Холмогоров. От омбудсмена к народному трибуну (*+)
Русский Журнал / Политика /
http://www.russ.ru/politics/20040216_holm.html
От омбудсмена к народному трибуну
Егор Холмогоров
Дата публикации: 16 Февраля 2004
Назначение Владимира Лукина на должность представителя президента РФ по правам человека (или, выражаясь неудобопроизносимо, -
омбудсмена) лучше, чем что-либо другое, демонстрирует всю степень кризиса, в котором оказалось правозащитное дело в отечестве нашем.
Всем очевидно, что назначили (трудоустроили - как не без сарказма высказались газетчики) не столько самого Лукина, сколько букву "Л"
в слове "Яблоко". Тем более что буква "Л", в отличие от буквы "Я", - буква вполне системная, лояльная и свободно вписывающаяся во
властный истеблишмент, пусть и на третьих ролях.
А в том, что роль именно третья, если не еще скромнее, сомневаться, увы, не приходится. Весьма показательно, что профессионального
дипломата Лукина, бывшего посла РФ в США, не пригласили в МИД. А вот правозащита - это святое. Она воспринимается как синекура для
представителей либеральных партий и как род деятельности, который по определению никого, кроме человека с либеральными и
диссидентскими убеждениями, заинтересовать не может.
Даже в названии поста российского омбудсмена невольно выражено парадоксальное восприятие правозащиты - "представитель президента РФ
по правам человека". Представитель перед кем? Д.О.Рогозин, будучи представителем президента по Калининграду, представлял президента
и саму РФ перед внешними силами, он не принимал решения, а наблюдал за ситуацией и вел переговоры. И статус "представителя" у
омбудсмена выдает его отнюдь не властные полномочия и явную чужеродность по отношению к административной системе. "Представитель" не
защищает права в силу данной ему власти, не принимает и не отклоняет решения, а только "представляет" гаранта конституции в целях
улучшения положения с правозащитой. Если он чем-то и отличается от "вольноопределяющегося" правозащитника, то не реальными
возможностями, а лояльностью к власти - омбудсмен образца 2004 года вряд ли будет расхаживать по Грозному, обличая "зверства
федеральных властей" (а ведь омбудсмен образца 1995-го - С.А.Ковалев занимался именно этим).
Правозащита в России приведена к такому положению, когда правозащитник является, по сути, антигосударственным вредителем - в
качестве такового его воспринимает большинство чиновников, так свою работу воспринимает он сам. И весь вопрос лишь в том, будет ли
он на зарплату в АП симулировать вредительство, не нанося ущерба государству по существу, или же, на деньги иностранных фондов, он
станет вредить всерьез...
Никакая иная правозащита в рамках сложившейся парадигмы попросту немыслима. И это тем более катастрофично, что современная Россия
является той точкой в пространстве и времени, в которой права каждого конкретного человека, широких социальных слоев и групп и
народов, равно как и Народа, попираются наиболее всесторонне и интенсивно, чем когда-либо еще в истории России (за исключением,
может быть, периода гражданских войн и смут). Пресловутый 37-й год был временем попрания прав на свободу слова или на справедливый
суд, на свободу вероисповедания и свободу мысли, но социальные "права трудящихся" в этот период не нарушались. Последние 15 лет
социальные права нарушаются постоянно, но степень соблюдения "общественно-политических" прав отнюдь не в той степени уравновешивает
эти нарушения, чтобы можно было говорить о равенстве с 37-м годом. "Тогда били, но кормили. Теперь не кормят, но по-прежнему бьют" -
к такой формуле можно свести восприятие свершившейся перемены теми, кто достаточно отчетливо помнит "тогда" и вполне почувствовал на
себе прелести "теперь".
Сегодня Россия нуждается в тотальной правозащите, поскольку так или иначе попраны все права. Однако ни бывшее диссидентское
правозащитничество, ни тем более огосударствленная версия его не способны такую правозащиту обеспечить.
Базовый миф современной правозащиты - это миф о всемогущем и жестоком Левиафане-государстве, которое в своей масштабной деятельности
во имя никому не ведомых и, подразумевается, никому не нужных общих целей наступает на отдельного, частного, противопоставленного в
рамках этого мифа государству человека и его права - и калечит, убивает, попирает... Государство, в лучших традициях
леволиберальной, а то и левацкой мысли, воспринимается как система тотального насилия над гражданами, а государственные структуры
(прежде всего, как ни парадоксально, структуры правоохранительные - милиция, прокуратура, пенитенциарная система, спецслужбы, армия
и т.д.) - исключительно как инструменты этого античеловеческого насилия и удержания подданных в повиновении.
При таком условии ничем другим, кроме как партизанской войной против государства, деятельность по защите прав человека быть не
может. Тот, кто умеет взрывать мосты, пускать под откос поезда, закладывать бомбы в кафе, убивать милиционеров, должен идти в
подпольщики и террористы. Тот, кто лучше умеет составлять петиции, рассылать материалы по редакциям газет, жаловаться на радиоголоса
и цеплять крючки за петельки в судебных прениях, - пусть идет в правозащитники. При исходно установленной мифологеме "Левиафан
против муравья", "Медный Всадник против Евгения" никакой сущностной разницы между террористом-революционером и
правозащитником-диссидентом нет, разница только в методах и стиле.
Впрочем, трудно ожидать чего-то иного от парадоксальной социально-философской и [квази-]правовой системы, которая ставит во главу
угла права человека, то есть абстрактно приписанное индивиду, никакими институтами не обеспеченное, но никакими институтами и не
ограниченное, прирожденное право. Право, которое более абсолютно, чем право любого абсолютного монарха. Существование любых
политических институтов, любых социальных ограничений для догмы прав человека оказывается ограничением этих прав, а то и попранием
их, а потому последовательный правозащитник обязан оказаться, в теории, последовательным врагом любых существующих политических
институтов.
Если реальная правозащитная деятельность не всегда такова, то связано это исключительно с заключаемыми между догмой и реальностью
компромиссами. Например, "права человека" признаются не тотальными и безусловными "вещами в себе", а принципами, гарантированными
международным правом и международным сообществом. Не случайно поэтому правозащитная деятельность очень часто, если не сказать - чаще
всего, обращена вовне, к тому самому гарантирующему международному сообществу. Права человека признаются не отрицанием всякого
порядка, а только отрицанием наличного национально-государственного порядка во имя некоего международного, глобального и,
предполагается, действительно справедливого. Именно правозащитная риторика и правозащитные технологии являются столь удобным
инструментом десуверенизации национальных государств и, в частности, России, и именно в этой идеальной логике, а отнюдь не в только
в "происках ЦРУ", лежит объяснение того факта, что большинство российских правозащитных фондов финансируется из-за рубежа, - тут уж
"ничего не поделаешь"...
Точнее, "поделать" можно только одно - принципиально изменить всю концепцию, философию правозащиты, переключив ее с защиты "прав
человека", на защиту "прав гражданина", то есть с защиты никак не измеримой и ни с чем не соизмеримой абстракции на защиту реального
политического и правового субъекта. Вся сколько-нибудь реальная и продуктивная правозащитная деятельность является как раз защитой
гражданских прав в тех случаях, когда они попираются государственными органами или чиновниками. Однако даже тогда, когда подобная
нужная, важная и полезная работа ведется, она чаще всего подается в риторике "правозащиты" и тем самым устраняет половину своей
эффективности. Впрочем, такая подмена риторики имеет один существенный плюс - "дают деньги" именно на нее. Ни один фонд Карнеги не
станет давать деньги на то, чтобы гражданку Иванову из города Малоярославца не выселили на улицу из ее квартиры. А вот на
либерализацию и гуманизацию жилищного законодательства - сколько угодно... И здесь экономическая заинтересованность субъектов
"правозащитного рынка" приходит в противоречие с социальной заинтересованностью.
А в чем социальный интерес и на чем должна быть основана реальная концепция защиты гражданских прав в России? Прежде всего на том
факте, что Россия, Российская Федерация, согласно ее Конституции, является страной, в которой суверенная власть принадлежит народу.
Именно народ России, совокупность ее граждан и есть государство. И покушение на право каждого гражданина, на любое из его прав, есть
покушение на суверена и на государство. Правонарушение, а не правозащита является по сути своей антигосударственной деятельностью,
направленной против основ политического порядка.
В отличие от "правозащитной" мифологемы, позиция правоохранительная (назовем ее так, не слишком боясь путаницы) исходит из того, что
в момент нарушения того или иного права - будь то незаконный арест или вымогательство денег, незаконное ограничение свободы печати
или права на свободное вероисповедание - не обиженный гражданин оказывается против государства, против государства оказывается
совершивший правонарушение чиновник, сколь угодно высокой ни была бы его должность. Истинным государством, "государем" и сувереном
признается не бюрократия и бюрократический аппарат, а народ, которому в момент правонарушения и наносится оскорбление. Защита
гражданских прав есть защита сувереном полноты и неприкосновенности своего суверенитета от попытки его присвоить и ограничить.
Защита гражданских прав, основанная на принципе народного суверенитета, является деятельностью не партизанской, а властной... Тому,
кто берется защищать народное право от посягательств, должно вручаться не только право жалобы в "вышестоящие инстанции" (поскольку
такие инстанции и сами могут быть правонарушителями или находиться с правонарушителями в сговоре), но и право прямого действия.
Видимо, наиболее полную и продуктивную систему подобной властной правозащиты удалось создать Римской республике в V веке, после
примирения патрициев и плебеев и восстановления единства римской общины. Институт народных трибунов специально был создан с целью
защитить плебеев, то есть большую и наиболее дискриминируемую часть народа, от незаконных посягательств любых других магистратов.
Tribunica potestas (власть трибуна) включала в себя право отмены всякого распоряжения любого магистрата, которое наносило ущерб
кому-либо из римских граждан, право veto на любое предложение, вносимое в сенат или народное собрание, которое трибун считал идущим
во вред народу. Всякое сопротивление трибуну, использующему свое законное право, считалось заслуживающим смертной казни. Право
ходатайства за обиженного гражданина и любой возможной помощи ему не было, собственно, даже "правом" трибуна, но его священной
обязанностью, для успешного выполнения которой предоставлялись и другие права. Для того чтобы гражданин ни минуты не оставался без
защиты, трибун обязан был никогда не покидать Рима, а его двери всегда должны были быть открыты...
Очевидно, что власть, подобная власти трибуна, наиболее эффективна в целях реальной защиты гражданских прав - она способна
вторгнуться в случае нарушения в действия любой инстанции и остановить любую процедуру, наносящую ущерб гражданину. Для обществ,
ценящих выше всего не право, в частности и право гражданина, и оставляющих лишь фикцию от народного суверенитета, появление
правоохранительной системы типа трибуната являлось бы вопиющим анархизмом. Однако для действительно демократического общества лучшую
систему трудно себе представить. При этом на власть трибуна в Риме с самого начала накладывались логичные ограничения. Во-первых,
она могла быть парализована в случае злоупотребления - властью другого трибуна. Во-вторых, она не распространялась на imperium, то
есть на военную власть консулов, и, таким образом, трибун даже случае злонамеренного злоупотребления властью не мог повредить
военной безопасности государства.
Для современной России обращение к римским принципам правозащиты, да и вообще к римскому государственному опыту, было бы настоящей
революцией, причем революцией исключительно продуктивной и в то же время традиционной, обращающей нас к римским истокам русской
имперской государственности, к римскому опыту устроения власти как к актуальной для нас античной парадигме. Последовательное
применение принципа народного суверенитета и верховенства прав гражданина на практике означало бы прежде всего восстановление
суверенитета России над самой собой - то есть решение проблемы, которая имеет не только внешнеполитическое, но и внутреннее
измерение.
Впрочем, понятно, что нынешняя идеология "правозащиты" куда больше устраивает коррумпированную бюрократическую систему. Ведь она
даже признает за чиновником своеобразное "право на произвол", поскольку он - не более чем одна из ипостасей тотально порочного
государства. И правозащитная деятельность в "партизанском" исполнении для бюрократической системы не опасна - ведь никакого
властного veto за ней не стоит. Поэтому в ближайшее время мы скорее всего останемся свидетелями никому не интересных "партизанских
боев", до которых конкретному гражданину с его конкретно попранными правами нет никакого дела.
