Интервью с режиссером Лунгиным, снявшим "Олигарха" (*+)
http://www.izvestia.ru/culture/article44863
ПАВЕЛ ЛУНГИН: "В РОССИИ НАДО УМЕРЕТЬ, ЧТОБЫ ТЕБЯ ПОЛЮБИЛИ"
16:29 02.03.04
Сценарист и режиссер Павел ЛУНГИН начал работу над фильмом "Корни" по роману польского еврейского писателя Исаака Башевиса Зингера,
лауреата Нобелевской премии. Во время съемок режиссер встретился с обозревателем "Известий" Лидией ШАМИНОЙ.
"В мое время в НИИ жарили блины"
- Как вы вспоминаете время своей юности?
- Тогда никакого смысла в официальной жизни не было и, значит, надо было как-то весело себя разрушать, например, менять местами день
и ночь. У меня в то время не было никаких интересов, кроме как к жизни во всех ее проявлениях. Мы всей компанией крутились вокруг
здания МГУ на Моховой, это место называлось почему-то "психодром". Дружба в то время была чрезвычайно существенной вещью, способом
выживания. Так она, наверное, важна в армии или в тюрьме, где необходимо иметь человека, на которого можешь опереться в трудную
минуту. Сейчас люди не дружат. Нет необходимости. Оказалось, что понятие дружбы отвалилось, как хвост в процессе эволюции.
- Как из "психодрома" вы вынырнули на математическую лингвистику?
- Это глупость была абсолютная, чисто интеллигентская идея родителей. Мне было все равно, куда идти. А родители тогда особенно
подвергались цензуре, гонениям, и им казалось, что они на амбразуре. Ну если запрещали фильм Элема Климова "Добро пожаловать, или
Посторонним вход запрещен"? Про "Агонию" я уж не говорю, ее история известна. Вообще все сценарии Лунгина-Нусинова проходили очень
тяжело, с бесконечными цензурными поправками. И родители хотели меня уберечь от своих неприятностей. Они хотели, чтобы я стал тихим
кандидатом каких-нибудь наук, жил бы где-нибудь в Теплом Стане в доме-новостройке. На самом-то деле самые привилегированные люди в
то время были они.
- Почему?
- Ну, может быть, дело в сложной истории нашей семьи, которую я сам так до конца и не распутал. Мой дед, который умер до моего
рождения, работал в Германии как инженер по импорту. Потом его вызвали сюда, это были уже тридцатые годы, и отобрали у него визу. А
бабушка с моей мамой остались в Германии. Они чувствовали, что он не может к ним вернуться, и поехали во Францию. Бабушка, ее
фамилия была Маркович, держала маленький кукольный театр, знаете, такой перчаточный. Она была из тех людей, которые от шубы отрезают
рукав, чтобы сделать обезьянку. Я, кстати, недавно нашел этих кукол - маленькие, пыльные, ужасно трогательные. И они с мамой
странствовали, объездили Европу, были в Иерусалиме, Египте. Видимо, бабушка искала себя, свое место в жизни. И где бы они ни
находились, дед каждый день посылал им открытки. В результате они вернулись сюда в 1936 году, нашли самое "лучшее" время. Дед мой
умер скоро, видимо, от ужаса, его не успели арестовать. Бабушка умерла в эвакуации в Елабуге, а мама поступила в ИФЛИ. А раньше, еще
в школе, мама училась с Дезиком Самойловым, с Кнаббе, будущим искусствоведом знаменитым, с Нусиновым, который стал потом соавтором
моего отца. От мамы я унаследовал способность к языкам, мог выучить язык за два месяца.
- Тем не менее математическая лингвистика вас мало волновала. Чем вы жили на самом деле?
- Я не пытался вписаться в окружающую действительность, но занимался созданием мира вокруг себя. Это были такие художественные
фантазии. После университета я как-то вяло пытался работать, но скорее делал вид. Меня выгнали из одного НИИ, из другого и были
совершенно правы. Это были удивительные заведения. Вот приходишь в НИИ социологии и первое, что видишь, как сотрудники на маленькой
электрической плитке жарят блины. Это был какой-то свой, затерянный мир, в который я никак не мог вписаться.
"Вдруг выяснилось, что я умею писать"
- Где вы оказались в конце концов, после неудач с НИИ?
- Взамен официальной пустоты в моей жизни вдруг возникла удивительная вещь - недостижимые для многих Высшие сценарные курсы. Мне
повезло - я попал туда раньше, чем на них поступил, потому что мой отец там преподавал. Я еще заканчивал университет, но уже имел
право туда приходить. Это была такая отдушина в те годы! И потом - это было в двух шагах от дома, на Воровского, где потом был
Театр-студия киноактера. Там в подвальчике были две аудитории и маленький кинозал - волшебнейшее место. Иногда меня туда пускали,
иногда хамили, и если я сумел просочиться через пять-шесть чинов в зал, оказывался в совершенно неведомом мире. Там показывали
фильмов больше, чем во ВГИКе и где бы то ни было. Бывало, за неделю я смотрел пять-шесть фильмов. Большей частью это были фильмы,
украденные с фестивалей, они были контратипированы и поэтому из цветных превращались в черно-белые. От этого они становились для
меня еще более привлекательными. До сих пор "Полуночный ковбой" или "Крестный отец" в моей памяти существуют только черно-белыми.
- Вам не хотелось приобщиться к этому миру, стать своим?
- Со временем стало очевидно, что с системой я общаться не могу и до сих пор действительно не могу. И тогда стало ясно, что надо
найти какое-то чисто ремесленное занятие. Вдруг выяснилось, что я умею писать - я написал две какие-то бездарные новеллы и с
волнением поступил на эти самые вожделенные курсы. Хотя мог бы и не волноваться - судя по тому, что отец там преподавал, меня бы и
так приняли. Но потом произошла удивительная вещь: я понял, что писать-то я не очень люблю. Я мог придумывать, выдумывать, у меня
была тысяча идей. И вот этот таинственный процесс наедине с листом бумаги, когда вопрос один -"кто кого?", я проигрывал. Видимо, я
не прошел этого страшного испытания перед белым листом бумаги. У меня не было ни терпения, ни одиночества - необходимых писательских
качеств. Ничего интересного тогда в моей жизни не было - я влачил существование мелкого писателя-сценариста на студии им. Горького,
писал какие-то комедии, приключенческие фильмы. Сейчас это достаточно уважаемые жанры, а тогда были презираемые.
- У вас не было комплекса от этого?
- Еще какой! Я был сын знаменитого отца, и было непонятно, чего это я пришел в кино. Главное, у меня было ощущение, что я что-то
могу, а никак ничего не получалось.
- Может, судьба в какой-то момент спохватилась, что пора прекратить испытывать этого парня, пора дать ему премию какую-то?
- Я убедился, что дать никому ничего нельзя. Когда человек готов, он сам все берет. И берет с огромной легкостью. А то, что дают,
уходит в песок, растворяется.
- Как произошел ваш "выход в свет"?
- Я никогда не был диссидентом, хотя у меня всегда была физиологическая несовместимость с лицами, представляющими власть, с тем, что
происходит вокруг меня. То ли потому, что писатель Виктор Некрасов был всегда как-то поблизости, то ли потому, что мать жила с
пятнадцати лет во Франции. И как только давление на интеллигенцию начало уменьшаться, со мной все произошло автоматически,
мгновенно. Советская интеллигенция существовала в противостоянии власти, надо сказать, довольно прекрасно, не в том смысле, что жила
хорошо, - все жили крайне скромно. Но в постоянной борьбе с цензурой они ковали себя. И не было тогда возможности просто рассказать
что-то, что хотелось, - надо было говорить или за, или против. И когда разрушилась стена цензуры, ведущие люди как-то растерялись,
потеряли опору. Ибо, когда стена подступала, они понимали, что надо преодолевать, а когда ее не стало, возник вечный вопрос: "Если
нет Бога, то какой же я штабс-капитан?"
А у меня было наоборот - почему-то мне было неинтересно общаться на эзоповом языке. Я вообще считаю его бесплодным. Но это мое
мнение - я никогда под цензурой не жил. И мои простоватые энергетические истории вдруг оказались востребованными, я тут же пустился
рассказывать одну историю за другой, и все это было невероятно легко.
"Я вообще не знал, кто это - продюсер"
- Вы говорите про "Такси-блюз"? Кто помогал вам его продвинуть?
- Для начала договор про "Такси-блюз" просто разорвали на Мосфильме - сказали, что сценарий неталантливый и несвоевременный. А после
этого с легкой руки моей мамы сценарий случайно попал к одному французскому журналисту. Вообще с мамой покойной у нас были особые
отношения. Мы с мамой всегда бодались, как два самых близких человека. Она была прекрасным переводчиком, и в том, что в СССР узнали
про "Пеппи - Длинный чулок" и "Карлсона, который живет на крыше", - ее заслуга. И я всегда говорю, что мама мне испортила юность, но
обеспечила старость. Прежде всего тем, что я в совершенстве владею французским и английским языком. Детство мое было покалечено тем,
что она меня заставляла зубрить неправильные глаголы. И мне было уже сорок пять лет, когда я оказался востребованным во Франции, и
вот так непредсказуемо пересеклись эти линии, как будто есть какая-то судьба. Так вот, когда этот сценарий оказался во Франции, это
было время перестройки, 1988 год, когда иностранцы приезжали покупать сюда все: живопись, часы "Перестройка", знамена, военные
ушанки. И этим вихрем был схвачен и унесен во Францию мой сценарий. Когда мне через полгода позвонил из Франции очень известный
продюсер, я сначала подумал, что это розыгрыш. Я вообще не знал, кто это - продюсер! Оказалось, они сценарий перевели - и тут же
меня вызвали во Францию.
- Вы уже знали, кто будет играть?
- Нет, абсолютно. Но, знаете, бывает такой момент, когда все удается. Я помню, приехал в Москву, Новый год. Включил телевизор,
увидел Петю Мамонова на экране, он был такой хороший, с похмелья, заикался, - и я подумал: "Это он". И дальше все совпадало,
складывалось, все очень легко пошло. Была компания из трех товарищей, оператор, директор, второй режиссер, - мы очень хорошо
понимали друг друга. Я как-то легко изобретал самые невероятные вещи. Поскольку до этого я сам ничего не снимал как режиссер, я
понял, что студия меня раздавит. И сказал: "Давайте найдем большую пустую квартиру в Москве. Одна половина будет наш офис, другая -
съемочная площадка". Нашли подходящую квартиру на Солянке - это и была в фильме квартира Шлыкова. Колоритная квартирка оказалась,
особенно кухня.
- А что потом? Вы переехали во Францию?
- Я не то чтобы принял решение уехать. Это сложилось как-то постепенно. Просто во Франции я как-то быстро стал знаменитым. Тогда все
ужасно интересовались судьбой России, перестройкой. Здесь кино распалось абсолютно - денег не давали, а там давали, хотя и
небольшие. И как-то оказалось, что я все больше и больше стал жить там. Потом я взял туда жену и сына. А как только окончательно
переехал туда, понял, насколько там все сложно. В Европе нет свободных мест. Там все очень плотно и давно заполнено. И надо сильно
потолкаться задницей, чтобы они раздвинулись и освободили тебе место. Я даже неосознанно пережил депрессию. Войти в то общество
очень сложно, почти невозможно - настолько оно классовое, закрытое. В результате оказываешься в замкнутом мире. Например, непонятно,
кто эти люди, которые бесконечно приглашают тебя то на ланчи, то на обед. Это была нескончаемая полоса. Я так растолстел от этих
мероприятий, что стал уходить от них.
- Ваша ментальность все-таки была более продвинута, чем у обычного советского человека. Неужели у вас были трудности в общении?
- Там гораздо сильнее ощущение одиночества. Человек рождается, и ему говорят: "Сынок, ты один родился, один умрешь, и нечего строить
иллюзий". Мне, честно говоря, до сих пор этого никто никогда не говорил. Мы-то жили иллюзией, что мы родились все кучкой и так и
умрем.
- Но вы-то не принимали эту коллективную модель.
- Все равно она была внутри нас. Я же просто не мог видеть эти рожи. Я и сейчас их видеть не могу. Я могу их воспевать, наслаждаться
ими в комедии, но общаться, входить в контакт или что-то просить у них - нет. А что до трудностей общения - сложно было понять, что
ты их забавляешь. Это же старая цивилизация, у них уже все было: они уже давно жгли дворцы и рубили головы королям (и гораздо круче,
чем наши), они прошли через возмущение бедности и даже через капиталистический капитализм, когда есть отдельная статья в госбюджете,
распределяющая средства для бедных.
- То есть пафос, как у наших, там пройденный этап?
- Весь их пафос в том, чтобы хорошо уик-энд провести, пожрать вкусно и чтобы не было скучно. Даже если спорят, увидели, что дело к
одиннадцати, - и спор тихо гаснет, сели в машины и разъехались. Потому что пора спать ложиться.
А мы все же хотим чего-то уникального. Мы - народ молодой культуры, страстный, желающий что-то доказать и сказать что-то свое. В
общем, мне потребовалось какое-то время, чтобы понять, что жизнь там нормальная, а я для них такой забавный, милый.
- И нет тревоги, что все может как-то вдруг закончиться?
- Бывало, конечно, чувство, что жизнь уходит. Знаете, когда все подряд берут интервью, ты вроде всем нужен, а потом все вдруг дружно
пропадают, никто не звонит - вот тогда возникает настоящая тревога. Какой-то минимум контактов я извлек из этих общений. Но я не
деловой человек. Например, я сделал очень много глупостей: ушел от правильного продюсера, ушел от больших денег. Наверное, хотел
быть самым главным, ни от кого не зависеть. Видимо, этому есть чисто психоаналитическое объяснение: бегство от символического образа
отца-продюсера. Мы же с вами говорим сейчас, как Юнг с Фрейдом, да? Сейчас я вообще работаю с продюсером-женщиной.
"Я наклеил на себя ярлык русского режиссера"
- Французы - очень практичные люди, и вы наверняка понимали, что долго в качестве героя перестройки вам не продержаться.
- Разумеется, если уж ты здесь оказался - давай обслуживай Францию. И надо было принимать решение, которого от меня там ждали. А
именно - снимать французских актеров, тем более что есть деньги, темы, ты говоришь по-французски. Надо было вписываться. Но я
почему-то каждый раз сбегал в русскую тему, в нашу действительность. И только в этом году я сам себе сказал: "После "Олигарха" -
все. Теперь я буду на той стороне". Но вот случайно я прочитал сценарий Геннадия Островского, он мне понравился, и я понял, что мне
никуда не деться от российской почвы.
- А что французы вам скажут?
- Ну, вместо того чтобы стать во Франции просто режиссером, я как бы наклеил на себя ярлык русского режиссера. И, как хорошая
охотничья собака, каждое утро отправляюсь в камыши, чтобы принести в зубах дохлую уточку, которую можно удачно поджарить на
фестивале. И уже есть какая-то аудитория во Франции. Мои фильмы не приносят миллионы, но они окупаются, что позволяет мне с чистой
совестью снова и снова брать у французов деньги на новые проекты. Потому что экономически - про эстетику я уж не слишком
сомневаюсь - они относятся ко мне хорошо. Дали мне орден Командора по искусству и литературе, я там достаточно любим. И вообще занял
в их иерархии свое место, достаточно уважаемое. А у нас надо умереть, чтобы тебя полюбили. Поэтому я еще здесь поживу молодым
непризнанным талантом.
- Раз французы такие жантильные, что вас тянет на родную почву, где в киношном бизнесе волчьи законы?
- У нас так происходит потому, что это мир большого воровства. У нас фильм должен принести деньги до того, как он выйдет на экраны,
и сам процесс должен приносить доходы уже во время его производства. А уж прокат, тем более на телевидении, должен приносить еще
больше средств. А это уже агрессивные средства, включая всякого рода недоговоренности и неуверенности. Между тем на Западе бюджет
любого фильма напечатан в десятках специальных изданий задолго до съемок, включая список людей, кто задействован на съемках, кто и
что за это получит. Это вовсе не является тем мутным озером, которое характерно для российской действительности.
"Снимать кино - это как жениться"
- Расскажите про ваш новый фильм.
- Сейчас мой любимый сценарист Геннадий Островский пишет сценарий по роману польского еврейского писателя Исаака Борщевица Зингера,
лауреата Нобелевской премии, который лет пятнадцать назад скончался в Нью-Йорке, а моя продюсерша купила права на экранизацию этого
романа. Там нет ничего смешного. Меня вообще привлекает трагикомическая грань между кислым и сладким, как я это называю. Вот в двух
словах сюжет нового фильма. Это история такого авантюриста, Остапа Бендера, юного или не очень, еще не знаю, который продает
фальшивых родственников. Люди, давно эмигрировавшие из России, прошедшие через революцию, войну, хотят найти оставшихся здесь
никогда не виденных родственников. И этот авантюрист приезжает в маленький городок, делает кастинг, отбирает десяток бабулек, лучше
глухих, чтоб поменьше болтали, и формирует фальшивые семьи: "Пять дней продержимся - и забыли".
И удивительная вещь - приезжают в семьи чужие люди, выдуманные родственники, и все начинают по-настоящему любить друг друга,
абсолютно выходя из схем режиссуры этого авантюриста. И начинается ужасно трогательная комедия. Это абсолютно мой сюжет - любовь и
одиночество, которые прорастают, как трава сквозь асфальт.
Я до сих пор застываю в восхищении перед душевными проявлениями непонятного существа по имени человек, который при всем нашем
отрицательном о нем знании способен совершать поступки себе в ущерб. Когда я был маленький, в детском саду девочка каждый день мне
отдавала стакан киселя. Почему? Что это было - потаенная борьба между эгоизмом и самопожертвованием? Но не в этом дело -эти стаканы
киселя мы каждый день раздаем и получаем. Мир каждый день с такой скоростью дегуманизируется, что показывать любое проявление
человеческого начала вне национальности просто необходимо.
- Есть ли загадочная русская душа?
- Есть. Но есть и французская, и бразильская, и совершенно замечательная, таинственная монгольская душа. Видимо, есть в этом
какая-то старомодность, но я по-прежнему топчусь на этой площадке - человеческого поступка независимо от национальности.
- Как вы отбираете актеров?
- Это очень сложно. Это любовь, я бы сказал - брак. Снимать кино - это вообще как жениться. Знаете, есть утка и есть пуля - и обе
летят. Так есть актер и роль. И если эти два объекта встречаются, рождается то реальное живое существо, которое ты себе
представляешь. Поэтому никогда не знаешь, что получится.
- Кем вы больше себя ощущаете - сценаристом или режиссером?
- Ну, я бесконечно вожусь со сценарием, переписываю его. Я сам очень живой человек и стараюсь в себе культивировать эту жизнь,
пытаться все время все воспринимать по-новому, не входить в систематичность. Я ведь самоучка. И у меня свои приспособления.
Например, доведение себя до восторга, умиления, стремление все пропускать через себя очень лично, непрофессионально. Я читал, что в
Америке режиссер вообще может не выходить из вагончика. Он не работает с актером, потому что тот приходит с готовой ролью. Если он
хочет что-то изменить, вызывает специального coach - тренера такого, который разминает роль и предлагает варианты, двигая фигуры на
площадке, как по шахматной доске. А режиссер по рации говорит, кого подвинуть.
- Вас, наверное, оторопь берет от такого подхода?
- Это просто современные фильмы, которые снимают профессионалы. Возьмите "Матрицу" - там понятия тепла нет как такового. Я все-таки
везунчик, потому что попал на то, что мне интересно и легко. Бывает, конечно, перед новым фильмом страх (все-таки возраст уже) - а
влюбишься ли ты в актера, а наступит ли у тебя драйв? Ведь если у меня драйва не будет, его ни у кого не будет на площадке. И каждый
раз - вперед головой. Вот вчера тут на диванчике сидели актеры и произносили слова роли - и фильм потихоньку оживал, как в волшебном
фонаре.
- Вы любите дома работать?
- Я вообще любитель. Это мое кредо.
Обсудить в форуме
Лидия ШАМИНА
