Кошмар мертвых поколений
ПОЛИТИЧЕСКАЯ СВОБОДА КРОЕТ В СЕБЕ ВОЗМОЖНОСТЬ ДЕСПОТИЗМА
Политика, подобно любви и письму, - особое умное зрение, открывающее в вещах, процессах, категориях нашего конечного мира их
совершенно специфические стороны и измерения, которые иным способом углядеть невозможно. И политические категории рождаются изнутри
политики, в ее лоне.
Примером тому является фундаментальная оппозиция, описываемая категориальной парой <свобода и/или порядок>, о которой все знал уже
басилевс Гераклит: <Расходящееся сходится, и из различнейших тонов образуется прекраснейшая гармония, и все возникает через борьбу>.
Борьба - это напряжение, конфликт, выбор, роковые минуты мира, свобода; гармония же есть лад, теснота стихового ряда, порядок. Но в
философии понятия <свобода> и <порядок> имеют совсем иное содержание и значение, чем в политике, точнее, в политической истории -
например, в событиях XIX-XX вв.
Что до указанных столетий, данная оппозиция претерпевает свою категоризацию в совершенно определенный исторический момент: в
революционные периоды 1848 и затем 1870 гг. Тогда Карл Маркс, Алексис де Токвиль и Ипполит Тэн сумели сквозь магический кристалл
этих революций разглядеть и понять Великую французскую революцию. Я имею в виду такие эпохальные труды, как <Восемнадцатое брюмера
Луи Бонапарта> Карла Маркса (1852), <Старый порядок и революция> Алексиса де Токвиля, <Происхождение современной Франции> Ипполита
Тэна. Эти теоретики поставили в центр своего рассмотрения революций конца XVIII-XIX вв. проблему соотношения свободы и порядка. Из
их книг она перекочевала в работы Владимира Ленина, Макса Вебера, Жоржа Сореля и др. Последние же использовали категории свободы и
порядка для понимания революций ХХ в. - прежде всего Великой Октябрьской.
Тема свободы и порядка крайне актуальна и для ельцинской революции 90-х гг., завершенной Владимиром Путиным: ведь если сущностной
чертой революции являются переход государственной власти из одних социально-классовых рук в другие и связанный с этим
государственный переворот, то события концевого десятилетия истекшего века ею и были.
В революции 1848 г. с последующим драматическим развитием государственных форм Франции от февральской квазисоциальной республики до
плебисцитарной II Империи Луи Бонапарта оппозиция <свобода и/или порядок> выступила с необыкновенной пластичностью в реальной
политической жизни в виде контрарной противоположности <анархия и/или порядок>. Живым воплощением первой составляющей оппозиции
(анархии) выступили рабочие организации и движения, прежде всего организация Огюста Бланки. Другую составляющую (порядок)
олицетворяла Партия порядка с ее идейным лидером Алексисом де Токвилем. И хотя к дням июньского восстания 1848 г. в Париже
бланкистская организация уже была разгромлена, дух Бланки носился над парижскими баррикадами. Маркс в <Восемнадцатом брюмера> в этой
связи писал: <Все классы и партии во время июньских дней сплотились в партию порядка против класса пролетариев - партии анархии,
социализма, коммунизма. Они <спасли> общество от <врагов общества>. Они избрали паролем для своих войск девиз старого общества:
<Собственность, семья, религия, порядок>.
В какой мере оппозиция <анархия - порядок> эквивалентна противопоставлению <свобода - порядок>? В своем обычном толковании
заимствованный из греческого термин <анархия> означает <безначалие>, <безвластие>. В политической истории анархия - это состояние
общества или страны при отсутствии или бездействии власти; состояние общества во время бунтов и революций. И если соотношение
анархии и революции более или менее непосредственно и очевидно (анархия - это эффект революции, которая свергла одну власть и еще не
успела установить другую), то соотношение между анархией и свободой является более сложным и опосредствованным. Анархия сближается
со свободой до их неразличения, когда в свободе ставится ударение на присущий ей момент произвола. В своей <Никомаховой этике>
Аристотель отмечал: <Если непроизвольны те действия, которые совершаются по принуждению и неведению, то произвольными, как кажется,
следует назвать те, принцип коих находится в самом действующем лице и которые совершаются, когда все обстоятельства, касающиеся
какого-либо действия, известны действующему лицу>. Чтобы упражнять свою свободу как произвол (произволение), человек, стало быть, до
известной степени должен быть анархистом, отрицать все <начала> и <власти>, кроме <принципа> внутри себя и своей собственной
компетентности.
В политической сфере в Новое время свобода выступает как политико-правовая автономия гражданина. Такая автономия, однако, не
равносильна своеволию, анархическому освобождению от всех стеснительных ограничений со стороны государства: она внутренне
корреспондирует с порядком. Свобода как автономия в гораздо меньшей мере связана с анархией, чем свобода как свобода выбора.
Маркс разводит в разные стороны <конституционное существование свободы>, которое связано с регулируемым органическими законами
политико-правовым порядком, и <существование свободы в повседневной действительности>. Политической философией, каковая позволяет
схватить эти моменты свободы в их противоположности и взаимосвязи, является концепция двуединства bourgeois и citoyen, <гражданского
общества> и <политического государства>, которую Маркс развивает в <Восемнадцатом брюмера>.
Знаменитый <ситуайен> из <Декларации прав человека и гражданина>, к каковой восходит модерное понимание политической свободы,
является своего рода калькой с римского гражданина (в то время как теорией <буржуа> стала философия <гражданского общества>,
понятого по Гегелю, <как внешнее государство, государство нужды и рассудка>). Маркс отмечал, что <традиции всех мертвых поколений
тяготеют, как кошмар, над умами живых. И как раз тогда, когда люди как будто тем и заняты, что переделывают себя и окружающее и
создают нечто еще небывалое, как раз в такие эпохи революционных кризисов они боязливо прибегают к заклинаниям, вызывая себе на
помощь духов прошлого, заимствуют у них имена, боевые лозунги, костюмы, чтобы в этом освященном древностью наряде, на этом
заимствованном языке разыгрывать новую сцену всемирной истории. Так, революции 1789-1814 гг. драпировались поочередно то в костюм
Римской республики, то в костюм Римской империи, а революция 1848 г. не нашла ничего лучшего, как пародировать то 1789 г., то
революционные традиции 1793-1795 гг.>. Ельцинско-путинская революция пародировала сразу все западные демократии. Почему?
Ответ на этот проклятый вопрос опять-таки можно найти у Маркса: <В классически строгих традициях Римской республики гладиаторы
буржуазного общества нашли идеалы и художественные формы, иллюзии, необходимые им для того, чтобы скрыть от самих себя
буржуазно-ограниченное содержание своей борьбы, чтобы удержать свое воодушевление на высоте великой исторической трагедии. Так,
одним столетием раньше, на другой ступени развития, Кромвель и английский народ воспользовались для своей буржуазной революции
языком, страстями и иллюзиями, заимствованными из Ветхого Завета. Когда же действительная цель была достигнута, когда буржуазное
преобразование английского общества совершилось, Локк вытеснил пророка Аввакума>. Примерно таким же образом после свободолюбивых
декламаций и демократического простофильства рубежа 80-90-х гг. место российской национальной идеи заступила всеохватная
конкурентоспособность, а место главной политической ценности - стабильность любой ценой.
Одним из первостроителей великой оппозиции <свобода и/или порядок> - Алексисом де Токвилем было сделано открытие относительно двух
циклов, которые проходит революция, осуществляя свое размежевание с прошлым: <Революция имела в своем развитии две отчетливо
разнящиеся фазы. Первая из них - когда французы, казалось, стремились полностью уничтожить свое прошлое; вторая же - когда они
попытались частично заимствовать из этого прошлого> (<Старый порядок и революция>).
Об этом же неотступно размышляли Маркс и Ленин, бившиеся над проблемой изначальности государства, которое никак не желало
революционно отменяться и отмирать. Маркс указывал на тот же, что и Токвиль, парадокс революции: <Эта исполнительная власть с ее
громадной бюрократической и военной организацией, с ее многосложной и искусственной государственной машиной, с этим войском
чиновников в полмиллиона человек рядом с армией еще в полмиллиона, этот ужасный организм-паразит, обвивающий точно сетью все тело
французского общества и затыкающий все его поры, возник в эпоху абсолютной монархии, при упадке феодализма, упадке, который этот
организм помогал ускорить>. И далее: <Наполеон завершил эту государственную машину. <:> Все перевороты усовершенствовали эту машину
вместо того, чтобы сломать ее. Партии, которые, сменяя друг друга, боролись за господство, рассматривали захват этого огромного
государственного здания как главную добычу при своей победе>. Несколько неожиданно для себя Ленин после революции и гражданской
войны обнаружил, что в этом смысле захватившие власть в России большевики совсем не были оригинальны; их главной добычей тоже стал
имперский государственный аппарат: <Наш госаппарат, за исключением Наркоминдела, в наибольшей степени представляет собой пережиток
старого, в наименьшей (!) степени подвергнутого сколько-нибудь серьезным изменениям> (январь 1923 г.). Точно так же
восстанавливаемый президентом Путиным вертикальный госаппарат есть не что иное, как слегка подмазанный в цвета национального флага
России советский аппарат, который все больше становится партийно-государственным.
Токвилем и Марксом была подмечена и еще одна сторона диалектического соотношения между свободой и порядком: в условиях демократии
политическая свобода кроет в себе возможность деспотизма. Принадлежа к школе либералов и разделяя ее веру в спасительность принципа
laissez faire, laissez passer в экономических отношениях, Токвиль видел, однако, другие ее недостатки и понимал, что в обеспечении
свободы главную роль играет вековое воспитание народа, что одни конституционные учреждения по образцу английских еще недостаточны
для этой цели. Со времени средних веков, согласно Токвилю, европейское общество переживает беспрерывную демократическую революцию.
Аристократия падает, сословные неравенства сглаживаются, классы уравниваются. Этот демократический поток идет неудержимо, непрерывно
усиливаясь; низвергнув уже аристократию и короля, он, очевидно, не остановится перед буржуазией. Народы стремятся к свободе и
равенству. Но, любя свободу, демократические народы лучше понимают и выше ценят прелести равенства. Поэтому они иногда согласны
пожертвовать свободой для сохранения равенства. Между тем равенство, прямо не противореча свободе, развивает в обществе наклонности,
грозящие установлением деспотизма.
В 1789 г. французы уничтожили <старый порядок> и, вдохновленные идеалами философии XVIII в., создали новый строй, основанный на
гражданском равенстве и политической свободе. Но любовь к свободе, вспыхнувшая незадолго до революции, скоро остыла среди анархии и
бурь революции. Партикуляризм, порождаемый равенством, страсть к обогащению, необходимость сосредоточения власти вследствие
беспрерывных войн и страх перед восстановлением сословного строя привели к установлению деспотизма. Наполеон консолидировал
бессословный строй, но вместе с тем восстановил бюрократическую централизацию <старого порядка>.
А Маркс показал политическую ситуацию, при которой буржуазная республика способна в одночасье стать плебисцитарной империей:
<Министерство Барро - Фаллу было первым и последним парламентским министерством, созданным Бонапартом. Его отставка является поэтому
решающим поворотным пунктом. Вместе с ним партия порядка безвозвратно потеряла необходимый оплот для сохранения парламентарного
режима - руководство исполнительной властью. А в такой стране, как Франция, где исполнительная власть имеет в своем распоряжении
более чем полумиллионную армию чиновников, т.е. постоянно держит в самой безусловной зависимости от себя огромную массу интересов и
лиц <:> - в такой стране само собой ясно, что Национальное собрание вместе с правом раздачи министерских портфелей теряет всякое
действительное влияние, если оно в то же время не упрощает государственного управления, не уменьшает, насколько это возможно, армии
чиновников, не дает, наконец, гражданскому обществу и общественному мнению создать свои собственные, независимые от
правительственной власти, органы>.
И далее: <Но материальный интерес французской буржуазии теснейшим образом сплетается с сохранением этой обширной и широко
разветвленной машины. С другой стороны, политический интерес буржуазии заставлял ее с каждым днем все более усиливать репрессии,
т.е. ежедневно увеличивать средства и личный состав государственной власти, и в то же время вести непрерывную войну против
общественного мнения и из недоверия калечить и парализовать самостоятельные органы общественного движения, если ей не удавалось их
целиком ампутировать. Таким образом, классовое положение французской буржуазии заставляло ее, с одной стороны, уничтожать условия
всякой, а следовательно, и своей собственной парламентской власти, а с другой стороны, делать неодолимой враждебную ей
исполнительную власть>.
