Конкурс детских сочинений "Мемориала" или Сельский батюшка с непредвзятой точки зрения (*+)
http://www.znanie-sila.ru/online/issue_2553.html
<Человек в истории. Россия XX век>. Конкурс Мемориала>
Сочинения очередного - четвертого уже! - <мемориальского> конкурса <Человек в истории. Россия, ХХ век> в очередной раз
демонстрируют, какие умные, смелые, свободные у нас выросли дети.
Умные хотя бы в своей склонности следовать хорошим советам устроителей конкурса и собственных руководителей, благодаря чему их
исследования, первые в жизни, сразу попадают <в десятку>: они разворачиваются в пространстве наиболее актуального и плодотворного
сегодня научного направления - истории повседневности, связанной с попыткой восстановить мысли, чувства, страхи и надежды
обыкновенных людей, чья жизнь и составляла саму ткань истории.
Смелые: председатель жюри конкурса, академик Российской академии образования Сигурд Шмидт каждый раз удивляется, как это приходит им
в голову брать такие темы и в таких поворотах, за которые не возьмется историк старшего поколения уже не из-за цензуры, а из-за
самоцензуры, не допускающей эти запретные темы и повороты на уровень сознания. Смелые они, конечно, в основном от незнания, но ведь
это и дорого, когда люди ни о каких таких запретах даже не слыхали. Свободные от ритуалов научности при всем серьезном,
действительно научном содержании исследований. Разве позволит себе профессионал с такой непосредственностью поразиться подлости
доносчиков!
Вот эта свободная открытость позволяет увидеть в исследованиях-сочинениях их представление о правильном и неправильном, что они
ценят и что внушает им отвращение, какие <предзаданности> формируют прошлое, увиденное их глазами. Менее всего я хотела бы на основе
трех-четырех работ делать широковещательные выводы о целом поколении; это просто беглые заметки на полях трех-четырех работ, не
больше.
Чудная романтическая история о благородном конокраде, например, немедленно вызывает в памяти длинную череду подобных героев
народного фольклора, литературы и кинематографа. Всякая культура порождала подобных героев: Дубровский и Робин Гуд, Зорро и Черный
Тюльпан, и так далее, и так далее. Роднит их вписанность в совершенно определенные социально-исторические рамки сословного в Европе
или только складывающегося в ковбойско-разбойничьей Америке времен переселенцев, но в любом случае неправового государства.
Государства, в котором все живут не по закону, а по понятиям, только понятия у бандитов и жадных богачей плохие, а у благородных
разбойников, как и родственных им североамериканских шерифов, хорошие.
Для истории с благородным конокрадом характерно то же всеобщее пренебрежение законом и правом; тут тоже все живут и действуют по
понятиям, только у знаменитого конокрада эти понятия справедливые, а у противостоящих ему чекистов и служителей революционной
Фемиды - людоедские.
Романтическая легенда о благородном конокраде во многом повторяет все подобные легенды вплоть до мешка с семенным зерном, который
бедняк находит у своих дверей поутру после вечернего визита знаменитого односельчанина. И тут же приобретает черты достоверности в
перечне документов, составивших надуманное <Дело>, в протоколах допросов, из которых при всем старании чекисты никак не могли
получить нужных улик. Да и успокоились без них, поскольку суду они не так уж были нужны, совсем как толстым продажным судьям,
приговорившим Робин Гуда к виселице. Но как легендарная, так и подробно, и добросовестно документированная части сюжета проникнуты
правовым нигилизмом. Вполне понятным для определенного исторического контекста, но явно из него <вылезающим>.
Автор прекрасной работы о доносах доносчиков терпеть не может - это та самая точка отсчета, которая не нуждается ни в обоснованиях,
ни в объяснениях, нравственная безусловность, заданная не личным опытом, а опытом поколений, и действующая в рамках нашей культуры
как категорический императив. Но это вовсе не универсальная норма для всех стран, времен и народов. Например, приязнь и доверие
американцев к их государству породили между ними совсем другие отношения, от которых выходцы из России впадают в шок. А выпав
оттуда, начинают яростно обвинять своих новых соотечественников в <дикости> и <некультурности>.
Я вовсе не к тому, что американцы, как всегда, правы, а мы, как всегда, нет, - я всего лишь об относительности понятий, определяющих
наше отношение и к прошлому, и к настоящему.
В тесте, на вопросы которого автор исследования попросил ответить учеников 9 - 11 классов, был и такой вопрос: <Вы знаете, что
некоторый человек хранит оружие. Ваши действия?> Почти половина выбрали вариант ответа: <Не позвоню, пусть этим делом занимается
милиция>. Каждый третий решил позвонить за вознаграждение. Только каждый пятый позвонит в любом случае, ибо <оружие не к добру>.
Оружие, между прочим, стреляет. И убивает.
Но, действительно, не в нашу же милицию звонить:
И правовой нигилизм, и презрение к доносительству - мощные психологические установки старшего поколения; наши дети, конечно, умнее,
образованнее, свободнее, раскованнее, чем мы были в их возрасте, но они все-таки остаются нашими детьми. Слухи о том, что они теперь
<совсем другие>, как выясняется, сильно преувеличены. Но дело совсем не только в наших родительских педагогических успехах.
Их недоверие к самой идее государства и права в такой же, если не в большей степени объясняется нынешним состоянием и государства, и
права. Конечно, откровенного людоедства времен сталинского террора нет, но есть ли реальные основания заподозрить наше государство в
повышенном человеколюбии, а нашу правоохранительную систему в бескорыстном и верном служении закону?
Но тогда складывается порочный круг: даже когда Дума принимает действительно хорошие законы - а это случается, и даже не так уж
редко, - кто будет их выполнять? Государство не слишком к этому склонно, но ведь и граждане, в свою очередь, такой склонности вовсе
не проявляют. И на уровне подсознания застрявшие комплексы и идеологемы формируют поведение, ориентированное не на закон, а на так
называемое обычное право, то есть на традиции и нормы, из поколения в поколение передаваемые изустно. Обычное право все больше
расходится с кодифицированным.
Однако были исследования, научная дотошность которых, кажется, сводит к минимуму влияние всяческих идеологем и мифологем. Авторы
одного из них пытались воссоздать образ обычного сельского священника. Не герой и не подлец, точнее, в некоторых обстоятельствах -
почти подлец, в некоторых - почти герой. Бабник, обладавший неплохим стилем и единственным в селе велосипедом. Нынче, в отличие от
предыдущей эпохи, о священниках принято писать исключительно как о святых людях, жертвах террора безбожной власти, и такие, конечно,
были. Но были и другие. Ребята из новокурлакской школы не поддались соблазну сделать этого сельского священника героем, они не впали
и в противоположную крайность, не приняли позиции своих предшественников, видевших в том же священнике только своего классового
врага.
Думаю, нужно было определенное интеллектуальное мужество, чтобы увидеть его таким, каким он был.
Вот эта их непредвзятость, их честное внимание к мелочам, деталям, контексту - все это сделало портрет объемным, психологически
достаточно сложным, исторически довольно точным.
Может быть, именно такой подход и может разорвать порочный круг?
Может, и в этом смысл конкурса, залегающий глубже других, но, возможно, он-то и есть самый главный?
Ирина Прусс
