Презумпция виновности и метаморфозы политических институтов в России: очерки политической культуры
Леонид Бляхер
Настоящая работа посвящена рассмотрению взаимосвязи между российской политической культурой и теми формами демократии, которые
сложились в России за последние полтора десятилетия.
Понятие <политическая культура> становится наиболее популярным конструктом отечественной политологии. Как некогда понятие
<политическое пространство>, оно встречается сегодня в огромном массиве работ, посвященных вопросам политики, превращается в некую
универсальную объяснительную модель, создающую иллюзию понимания самых различных явлений политической жизни: от результатов выборов
в представительные органы власти до грязи на улицах российских городов[i].
Особенно популярно понятие <политическая культура> при анализе результатов демократической трансформации в России. Любой сбой в
работе демократических механизмов, вторжение государства в приватную сферу, узурпация исполнительной властью прерогатив
законодательной и т.д. с легкостью объясняются особенностями российской политической культуры[ii] .
Однако столь широкое использование понятия без должной теоретической проработки ведет к возникновению герменевтического круга: одно
явление (электоральное поведение или властные стратегии и т.д.) мы объясняем через другое, столь же нуждающееся в объяснении.
Возникает вопрос: а почему, собственно, политическая культура такова? Более того, в связи с различными контекстами употребления
термина все чаще встает вопрос: а что такое, вообще, политическая культура? В каком смысле ее понимает автор? Какова взаимосвязь
этой культуры с наблюдаемыми политическими формами?
Чтобы избежать подобных вопросов, определимся с трактовкой термина. Под <политической культурой> в настоящей работе понимается
коммуникативная сеть, по которой циркулируют культурные образцы, детерминирующие наше восприятие предъявленного сознанию артефакта
как политического явления и определяющие репертуар возможных действий по отношению к этому явлению. Сопоставляя реалию с наличным
культурным образцом, агент культуры наделяет ее тем или иным смыслом и условиями его интерпретации[iii]. Погруженный в
коммуникативные сети культуры агент действует так, как подсказывает культурный образец. Под образцом политической культуры,
понимается знаковое образование, сформировавшееся посредством агрегации некоторых выделившихся признаков и действий, которым в
обществе приписан смысл политического. Разделять эти смыслы и значения и соответственно им интерпретировать предъявленную сознанию
реалию, мотивировать им свои действия - и значит стать агентом данного политического пространства, им полностью детерминированного.
Такая детерминация осуществляется коммуникативными, а не логическими средствами и логике по большей части не подконтрольна. Она
выступает здесь как репрезентация легальной (названной, имеющей имя) части политической реальности, стремящаяся <выдать> себя за всю
реальность. Все, что не описывается коммуникативной сетью, для чего не отыскивается соответствующий образец, автоматически
отбрасывается из политического пространства в определенные - маргинальные - области, жестко пространственно локализованные.
Помещенный в культурное пространство агент видит лишь то и столько, что и сколько позволяет видеть сеть культурной коммуникации.
Принцип функционирования сети - использование не столько причинно-следственных связей, сколько связей упорядоченности, регулярности
и целесообразности, независимо от их происхождения. Не столь уж важно единство мотивации: оно обеспечивается общим финальным
состоянием, достижением приемлемых для всех участников целей, хотя бы эти последние и означивались участниками по-разному. Скажем,
то обстоятельство, что концепт <порядок> понимается в современном российском политическом дискурсе крайне различно, не мешает
консолидации столь же разных политических сил на основе данного концепта.
Политическая реальность складывается как со-бытие, развернутая рядоположенность множества эквифинальных (Я. Хинтикка) вариантов,
каждый из которых образует свой собственный возможный мир. Но для самого агента она остается одной единственной данностью. Даже в
случае явного несовпадения образца и реальности агент, разделяющий данный образец, старается любыми средствами спасти свою сеть и ее
смыслы. Он может признать, что факты A,B и C ошибочны, но обобщения при этом не происходит. Агент культуры выдвигает сильнейшую
идеализацию: <А почему бы нет?>, спасая свой набор культурных образцов. Лишь в исторически кратчайшие периоды, когда происходит
радикальный и символически означенный слом прежней политической системы (военное поражение, политическая революция и т.д.) возникает
возможность включения нового элемента в коммуникативную сеть. Однако и в этом случае включение нового образца происходит не
беспроблемно.
Наличная политическая культура отнюдь не внешнее, навязанное агенту образование. Это - существеннейший элемент его
самоидентификации. Лишившись, в силу политического или социального катаклизма, привычного объекта самоидентификации, агент
политической культуры испытывает острейшую депривацию. Разрушенным оказывается его собственный публичный образ и, соответственно,
условия организации интеракции в политическом пространстве. Для восстановления его необходимо распространить смыслы, составлявшие
прежде основу самоидентификации на новые объекты. Эти <новые объекты>, в свою очередь, приспосабливаются к смыслам, которыми их
наделяет агент культуры.
Политические структуры, <пересаженные> на данную почву или возникшие на ней получают свой действительный смысл, сопоставляясь с тем
или иным образцом. Под воздействием его они трансформируются, сохраняя зачастую только внешний облик прежней институциональной
формы. Но только в таком виде они могут быть поняты и приняты обществом, и конкретной личностью. Для того чтобы новая политическая
реалия получила <права гражданства> в рамках наличной политической культуры, она, точнее ее <аналог> должен быть найден в прошлом.
Великие реформаторы прошлого и настоящего, совершая деяния поистине новаторские и революционные, продолжают осознавать себя в
качестве реставраторов справедливых старых порядков, нарушенных властями предержащими. Уруимгина из Лагаша, фараон Эхнатон, братья
Гракхи, маздакиты, деятели "второго южнославянского влияния", герои французской революции и т.д. Крестьяне, поднявшиеся на
восстание, под предводительством Уота Талера, пели: "Когда Адам пахал, а Ева прияла, кто тогда был дворянином?" Уже не раз
отмечалось, что представление о Золотом веке - эта всеобщая культурная и политическая идеологема - лежит в основе утопических
моделей социализма и коммунизма, да и наша современность не раз осмыслялась в терминах "возрождения". Здесь-то и возникает
возможность инновации. При этом, инновации внутренней, а не заимствования. Эта возможность заключается в особенностях структуры
культурного образца.
Культурный образец - семиотическое тело культуры - как любое знаковое образование, представляет собой двусоставное явление,
включающее в себя материальный формант и смысловую структуру. В период катастрофических социально-политических трансформаций
составляющие знака приобретают относительную самостоятельность в силу деструкции или потрясения артефактов, являющихся носителями
политических смыслов. Смыслы культуры, лишившиеся материального носителя, распространяют себя на любой подходящий объект. Прежде
всего, рецептиентом становится объект функционально сходный.
Однако, поскольку сам объект (новые формы политической организации) прежде мог и не иметь этих смыслов, идет длительный процесс
согласования. Внешняя форма и смыслы, преднайденные в политической культуре, <притираются> друг к другу, образуя нечто, отличное и
от первоначального смысла и политической структуры-донора, и от смысла культуры-реципиента. Этот способ функционирования
политической культуры наиболее ярко проявляется на примере заимствования системы демократических институтов и их приспособления к
конкретным российским условиям. Такое приспособление, детерминированное рядом образцов российской политической культуры, и
предполагается рассмотреть ниже.
Но не только рассмотрение, а и усмотрение подобной новации требует определенных методологических усилий. При трансляции
традиционных когнитивных подходов возникает исследовательский парадокс, обозначенный нами как <парадокс позиционирования>. Суть его
состоит в том, что исследователь, находящийся внутри культуры, по существу, только воспроизводит смыслы уже изначально содержащиеся
в ней. Его анализ есть не столько исследовательский, сколько культурный (экономический, политический и т.д.) акт. Последний же сам
должен стать объектом исследования[iv], тем самым не уменьшает, а увеличивает неисследованный пласт. Здесь господствует подход,
согласно которому <ничего не меняется>. Его господство и связано с сохранением механизмов культурного смыслонаделения политических
реалий.
Однако не менее парадоксальна и <внешняя> позиция. Политолог, из <прекрасного далека> рассматривающий данную политическую культуру
рискует не менее. В этом случае велик риск, что он сам, являясь агентом определенной политической культуры и действуя на основании
образцов этой культуры, просто <вчитает> в чужую культуру параметры своей. Будут ли данные параметры действительно характеризовать
культуру-объект, уже не представляется существенным. У ученого, погруженного в семиозис своей культуры, просто не оказывается
средств, чтобы усмотреть несовпадение. Другое здесь будет восприниматься не как Другое, а как недоразвившееся или испорченное
<свое>. Видимо, подобное понимание и приводило к появлению многочисленных работ о российской <демократии с прилагательными>
(<заблокированная демократия>, <дефектная демократия> и т.п.[v]). Исследователь, погруженный в семантические сети своей культуры,
выдвигает <преднайденные> в ней параметры в качестве неотъемлемых атрибутов данного политического режима. Типы политического
поведения в рамках этого режима воспринимаются им в качестве естественных и единственно возможных. Любое иное воспринимается им как
отклонение от нормального состояния.
Казалось бы, основания для такого восприятия есть. Демократия как форма организации политического пространства и система
политических институтов сложилась в рамках западноевропейского, <атлантического> культурного ареала. В силу этого заимствование
данной политической формы должно исходить из классического образца. Носителем этого образца и выступает представитель европейской
или американской политологии. Однако данное представление, имплицитно содержащееся во многих политологических исследованиях, исходит
из тезиса о либеральной демократии как самоцели политического развития, что отнюдь не является очевидным и требует доказательства.
Сформированная таким способом жесткая терминологическая система, основанная на исторически сложившейся политической культуре
(<демократическом мифе>), распространяет себя на новый объект. Несоответствие идеального образа и реального объекта, невозможность
отождествления воспринимается исследователем как искажение, деградация самого явления. Часть реальности, находящаяся за пределами
теоретической модели, предданной в культуре и потому существующей по законам семиотически упорядоченной совокупности текстов,
отбрасывается от взгляда исследователя. Она остается неназванной, а потому неисследованной. Для того, чтобы ввести эту <неназванную>
реальность, отброшенную системой категорий, возникает необходимость в <двойном дистанцировании>: дистанцировании от исследуемого
объекта и дистанцировании от собственных политических интенций (дистанцирование от <Я> исследователя). В первом случае создается
система <имен> - определений, дающая возможность построить инструментарий и провести научное исследование отличное от откровенной
политической публицистики. Во втором, - появляется возможность увидеть то, что скрывает данная система имен и, следовательно,
сделать исследование релевантным.
Наиболее простым и, вместе с тем, продуктивным способом разрешения отмеченного парадокса является, на наш взгляд, использование
максимально бедных по содержанию и, одновременно, широких определений. Именно такие определения способны стать адекватным
инструментом сравнительного анализа, когда сам предмет анализа выступает как постоянно изменяющийся, становящийся[vi]. Наличие
определения делает возможной саму процедуру анализа. Конкретизация параметров, связанных с определением, исходит из наличного
материала, из той политической культуры, которая и задает смысл политической структуры в данном обществе. Эти параметры постигаются
после исследования, как его результат, а не инструмент. Тем самым жесткое определение не навязывается реальности, а выводится из
нее.
От такого определения демократии, данного В. Сергеевым, мы и отталкиваемся в своих рассуждениях. Демократия определяется им как
<переговорный процесс>, протекающий в политическом пространстве[vii]. Такое определение позволяет вывести за рамки обсуждения вопрос
об истинности/ложности различных предикатов к субстантиву <демократия>, при этом сохраняя себетождественность феномена. Из
определения вытекает ряд важнейших следствий. Общество, принявшее демократию, не гомогенно. В противном случае переговоры не имеют
смысла, поскольку в однородном пространстве некому договариваться. В данном обществе имеется некоторый общий смысловой фон,
<подсказанный> наличной политической культурой. Этот смысловой фон дает возможность осуществлять коммуникацию, позволяя соотнести
между собой различные точки зрения. Целью переговоров (<демократии>) является достижение общественного согласия, организация
интеракции. И, наконец, поскольку переговорный процесс идет в политическом пространстве, согласие должно быть достигнуто по вопросу
о власти. Язык, на котором ведутся переговоры, контекст переговоров и состав участников зависят от специфики политической культуры
исследуемого общества.
Ответив на вопросы <кто, с кем и на каком основании договаривается>, мы и получим характеристику почвы, задающей основания
функционирования институциональной структуры российской демократии, характеристику политической культуры постсоветской России.
Естественно, что глубинная конкретизация этой общей характеристики - предмет отдельного исследования, выходящего за рамки настоящей
статьи. Здесь же мы попытаемся лишь описать общие культурные схемы, отличающие российскую демократию, очертить методологические
установки, позволяющие эти отличия выявить.
Российская политическая культура и демократия
Отправным пунктом теоретического рассуждения, позволяющего, на наш взгляд, дистанцироваться от материала, является концепция
политической истории России, очерченная в работах Ю. Пивоваров и А. Фурсова[viii], посвященных Русской власти. Эмпирическим
основанием данной работы выступают 173 неформализованных, биографических интервью с представителями региональной власти, мелкого и
среднего бизнеса, собранные в 1998-2001 годах в городах Санкт-Петербург, Новосибирск и Хабаровск[ix].
Одним из основных тезисов <Русской системы> Ю. Пивоварова и А. Фурсова является тезис о принципиальной дистанцированности Русской
власти от общества (<популяции> в терминах этих авторов). Легитимация власти протекает за пределами данного общества, в
трансценденции. В союзе с некоторой (не принципиально какой) внешней силой власть оказывается сильнее общества. Она (власть)
принимается извне как единое, целостное явление и не является предметом обсуждения в рамках данного общества. В силу
трансцендентальной природы власти ее основания и принципы не являются предметом обсуждения и переговоров, т.е. не являются
демократическими, исходя из принятого определения. Дистанцированная от общества власть представляет собой <объективные условия>, в
рамках которых должен жить и действовать социальный субъект. Это не предмет для переговоров, а контекст, позволяющий договориться о
чем-либо.
Политическим же субъектом выступает только власть (государство, зачастую, персонифицированное). Остальные элементы общества являются
восприемниками ее воздействия (политическими объектами). На месте граждан оказываются подданные, те, кто под Властью. В рамках этой
парадигмы сложились основные политические практики в России. С одной стороны, политический субъект пронизывал своими интенциями все,
в том числе неполитические институты, с другой, - отдельного <центра управления> (по М. Веберу) просто не существовало. Символически
общество выступало гомогенным политическим образованием. Гомогенная власть, импортированная из трансцендентной области, принимается
и отвергается целиком. Вопрос о том, что какие-то институты этой власти могут быть трансформированы, чаще всего, просто не
обсуждался. Не случайно, столь маргинальной выглядела в России фигура М.С. Горбачева, пытавшегося построить <социализм с
человеческим лицом>.
Подобный характер имело и принятие демократических институтов в России: они в 90-е годы были импортированы из заграницы, из-за
предела, из трансценденции. В исторически кратчайшие сроки была заимствована система демократических органов управления, введен
институт альтернативных выборов, законодательно установлен принцип разделения властей.
Но демократическая процедура наделения властью вступила в острое противоречие с ее трансцендентальной природой, составлявшей основу
российской политической культуры. Исходя из национальной политической традиции и формы принятия демократических институтов власти,
последние не подпадают под социальную рефлексию. Однако процедурная сторона демократии в ее либеральном варианте предполагает
выборы, делегирование полномочий и всеобщее (для граждан) избирательное право. Это ставило и власть, и граждан в России в достаточно
сложное положение. Возникала ситуация, когда переговоры велись о предмете, обсуждению не подлежащему.
Если власть выбирают, если ей реально делегируют полномочия, которые можно и отнять, то она лишается дистанцированности,
трансцендентальной природы, перестает быть Русской Властью. Она перестает соответствовать политическим практикам, которые уже многие
столетия, начиная с концепции <Москва - третий Рим, а четвертому не бывать>, функционировали в России.
По справедливому мнению Ю. Левады, власти в России противостоит не общество как система страт, классов, групп, а индивид, обретающий
целостность, субъектность только в идентификации с государством[x]. Государство же выступает единым пространством абсолютной власти,
которая распространяется иерархически на всех нижестоящих и исчезает при контакте с любым вышестоящим. Наделение объемом властных
полномочий идет с высших ярусов иерархии к низшим. Переговоры здесь возможны, но только в невидимом для общества, квази-приватном
пространстве. Это приватность не частного лица, обличенного властными полномочиями, а приватность власти, ее изнанка. Здесь
переговоры ведутся, борьба за власть разворачивается во всей полноте, но публично она никак не выражается. На публичном уровне мы
можем наблюдать готовое политическое решение и его публичное обоснование. Такой тип организации властного пространства,
действительно, имеет мало общего с <народовластием> в классическом понимании термина. Тем не менее, за весь период реформ в России
ни разу не были поставлены под сомнение сами демократические институты.
Если власть отказывается от демократических процедур, то она лишается <внешней>, трансцендентальной легитимации, ее не признает как
демократию <мировое сообщество>, современный вариант <власти от Бога> или от монгольского хана. И в первом, и во втором случае
власти грозит утрата легитимности. Неустойчивость положения властных институтов российской демократии порождает двойственность ее
поведения особенно показательно воплотившихся в фигуре первого Президента Новой России. Он одновременно вынужден был быть главой
нескольких, несовместимых институциональных систем. Он должен был быть лидером революционного движения, альтернативного
коммунистическому реформаторству М.С. Горбачева, <народным Президентом>, наследующим традиции <справедливого царя и заступника> и,
наконец, <большим другом и союзником Запада>. Попытка осуществить такой сеанс одновременной игры и приводила к сбоям в
государственном институциональном механизме.
В не менее сложном положении оказался и электорат, который должен совершить осознанный выбор, утвердив власть и делегировав ей
полномочия. Власть трансцендентальна. Трансценденция не может быть объектом рефлексии. Следовательно, я - избиратель - выбираю из
того, что по определению находится за пределами моего понимания. Такой выбор неизбежно случаен. Потому-то не оправдываются на
выборах прогнозы даже наиболее талантливых отечественных политологов.
Не менее показательно и восприятие населением <разделения властей>. Отмеченное выше стремление идентифицироваться с государством
(властью), минуя уровень классов и страт, приводит к неприятию <разных властей>. Как показывают интервью, большая часть экономически
активных субъектов считает <настоящей властью> исполнительную власть. Остальные ветви власти в массовом восприятии просто примыкают
к ней. При этом представители законодательной власти воспроизводят практику неформальных народных заступников (a la Гриша
Добросклонов). Судебная ветвь власти просто не воспринимается в качестве самостоятельной. Однако даже номинальное разделение властей
существенным образом нарушает традиционные - советские и досоветские - идентификационные механизмы.
Как показало интервьюирование и мониторинг выборов в Хабаровском крае[xi], население достаточно слабо представляет себе смысл работы
законодательной власти. По мнению респондентов, представитель законодательной власти должен выполнять две основные функции: решать
социально-бытовые проблемы своих избирателей (<выполнять наказы>) и помогать магистратам <своей> территории перераспределять в ее
пользу часть <вышестоящего> (федерального, регионального) бюджета. Способность же выполнять эти функции определялась респондентами,
исходя из наличия или отсутствия у депутата неформальных контактов с исполнительной властью. Тем самым, носителю законодательной
власти отводилась роль неформального представителя территории. В интервью лиц, причастных к властным кругам (работники администрации
территорий, партийные функционеры и т.д.) отмечалась еще одна, теневая, функция депутата. Он должен, заняв определенную должность в
структуре законодательной власти (спикер, глава или член соответствующего комитета и т.д.) лоббировать интересы тех экономических
агентов, которые оплатили его избирательную компанию, оказали ему более или менее значимую поддержку. И в первом, и во втором, и в
третьем случае функции депутата определяются при исполнительной власти. Законотворческая функция не рассматривалась респондентами
как существенная (<болтовня за народные деньги>). Ее выполнение, в лучшем случае, определялось как условие осуществления основных
функций.
Ситуацию еще более затруднил <парад суверенитетов>, приватизация власти региональными руководителями, вводившими свои нормы, которые
слабо соотносились с федеральным законодательством. В ряде интервью именно региональная власть осознавалась респондентами как
настоящая, противостоящая <фантомной> Москве.
Таким образом, властное пространство России, заимствовавшее институты либеральной демократии, превратилось в различные и не вполне
соотносимые между собой властные поля. Каждое такое поле охватывает один из участков властного пространства, но для социального
агента выступает единственной реальностью. Властные же субъекты различных уровней, получившие в ходе <парада суверенитетов>
относительную автономию, вынуждены вести сеанс одновременной игры на принципиально разных игровых полях.
Однако самое парадоксальное, что именно в этих условиях демократические институты выжили. Власть не превратилась в откровенную
диктатуру и сохранила себя как Русскую Власть, дистанцированную от общества, трансцендентальную. Наличие многих, некоррелирующих
между собой культурных моделей, позволило выработать общую модель-образец, объединяющую несоединимое. Такой всеобщей моделью и стала
специфически организованная сеть политической культуры. Существеннейшим элементом этой модели выступает особенность рецепции
властно-правовых условий и властью, и гражданами. Эти особенности рецепции (<правовой фольклор> в терминологии Г. Мюрдаля) зачастую
подменяют собой формальное законодательство. На них, а не на формализованное право ориентированны стратегии социального
поведения[xii]. В рамках этих представлений и шел процесс <освоения> политической культурой демократических институтов.
Наиболее ярко процесс <приспособления> демократии к российской политической культуре проявился, на наш взгляд, в сфере
взаимодействия власти и экономики. Именно здесь был сформирован культурный образец, позволяющий объединить дистанцированную власть и
демократическую процедуру. Наиболее существенные элементы этой общей схемы мы предполагаем описать ниже.
<Презумпция виновности> как основание российской демократии
К моменту начала реформ российское законодательство оказалось не готово регулировать новые типы социальных отношений. Либеральная
установка требовала освобождения личной инициативы. Предполагалось, что освобожденный от тотального контроля и подавления социальный
агент сам обеспечит себе и обществу достойный материальный уровень и уровень защиты. Однако <романтический период> реформ привел к
резкому снижению уровня жизни населения и уровня личной безопасности. Стремясь компенсировать последствия экономических
преобразований и, одновременно, оставаться в русле демократических традиций, государство начинает трансформацию правового механизма.
Тем самым, в правовой структуре российского законодательства соединились два слабо соотносимых основания. Российская Федерация, во
всяком случае, на уровне декларации, стремилось быть либеральным государством, основанном на признании личной инициативы граждан, и
государством <всеобщего социального патронажа> с огромной системой социальных обязательств, полученных в наследство от Советского
Союза.
Выполнение социальных обязательств осуществлялось советским государством за счет тотального отчуждения прибыли у производителя с
последующим распределением отчужденных благ через общественные фонды потребления[xiii].
Тотальное отчуждение результатов труда и распределительная система, в которой уровень потребления зависел от ранга, а не от вклада в
производство и личной инициативы, приводило к снижению производительности труда. Собственно, для преодоления этого снижения и
проводилась перестройка и последующие социально-экономические трансформации. Они подразумевали формирование социального слоя лично
независимых активных производителей, вступающих с государством в договорные отношения. Условия этого договора и оказались не
проработанными ни властно, ни структурно. Для выполнения обязательств перед населением и перед внешним сообществом государств новому
российскому государству были необходимы средства. Но от тотального контроля и изъятия продукта оно де юре отказалось. Для
компенсации этого положения срочно создается фискальное законодательство. В силу поспешности его создания и принятия оно содержало в
себе огромные <бреши>, социально-экономические сферы, не подпадающие под действия законодательных и, прежде всего, фискальных норм.
Поскольку в этих сферах изъятие части продукта отсутствовало, то норма прибыли там была существенно выше. Государство начинает столь
же срочно <затыкать дыры> в законодательстве. Эта деятельность ведется на всех уровнях, обладающих законодательной инициативой:
федеральном, региональном, муниципальном. Для реализации различных социальных программ вводятся все новые налоги и сборы.
По мнению большей части предпринимателей, различного рода сборы составляли к 1998 году более 100% дохода[xiv]. Выполнять правовые
предписания значило в этих условиях прекращение всякой экономической деятельности. Предполагалось и до сих пор декларируется, что
основной смысл различных налогов и сборов в пополнении бюджетов разных уровней. Собственно, это и выражается в трогательных
плакатах: <Пожалуйста, заплатите налоги>. Но налог выполняет в обществе иную функцию. Он представляет собой сделку по приобретению
конкретных благ: личной безопасности, гарантий осуществления социального и экономического акта. Однако, объем этих благ, по мнению
налогоплательщиков, оказывался неэквивалентен объему налоговых выплат. Ответом на это становится <уход в тень> предпринимательства,
возникновение теневого рынка труда и т.д. Там, в рамках неформальных структур предприниматель получал искомые гарантии, зачастую
криминального характера.
Но следование законодательной норме также не гарантирует безопасность экономического агента. Наличие в обществе различных не вполне
соотносящихся между собой уровней законодательства приводит к появлению социальных пространств, которые регулируются несколькими,
противоречащими друг другу правовыми актами. Федеральное, региональное и муниципальное правовое пространства пересекаясь, создают
законодательный избыток: ситуацию, когда один и тот же социальный акт регулируется более, чем одной законодательной нормой. В этот
момент возникает специфическое положение и у властей предержащих и у подданных (граждан).
Для граждан, оказывается, невозможно совершить социальный или экономический акт, непопадающий под действие одной из законодательных
норм того или иного уровня. Практически, каждое значимое действие подпадает под санкцию. Поскольку для продолжения социальной и
экономической деятельности необходимо уменьшить часть дохода, изымаемую государством, а сделать это можно, только нарушив закон, то
потенциально, любой экономический агент оказывается преступником. Таким же потенциальным преступником оказывался, достаточно часто,
и социальный агент, желающий получить гарантии личной неприкосновенности и осуществления своих гражданских прав.
Если бы за действием реально следовала санкция, то социально-экономическая деятельность в стране прекратилась. Однако это не
происходит. Селективность деятельности контролирующих органов и эпизодичность прямых силовых воздействий приводит к появлению
феномена <отсроченной санкции>. Власть в лице контролирующего органа знает, и социальный агент признает это знание, что любого
участника социально-экономического и политического взаимодействия можно уличить в нарушении законодательной нормы. Даже, если само
нарушение не обнаруживается, то приостановка деятельности фирмы на время проверки ведет, как правило, к фатальным для нее
последствиям. К столь же фатальным последствиям ведет и обвинение публичного политика в коррупции или еще в чем-нибудь, столь же
страшном. Тем самым, деятельность социального субъекта может быть в любой момент прекращена. Не менее важно и то, что агент признает
за властью право на такое прекращение. История правоприменения в новейшей России знает единичные случаи, когда в ответ на подобные
действия власти следовали прямые ответные действия гражданина и еще меньше случаев, когда такое противодействие оказывалось
эффективным. Формируется культурный образец, который можно назвать презумпцией виновности: согласие граждан с тем, что любое их
действие может оказаться преступлением, за которым должна последовать санкция. Время и характер этой санкции выбирает власть
(государственный институт). Последует санкция или нет, зависит, в первую очередь, от того, насколько <правильно> ведет себя
гражданин или организация в ситуации политического взаимодействия.
Русская власть с большим подозрением относится к самой возможности ее не избрания. Соответственно, <правильное поведение> непременно
оказывается связанным с правильным голосованием и, шире, правильным поведением на выборах. Правильным здесь является то, что
устраивает власть. Термин <устраивает> в данном случае не имеет устойчивых характеристик. Он изменчив и зависит от многих факторов.
Это может быть оказание финансовой или иной поддержки кандидату, связанному с исполнительной властью; это может быть проведение
различного рода акций в пользу <хорошего> кандидата за счет предпринимателя, фирмы или группы лиц и т.д.
Не менее важным является <правильное поведение> гражданина или организации вне ситуации выборов. Патерналистские отношения власти и
популяции вызывают необходимость для власти постоянно демонстрировать свою заботу о подданных. При этом необходима не любая забота,
а только та, которая жестко связана с именем властного лица. Такая забота, как правило, не закладывается в структуру бюджета. Кроме
того, достаточно часто вышестоящая власть делегирует нижестоящему уровню власти полномочия, не подкрепленные материально и
финансово. Для успешной реализации всех этих задач необходимы ресурсы. Эти ресурсы и предоставляют предприятия и предприниматели,
находящиеся <под санкцией>. Таким образом, хотя номинально налоговые сборы и иные выплаты недоплачиваются экономическим субъектом,
реально они платятся в объеме, зачастую превосходящем номинальный уровень. Предприниматель платит трижды. Первый раз он платит налог
в размере, приближающемся к 30% от номинальной ставки. Второй раз он оплачивает чиновников, предоставляющих услуги, декларированные
властью (обеспечение экономического акта, которое оценивается респондентами в 30-40% от номинальной ставки налогообложения, но не
всегда имеет форму прямой уплаты). И, наконец, третий раз он оплачивает социальные программы, определяемые стремлением власти
проявить заботу о населении.
В силу известной неформальности и нелегальности этого <налогообложения> и отсутствия жестких норм оно и представляет предмет
переговоров. Наличие презумпции виновности создает контекст обсуждения. Размер выплаты составляет содержание переговоров.
Таким образом, переговоры в обществе ведутся, но не столько на институциональном уровне, сколько на неформальном уровне. Основой для
переговоров является презумпция виновности граждан перед законом, а содержанием - перспектива увеличения или уменьшения неформальных
выплат.
Не менее явные переговоры идут на другом участке политического пространства: между властью и популяцией. Социалистический принцип
всенародного государства в годы советской власти был преобразован в принцип всенародного доступа к государственным материальным и
финансовым благам. Право каждого на определенную в соответствии с рангом часть государственной собственности признавала и власть.
Крах Советского Союза не отменил этот принцип. Обязанности государства перед населением остались, по словам В. Радаева, одним из
наиболее значимых социальных мифов[xv]. Поскольку демократическая процедура предполагает выборы, то для власти желательно быть
популярной. Отсюда стремление, по возможности, поддерживать уверенность граждан в том, что государство их опекает. С другой стороны,
возникает стремление уйти от непосильных обязательств. Но и в первом, и во втором варианте в политическом пространстве представлена
власть определенного уровня и представители экономических субъектов или граждан.
Однако сам характер политического пространства за время социальной трансформации изменился. В начальный период реформ (первая
половина 90-х годов) политическое пространство достаточно явно распадалось на публичное (заимствованные демократические институты) и
<приватное> пространство власти, детерминированное политической культурой. В публичном пространстве происходило строительство
демократических институтов. Но происходило оно своеобразно.
М. В. Ильин описывает подобную ситуацию: "Чтобы стать другой система должна обладать внутренней основой для изменения, своим иным,
то есть двойной или хотя бы двусмысленной идентификацией. Переход в иное качество становится возможным благодаря "притворству"
функций и структур (новый монарх притворяется президентом, новые аристократы - парламентариями и т.п.)"[xvi]. Применительно к
российским условиям: партийный и хозяйственный аппарат был преобразован в исполнительную власть, а советские органы в
законодательную. Но, благодаря системе "имен" (определений функций и структур политической системы), даже не соответствующих
собственной сути, "новый монарх" уже не является монархом. Однако и в качестве "президента", даже при умелом "притворстве", он
сомнителен. Введение демократических институтов предполагало и изменение формы осуществления властного воздействия. Но в течение
семидесяти лет данные структуры привыкли осуществлять воздействие совершенно определенным образом. К этому образу действия привыкло
и население. Не имея возможности действовать по-старому, властные органы оказались не в состоянии применять и новые действия.
Для того чтобы осуществить властную функцию, государственные служащие были вынуждены вступать в полулегальную или нелегальную сферу.
В неформальной сфере и осуществлялся диалог, переговорный процесс.
Государство (публичная демократическая власть) была представлена в переговорном процессе коррумпированным чиновником. Население и,
прежде всего, его экономически активная часть - <крышей>. В качестве <крыши> могла выступить криминальная группировка, чиновник,
представитель <домашней группы> (ближайшего семейного и дружеского окружения). Эти и сходные с ними структуры достаточно эффективно
умели договориться с властью. Однако по мере формализации публичной сферы к концу 90-х годов эффективность неформальных или
криминальных <крыш> снижается. Если в интервью (экономических биографиях) начала 90-х годов рассуждения о <крышах> играют
первостепенную роль, то к концу 90-х эта тема упоминается эпизодически.
Дело здесь не столько в том, что заработали демократические механизмы принуждения к исполнению законов, сколько в перемещении
переговоров на иной уровень. Система демократических институтов стала непреложным фактом. Столь же явным стало деление общества на
тех, кто имеет доступ к власти, и тех, кто не участвует в переговорах. Сами же переговоры осуществлялись в двух плоскостях:
горизонтальной и вертикальной. В вертикальной плоскости переговоры велись между федеральной и региональной властью. Цель данных
переговоров - согласие по поводу распределения полномочий. Инструментом переговоров со стороны федеральной власти были трансферты,
направляемые в регион, а со стороны губернаторского корпуса отчисления в федеральный бюджет и <организация всенародного возмущения>.
Поскольку первоначально механизм презумпции виновности сложился на региональном уровне, то преимущество было на стороне
губернаторов. Однако в силу наличия принципа дистанцированности и господства идеологемы <порядка> натиск губернаторского корпуса на
федеральный уровень власти имел четко заданный предел. Только наличие федерального центра сообщало самой губернаторской власти
дистанцированный от общества характер.
Другой - горизонтальный - уровень переговоров проходил во властной <домашней группе>. В нем участвовали избранные представители
бизнеса, <команды> данного политика. Здесь предметом переговоров были гарантии экономического акта, доступ к материальным ресурсам
государства на уровне компетенции данного властного лица - федеральном, региональном, муниципальном. Инструментом переговоров
выступала помощь на выборах, вхождение в элитные кланы, связи в вышестоящих уровнях власти и т.д.
Большая часть населения в подобные игры не включалась. По отношению к ней действовала презумпция виновности, как гарантия того, что
оно будет вести себя лояльно. Исключением были случаи, когда <всенародное волеизъявление> и <благо народа> использовалось как
инструмент давления в переговорах с властным лицом.
Однако и эта ситуация к началу XXI столетия меняется. Наличие демократических институтов совместилось с культурным принципом
дистанцированности власти через образец <презумпции виновности>. Федеральная власть все менее желает быть участником торга, как в
горизонтальном, так и в вертикальном отношении. Столь же мало заинтересованы в горизонтальном переговорном процессе региональные
владыки. Укрепившись и выстроив структуру собственной власти, основанную на презумпции виновности, губернаторы перестают нуждаться в
<домашней группе>, ведущей с ними торг. Власть в регионах к 2000 г. окончательно становится Русской Властью, безусловной и
дистанцированной. Подавляющее большинство голосов, отданных на выборах за Президентов Татарстана и Башкортостана, губернаторов
Хабаровского края и Новгородской области не столько одобрение населением проводимого курса, сколько действие презумпции виновности.
Однако мириться со столь сильными региональными властителями не желала центральная власть. Поскольку именно губернаторы поддержали
Б. Ельцина и в 1993, и в 1996 году, то наступление на них шло исподволь.
Первым шагом стало введение института муниципальных образований, выведенных из непосредственного подчинения региональных властей.
Тем самым, программировался конфликт между губернатором и мэром столичного города (ситуация Самары, Владивостока и т.д.). Однако в
значительной части субъектов Российской Федерации презумпция виновности сыграла свою роль, и мэром стал ставленник губернатора.
Настоящее наступление на всевластие глав региональных администраций началось с приходом на пост главы Правительства, а позже на пост
Президента В. Путина. Введение института Полномочных представителей Президента в Федеральных округах, приведение региональных
законодательств в соответствие с федеральным законодательством, изменение способа комплектования Совета Федерации - все это говорит
о стремлении центральной власти распространить презумпцию виновности на глав администраций субъектов Российской Федерации. Последним
по времени шагом в этом наступлении стало законодательное закрепление права Президента отстранять губернаторов от исполнения
обязанностей.
Не менее жестко выстраивает отношения центральная власть с <домашней группой>. Определенная позиция Президента на встрече с
российской бизнес-элитой, процессы <олигархов> являются сигналами того, что горизонтальные переговоры с центральной властью тоже
будут вестись с позиции презумпции виновности. Таким образом, презумпция виновности гарантирует власть от посягательств изнутри, а
демократические процедуры - от критики извне.
Ответом на явное стремление власти распространить свое влияние на большую часть политического пространства явился поиск иных форм
переговоров с ней. Наблюдается достаточно выраженное стремление к институциализации неформальных сетей. Место <крыши> экономических
субъектов или граждан занимают политические структуры. Эти политические структуры имеют две основные формы. Наиболее очевидные из
них - новые политические партии, отстаивающие интересы конкретных социальных групп. Однако деятельность этих партий пока достаточно
успешно парализуется работой <старых> партий, не желающих терпеть конкурентов и, прежде всего, партией власти. Другим вариантом
являются группы поддержки кандидатов в депутаты различных уровней. Депутат, наделенный в рамках российской политической культуры
смыслом <народного заступника> перед властью, начинает реально выполнять эту функцию. Политическая <крыша> оказывается наиболее
надежной в новых условиях. Сможет ли исполнительная власть на федеральном и региональном уровне подавить законодательную, или
законодательная власть окажется способна отстоять свою самостоятельность? Пока сказать сложно. Ясно одно - переговоры переносятся в
парламент. На сегодня они еще не приняли публичную форму. По большей части, интересы реальных групп давления отстаиваются в виде
неформальных соглашений. Но движение в направлении реального разделения властей налицо.
Итак, на протяжении последних десяти лет в России происходил и продолжает происходить сложнейший процесс адаптации чужих для данного
типа политической культуры институтов управления. Заимствовав их как внешнюю, сакральную систему власти, русская власть
приспосабливала их к реалиям отечественной политической культуры, отечественного политического дискурса, к другой системе
политической мифологии.
[i] О подобном употреблении термина см.: Гельман В.Я. <Столкновение с айсбергом>: формирование концептов в изучении российской
политики // <Полис>, ? 6, 2001.
[ii] См. например: Ямпольский М. Комплекс парадности. Национальная идея как зеркало национальной неполноценности // <Итоги>, 15.07.
1997.
[iii] Бляхер Л.Е. Человек в зеркале социального хаоса. Хабаровск, 1997.
[iv] Об этом см.: Филиппов А. Ф. Наблюдатель империи / империя как понятие социологии и политическая проблема. М., 1993.
[v] Diamond L. The End of the Third Wave and the Global Future of Democracy. Wien, 1996; Merkel W. Defekte Demokratien // Merkel W.
Busch A. Demokratie in Ost und West. Frankfurt a. M. 1999.
[vi] Махлин В.Л. М.М. Бахтин <под маской>. М., 1993.
[vii] Сергеев В.М. Демократия как переговорный процесс. М., 1999.
[viii] Пивоваров Ю.С., Фурсов А. И. Русская система как попытка понимания русской истории // <Полис>, ? 4, 2001.
[ix] Неформализованные интервью были собраны в ходе реализации проектов: <Изменение поведения экономически активного населения в
условиях кризиса> (грант фонда Форда, 1999. Бляхер Л.Е. - руководитель, Панеях Э.Л., Карпов А.Е.); <Конкуренция за
налогоплательщика: региональные варианты фискальной мифологии> (грант МОНФ, 2000. Бляхер Л.Е. - руководитель, Панеях Э.Л., Карпов
А.Е.);
(грант RSS-2000. Бляхер Л.Е. - руководитель, Карпова Е.В., Панеях Э.Л., Градосельская Г.В.).
[x] Советский простой человек / Под ред. Ю.А. Левады. М., 1993.
[xi] Мониторинг осуществлялся социологической лабораторией Хабаровского гостехуниверситета (заведующий лабораторией, профессор И.Ф.
Ярулин) по заказу администрации Хабаровского края с 1998 по 2002 годы при участии автора настоящей статьи.
[xii] Бляхер Л.Е., Канарский Д.И. Региональные очерки фискальной мифологии // Вестник ХГАЭП. ? 3, 2002.
[xiii] Панеях Э.Л. О налоговой системе Российской Федерации // Конкуренция за налогоплательщика, М., 2000.
[xiv] Теневая экономика / А.П. Бунич, А.И. Гуров, Т.И. Корягина, А.А. Крылов, О.В. Осипенко, К.А. Улыбин; сост. Б.А. Дружинин. М.,
1991.
[xv] Радаев В. Формирование новых российских рынков: трансакционные издержки, формы контроля и деловая этика. М., 1998.
[xvi] Ильин М. Политическое самоопределение России // , Т.4, ? 3. 1999.
Вариант этой статьи опубликован в журнале "Pro et Contra", лето 2002 года, том 7.
