Три обвинительных вердикта, кряду вынесенные присяжными - осуждение убийц С.Н. Юшенкова, осуждение террористки Мужахоевой и
осуждение военного аналитика Сутягина, - вызвали волну либерального гнева. Вместо того чтобы оправдать "надежды на возрождение
системы подлинно цивилизованного правосудия", обвинительные вердикты показали: "механическое воспроизведение института присяжных
отнюдь не гарантирует ни торжества закона, ни царства справедливости, ни совершенства процедуры".
С тем что механическое воспроизведение чего бы то ни было никак не гарантирует заведомого благостного результата, трудно не
согласиться. Пятнадцать лет назад мы ожидали от рынка и демократии великие и богатые милости, а получили много всего разного, в том
числе и весьма далекого от чаемого царства справедливости. Просто с широким введением суда присяжных вышла задержка, поэтому и
разочарование столь свежо. С демократией задержек было меньше, потому еще в 1993 г., сразу после принесших немалые сюрпризы выборов
первой Думы, мы услышали: "Россия, ты одурела!" Как только суды присяжных заработали, Россия тут же одурела опять.
Кто на самом деле сильнее одурел, сказать трудно. На иной взгляд, одурели адвокаты, побуждавшие своих клиентов требовать суда
присяжных - при том, что по характеру обвинений подсудимым было бы гораздо лучше, если бы их дела слушались по старой манере. То что
присяжные могут проявлять и житейский здравый смысл, и разумное снисхождение - "Сами-де не святые", - это чистая правда, тонкость
лишь в том, что случается это преимущественно в бытовых делах, когда заседатели проецируют коллизию на себя. "И я мог бы стать
жертвой милицейского оговора", "и я мог бы по глупости или по страсти наделать делов" etc. - и с этим бытовым смыслом они часто
бывают куда снисходительнее, чем профессиональные судьи. Но представить себя на месте предполагаемого шпиона, живой бомбы или
мокрушника на лондонской службе рядовому человеку гораздо труднее - здравомысленная проекция здесь плохо работает. В случае дел с
политической окраской велика вероятность того, что присяжные будут руководствоваться господствующими в обществе настроениями. Эти
настроения для подсудимых были неблагоприятны, и долг адвоката был в том, чтобы понять это самому и разъяснить клиенту.
При этом либеральные сторонники суда присяжных, похоже, и сами для себя толком не определились в части того, к какому идеалу они
хотели бы приблизиться: то ли к русскому суду 1864-1916 гг., то ли к англосаксонским образцам. С отечественной традицией есть та
сложность, что слушание политических дел с участием присяжных как началось с делом Веры Засулич, так тут же и закончилось, а из
опыта судопроизводства по бытовым делам невозможно строить прогнозы насчет поведения в делах политических. Если же говорить о
традиции англосаксонской, то здесь очарование имени могло помешать проникновению в фактическую историю англосаксонского правосудия,
которое отнюдь не всегда отличалось мягкостью, а снисходительность у англичан и американцев - в отличие от русских - совсем не была
главенствующим качеством присяжных. Стандартный сюжет художественных произведений о суде присяжных - "Двенадцать разгневанных
мужчин" etc. - строится как раз на том, что по всем признакам безвинный подсудимый обречен, и лишь чудесное духовное усилие
присяжных, сумевших после трудной борьбы возвыситься над мнимой очевидностью и устойчивыми предрассудками, спасает его от роковой
судебной ошибки. При таком подчеркивании чудесной составляющей верного приговора позволительно предположить, что нечудесных исходов
тоже хватало - ведь чудо по определению редкостно. От русских же разгневанных мужчин чуда требуют сразу, и притом в ста случаях из
ста. Очевидно, предполагается, что англосаксонская традиция - это лишь идеальные литературные образцы, а процессы типа дела Сакко и
Ванцетти, где присяжные вопреки всякой очевидности отправили неприятных им итальянцев на электрический стул, - этого как бы никогда
и не было.
Нежелание признать, что суд присяжных является всего лишь несовершенным человеческим установлением - иногда для нас приятным, а
иногда и не очень, - побуждает к поискам крайнего. Им оказывается то ли вся Россия целиком ("К какой еще лютой злобе несется страна
наша, выдвинувшая таких присяжных?" - Е.Г. Боннэр из Бостона), то ли "давление со стороны государства", то ли что еще. От неумения
признать сущностную ограниченность общественных институтов - хотя и в принципе довольно полезных - начинаются суровые попреки на
тему басни дедушки Крылова "Мартышка и очки".
