деньги Кремля.
Эмиграция расколота на <непримиримых>, лояльных, идейно-сочувствующих и элементарно работающих на Москву. Внутри лагерей свои
оттенки разногласий, которые вдруг проявились, скажем, в присуждении Бунину Нобелевской премии. На неё, как известно, одновременно
претендовали Бунин, Мережковский и Горький. Получил премию Иван Бунин. Но любопытно отношение и самих претендентов и всей эмиграции
к этому событию. Бунин и Мережковский оба <непримиримые>, ибо оба жестоко пострадали от большевиков. Но делить с Мережковским премию
Бунин отказывается решительно! В литературе они почти враги. Но и мелькнувшая было кандидатура Шмелёва, который и <непримиримый>, и
эстетически близок, Бунину казалась просто несерьёзной. Зато Марина Цветаева была возмущена тем, что премию получил Бунин. Да кто он
такой?! Она и Горького не слишком любила (тем более и он не любил её стихи), но <Горький - эпоха, а Бунин - конец эпохи. Но - так
как это политика, так как король Швеции не может нацепить ордена коммунисту Горькому...> и т. д. (из письма Цветаевой А.А. Тесковой.
Цит. по кн. Н. Примочкиной <Горький и писатели русского зарубежья>).
Но что же Горький за границей?
Долгое время Горький старается быть в стороне от эмигрантских споров. <Сидит на двух стульях>, но стулья эти, по крайней мере, пока
не разъезжаются. Участвовать в <Накануне> брезгливо отказывается, но с А.Н. Толстым как писателем поддерживает отношения. Н.
Берберова, которая вместе с Ходасевичем близко общалась с Горьким в это время, так описывает его: <Теперь Горький жил в Геринсдорфе
(лето 1922 года. - П.Б.), на берегу Балтийского моря, и всё ещё сердился, особенно же на А.Н. Толстого и газету <Накануне>, с
которой не хотел иметь ничего общего>. Но и с другими эмигрантскими изданиями (<Руль>, <Дни>, <Современные записки> и др.) Горький
не сотрудничал. Впрочем, и не выступал публично против них до 1928 года.
Зато своеобразно <мстит> русскому крестьянству, написав о нем в 1922 году нелепую брошюру и выпустив в Берлине (<О русском
крестьянстве>). Получалось, не большевики виноваты в трагедии России, а крестьянство с его <зоологическим> инстинктом собственника.
Кстати, эта брошюра - первый шажок Горького к будущему Сталину с его политикой полной коллективизации.
Тогда же в эмигрантской прессе в связи с этой книгой Горького появляется словечко народозлобие, русский вариант будущей русофобии.
Впрочем, досталось от Горького и большевикам. То есть Горький фактически нарушил соглашение об <официальном> отъезде за границу.
Весной 1922 года в открытых письмах А. Рыкову и Анатолю Франсу он выступает против московского суда над эсерами, который грозил им
смертными приговорами. Письмо было опубликовано в немецкой газете <Форвертс>, затем перепечатано во многих эмигрантских изданиях.
Ленин назвал это письмо <поганым> и расценил как предательство <друга>. В <Известиях> Горького <долбанул> Д. Бедный, в <Правде> К.
Радек. Война?
Нет, он не хотел воевать.
Да покайся Горький перед эмиграцией (даже самой <непримиримой>), как А.Н. Толстой покаялся перед коммунистами, и она, конечно же,
приняла бы его в свой политический круг. Какой козырь для международного оправдания эмигрантского движения и для его статуса!
Но, возможно, как раз поэтому, за исключением <письма об эсерах>, Горький о большевиках молчит и к эмиграции относится прохладно.
Дело дошло до того, что он вежливо отказался присутствовать на собственном чествовании в Берлине в связи с 30-летием своей
литературной деятельности, которое организовали наиболее дружески настроенные к нему люди: А. Белый, А. Толстой, В. Ходасевич, В.
Шкловский и др. В эмиграции семейное прозвище Горького <Дука> начинает звучать как-то особенно оправданно и справедливо.
Он <дуется>. На всех. На народ и интеллигенцию. На эмигрантов и большевиков. Но - удивительно! - именно это позволяет ему в период с
1922 по 1928 год осуществить подлинный творческий взлёт, который признали даже самые строгие эмигрантские критики (Ф. Степун, Д.
Мирский, Г. Адамович) и самые язвительные из критиков метрополии (В. Шкловский, К. Чуковский). Да и как не признать <Заметки из
дневника>, <Мои университеты>, <Рассказы 1922 - 1924 гг.>, и, наконец, гениальные воспоминания о Льве Толстом!
Он часто любил повторять, что не пишет, а только <учится писать>. Даже если согласиться с этим, надо признать, что в эмиграции
Горький научился писать как-то особенно хорошо.
Наконец, с 1924 года - Италия, Сорренто. Море, солнце, культура. Кто только не бывал у него на вилле . Приезжал Вяч.
Иванов. <Горький встретил своего философского врага с изящной приветливостью, они провели день в подробной беседе, - вспоминает
свидетель. - Возвращаясь в <Минерву> (гостиница. - П.Б.), утомлённый Иванов должен был сознаться, что не встречал более сильного и
вооруженного противника>.
Утомлённые солнцем. Культурной беседой. На самом деле влиятельнейший когда-то и культурнейший из символистов Вячеслав Иванов искал
расположения соррентинского отшельника по весьма прозаической причине. По той самой причине, по которой искали его расположения
многие писатели эмиграции. Зато другие, как Марина Цветаева, например, напротив, вдруг немотивированно отказывались от встречи с
ним. Из гордости. Понимая, каким влиянием всё ещё обладает эта фигура. Дело в том, что Горький продолжал оставаться <мостом> между
эмиграцией и советской Россией, СССР.
И те, кто хотел вернуться туда, понимали, что проще (да и <чище> всего) это сделать через посредничество Горького.
В частности, Вяч. Иванов просил Горького о содействии в решении финансового вопроса: чтобы продлили командировку в Италию от
Наркомпроса, организованную Луначарским, и продолжали посылать ему денежное обеспечение. И Горький немедленно бросился <хлопотать>!
Он <хлопотал> о многих и многих. Как в России в 1917 - 1921 годах, так и тут, в невольной <эмиграции>.
Н.Н. Примочкина совершенно права, утверждая, что фактически <считать его эмигрантом никак нельзя>. Это был затяжной, вынужденный
отъезд, во время которого Горький не только лечился и писал классические вещи, но пытался проводить сложную и хитроумную (как он
считал) политику по сближению эмиграции и метрополии. Но не так, как А.Н. Толстой с провалившейся <Накануне>. И уж, конечно, не так,
как супруг Марины Цветаевой Сергей Эфрон, завербованный НКВД и впоследствии погубивший не только самого себя, но и всю свою семью.
Горький был слишком умён да и амбициозен для такого выбора. И вообще Горький был Горький. Сам. Один. Штучный.
Размышляя над трагической судьбой Горького, я как-то пришёл к выводу, который предлагаю в качестве своего рода <ключа> к пониманию
этой фигуры. Горький всю жизнь самостоятельно делал биографию. Он был, как говорят американцы, , <сам себя
сделавший>. Он странствовал по Руси и подолгу жил в Европе. Он общался с социальными низами и образованнейшими людьми своего
времени. Он бывал нищим и богатым. И всего он добивался САМ, своей энергией, своим талантом. Иначе говоря, был человеком БИОГРАФИИ.
Но на самом деле это был человек СУДЬБЫ. Или же, если угодно, РОКА.
С того момента, как его бросили <в люди>, он бесконечно сопротивлялся обстоятельствам и в то же время был всецело от них зависим. Да
и само это мощное сопротивление обстоятельствам, что всегда складывались так, а не иначе, делало его бесконечно несвободным.
Он был роковой человек!
Его возвращение в СССР было предопределено целой массой причин, из которых я назвал лишь часть. Назовём ещё некоторые из них.
Зададим себе неприятный, но неизбежный вопрос. На какие деньги Горький жил за границей? Лечился в лучших санаториях, снимал огромную
виллу в Италии (не слишком, впрочем, дорогую, как писал Ходасевич), содержал свою многочисленную <семью> из родных и
<приживальщиков>?
Месячный бюджет Горького в Италии составлял примерно 1000 долларов в месяц. Это много или мало? По нынешним <понятиям> вроде мало.
Какая-нибудь А. Маринина наверняка проживает больше. Впрочем, не следует забывать и о том, что покупательная способность доллара за
это время уменьшилась в 10 с лишним раз.
При этом значительная часть эмиграции жила даже не в бедности, а в нищете. Так жили Куприн, Цветаева или менее известная поэтесса
Нина Петровская, проникновенные воспоминания которой о Брюсове все эмигрантские издания отказались печатать по сугубо цензурным
соображениям: ведь Брюсов вступил в коммунисты!
Горький пишет М.Ф. Андреевой, работавшей в советском торгпредстве в Берлине: <Нина Ивановна Петровская [...] ныне умирает с голода,
в буквальном, не преувеличенном смысле этого понятия. [...] Знает несколько языков. Не можешь ли ты дать ей какую-либо работу?
Женщина, достойная помощи и внимания> (цит. по: Н.Н. Примочкина...).
А сам Горький?
Согласно заключённому в 1922 году (то есть уже в <эмиграции>) торгпредством РСФСР в Германии и Горьким договору сроком действия до
1927 года, т. е. ровно на пять лет, писатель не имел права <ни сам, ни через других лиц издавать свои сочинения на русском языке,
как в России, так и за границей> (<А.М. Горький и М.И. Будберг. Переписка...>).
При этом ежемесячный гонорар, выплачиваемый ему из РСФСР за издание собрания сочинений и других книг, составлял 100 000 германских
марок (свыше 320 долларов).
Финансовыми делами Горького в Госиздате вместе с М.Ф. Андреевой занимался будущий бессменный секретарь писателя и тайный агент НКВД
П.П. Крючков, живший тогда за границей и с большим трудом <выбивавший> из России деньги Горького. М.Ф. Андреева в 1926 году пишет:
<К сожалению, П.П. абсолютно не имеет возможностей [...] добиться от Госиздата каких-либо отчётов [...] Сердишься ты напрасно. [...]
Ты забыл, должно быть, условия и обстановку жизни в России?>
Последняя фраза куда интереснее длинных путаных объяснений Андреевой о неразберихе, царящей в финансах Госиздата, которые мы
опускаем. Ещё любопытнее другая фраза из письма: <Вот будет П.П. в Москве, восстановит и заведёт связи...>
Связи Горького с Москвой осуществлялись через Крючкова, М.Ф. Андрееву, Е.П. Пешкову, полпреда в Италии П.М. Керженцева и других
людей.
А вот связи его с эмиграцией становились всё суше и напряженнее. Даже с В. Ходасевичем, прожившим в <семье> Горького в Италии немало
времени, он в конце концов круто расходится. Особенно после того, как рухнул их совместный творческий издательский проект.
<Беседа> - журнал, в котором Горький мечтал объединить все культурные силы Европы, русской эмиграции и советской метрополии. Журнал
должен был издаваться в Германии, но распространяться в основном в России. Таким образом осуществлялся бы <мост> между эмиграцией и
советской властью. Молодые советские писатели имели бы возможность печататься за границей (за это строго наказывали в РСФСР), а
эмигрантов читали бы на родине. Такой вот замечательный проект.
Очевидно, получив неофициальное согласие на него из советской России, Горький на базе берлинского издательства <Эпоха> в 1923 году
выпустил первый номер <Беседы>. Работал он над ним со страстью и вдохновением. Сотрудниками, кроме Ходасевича, были А. Белый и В.
Шкловский, научный раздел вёл Б. Адлер. Список приглашённых в журнал имён впечатляет: Р. Роллан, Дж. Голсуорси, С. Цвейг; А.
Ремизов, М. Осоргин, П. Муратов, Н. Берберова; М. Пришвин, Л. Леонов, К. Федин, В. Каверин, Б. Пастернак и др.
Понятно, что в <Беседе> не мог быть напечатан, с одной стороны, Бунин и Мережковский, а с другой - Бедный и Фадеев. Горький
лавировал, искал примирения, и в Кремле его на словах поддержали. Но в секретных бумагах Главлита журнал <Беседа> оценивался как
издание идеологически вредное. Ни Пастернак, ни Зощенко, ни Каверин, ни Форш, ни другие наиболее культурные советские авторы
печататься в нём не могли. И - самое главное - в СССР <Беседу> не пустили.
Горький был морально раздавлен. В который раз.
Насколько непросто складывались издательские и другие денежные дела Горького за границей, явствует из его переписки с <Мурой> (М.И.
Будберг), которая была его доверенным лицом в этих вопросах. Вот она пишет ему в связи с продажей прав на экранизацию <На дне>: <Что
же касается требования <скорее денег> с Вашей стороны, а моей просьбы <подождать>, то тут я, может быть, проявила излишнюю мягкость.
[...] Убедительно все же прошу Вас не предпринимать никаких мер. [...] Деньги у Вас пока есть: 325 $ - это 10 000 лир и должно
(курсив М.И. Будберг. - П.Б.) хватить на месяц>.
<Должно> настаивает Будберг, намекая на то, что надо ужаться в расходах.
К сожалению, писем Горького к баронессе Будберг сохранилось очень мало. Но и её писем вполне достаточно, чтобы догадаться, как
финансово трудно выживал Горький в предвоенной, кризисной Европе. <Коллекцию (нефрита. - П.Б.) безумно трудно продать, - пишет
она, - я справлялась и в Париже, и в Лондоне, везде советуют продать частями и говорят, что стоимость на 50% упала, т. е. Не 700 ф
[ранков], а 350. Что делать?>
<Нефрит продать за 350 - 500 - чего? - уже совсем раздражённо отвечает она на какое-то письмо от Горького. - Драхм? Лей?>
В общем, понятно...
Понятно, что ничего не понятно. Сидение <на двух стульях> слишком затянулось. И они постепенно начинают разъезжаться. С одной
стороны, Горького всё настойчивее приглашают в Москву через Пешкову, Андрееву, Керженцева. Туда рвётся и сын Максим с молодой женой:
там его знают, там ему интереснее. Из СССР приезжают молодые писатели, Л. Леонов, Вс. Иванов и др., жизнерадостные, жадные до
творчества, что всегда так обожал Горький.
Ну а здесь? Эмиграция смотрит на Горького или враждебно, или же косо. Те, кто <дружит> с ним, сами давно мечтают вернуться в Россию,
но как бы под его гарантию. <В Европе холодно, в Италии темно...> - напишет
О. Мандельштам позже о том, что уже происходило в Европе и, в частности, в Италии, где у власти стоял Муссолини. Обыск на вилле
<ребятами> Муссолини. Кому жаловаться? Когда обыскивали <ребята> Зиновьева, он поехал в Москву, к Ленину. Теперь к советскому послу.
Кто ещё сможет защитить бедного, всемирно известного русского эмигранта?
В 10 часов вечера 27 мая 1928 года Горький вышел на перрон станции Негорелое и впервые ступил на советскую землю после семилетней
разлуки. Здесь, как и на всех других советских станциях, его приветствовали множество людей. Апофеоз встречи состоялся на площади
перед Белорусским вокзалом. Горький вернулся...
Это было началом нового и последнего периода его жизни, разобраться в котором ещё сложнее, чем в предыдущем. Очень жёстко сказано об
этом в воспоминаниях В. Ходасевича:
<Деньги, автомобили, дома - всё это было нужно его окружающим. Ему самому было нужно другое. Он в конце концов продался - но не за
деньги, а за то, чтобы для себя и для других сохранить главную иллюзию своей жизни>.
Вопрос в том, было ли это только <иллюзией>. Покойный историк и филолог Вадим Кожинов, с которым я встречался два раза, сказал мне о
Горьком и Бунине примерно следующее. Живя в эмиграции Бунин сохранил свою честь и творческое лицо. Горький, вернувшись в СССР, не
сумел это сделать. Но, в отличие от Бунина, он разделил судьбу своей страны. Здесь...
Кто был прав - не нам судить.
