Форум С.Кара-Мурзы

	От	Товарищ Рю
	К	Георгий
	Дата	08.02.2005 23:26:47
	Рубрики	Прочее; Россия-СССР;

Но и в фактах - тоже

>> С одной стороны - тут, может, и нечего так уж стесняться (а как еще гордость немецкого народа ломать??), с другой стороны (если
>все же постеснялся) - то сколько изнасилованных немочек в самый раз будет? Десять тысяч? Тысяча? Потому что сам факт хорошо известен
>и описан, например, у Слуцкого, человека совершенно не склонного к подтасовкам и передергиваниям.
>вот я и говорю - не в "фактах" дело. И что именно описал Слуцкий - какой-то "факт"?

"...Границу мы перешли в августе 1944-го. Для нас она была отчетливой и естественной — Европа начиналась за полутора километрами Дуная. Безостановочно шли паромы, румынские пароходы с пугливо исполнительными командами, катера... Из легковых машин, из окошек крытых грузовиков любопытствовали наши женщины — телефонистки с милыми молодыми лицами, в чистеньких гимнастерках, белых от стирки, с легким запахом давно прошедшего устав¬ного зеленого цвета...

И вот мы идем по отличной румынской дороге, затушенной белой пылью, столь тонкой, что в десять шагов она смыла с сапогов российскую грязь...
Мимо медленно ползут стрелковые роты, досчитывающие трофеи Кишиневского окружения. Костюмы бойцов варварски разнообразны — в полный набор оттенков желтого и зеленого — положенных цветов нашей армии, обильно вкраплены немецкие и румынские мундиры. Основательная кирза разбавлена блистательной легковесностью хромовых, стянутых с немецкого подполковника, сапог. Идут волны, мобилизованные еще за Днепром.

Население румынских местечек рассматривает нас с пугливым любопытством...
Вторжение началось, но завоеватели слишком торопились, чтобы сводить счеты. Все шло мирно. Массовое мышление — основательно, но медленно.
В эти дни доминирующей мыслью было: «Мы — победители. Они нам покорились».

Потребовалась неделя, чтобы умами овладела следующая идея: «По поводу победы их следует пощипать».

Когда весной 1945 года мы ворвались в Австрию, когда капитулировали первые деревни и потащили в амбары первых фольксштурмистов, наш солдат окончательно понял, что война вступила в период воздаяния. Армия учуяла немца. Мы слишком плохо знали немецкий язык, чтобы различать, где прусский говор, а где штирийский. Мы недостаточно ориентировались во всеобщей истории, чтобы оценить автономность Австрии внутри великогерманской системы.

Здесь мы столкнулись с повальной капитуляцией. Целые деревни оплавлялись белыми тряпками. Пожилые женщины поднимали кверху руки при встрече с человеком в красноармейской форме.

Солдаты внимательно слушали увещевания на тему о различии между Германией и Австрией и не верили им ни на йоту. Война приняла выпуклые, личные формы. Немец был немцем. Ему надо было «дать». И вот начали «давать» — немцу.

В каждом селе навстречу нашим танкам выходили русские — 10-15 человек. Девушки искали земляков — и многие из них еще долго ездили в повозках ротных и батальонных командиров.

В Штирии торжествовала справедливость, и каждый солдат ощущал себя ее вершителем и стражем. Древний принцип «око за око» исключал кровомщение. За редкими исключениями австрийские крестьяне обращались со своими рабами человечно. Поэтому работник по-хорошему прощался с хозяином, запрягал пару хозяйских коней в хозяйскую бричку, грузил туда пару хозяйских чемоданов и такое количество продовольствия, что не спеша можно было доехать не только до Полтавской, но и до Тобольской губернии. Не спеша двигался в путь.
Убийства были очень редки, и, когда какой-то кулак спятил с ума и оказал сопротивление, все село помогало работнику-украинцу изловить его и добить.

По всем дорогам двигались караваны бричек, тачек, телег, возвращающихся на родину. Шли землячества. Случайные полицаи, но которым уже томилась отечественная веревка, шагали вперемежку с пленными и вывезенными. В Фельдбахе итальянская семья спрашивала меня, можно ли пробраться в Италию через Триест. В то время Триест еще был занят немцами, но они упрямо протаскивались к фронту, толкая перед собой тачку с нехитрым барахлом.
Установился неписаный закон: возвращающихся кормят австрийцы — и все придорожные деревни были объедены до последнего петуха.

В то время в армии выделилась группка насильников и мародеров из числа людей с относительной свободой передвижения — резервистов, старшин, тыловиков. В Румынии они еще не успели развернуться как следует. В Болгарии их связывала настороженность народа, болезненность, с которой заступались за женщин. В Югославии вся армия дружно осуждала насильников. В Венгрии дисциплина дрогнула, но только здесь, в Третьей империи, они по-настоящему дорвались до белобрысых баб, до их кожаных чемоданов, до их старых бочек с вином и сидром.

Целый ряд факторов благоприятствовал насилию. Большие на карте, австрийские деревни на местности оказались собраниями разбросанных по холмам домов, отделенных друг от друга лесом и оврагами. Из дома в дом зачастую нельзя было услышать женский крик. В большую часть хуторов нельзя было поставить ни гарнизона, ни комендатуры. Следовательно, законодательная и исполнительная власть была здесь сосредоточена в руках первого проезжего старшины.

С другой стороны, австрийки не оказались чрезмерно неподатливыми. Подавляющее большинство крестьянских девушек выходило замуж «испорченными». Солдаты немецкой армии — отпускники — чувствовали себя дома как у Христа за пазухой. В Вене наш гид, банковский чиновник, удивлялся настойчивости и нетерпеливости русских. Он полагал, что галантности достаточно, чтобы добиться у венки всего чего захочется.

В большинстве деревень почти не было мужчин. Тотальная мобилизация была дополнена арестом или бегством многих фольксштурмистов. Но впереди всех факторов шествовал страх — всеобщий и беспросветный, заставлявший женщин поднимать руки кверху при встрече с солдатом, вынуждавший мужей стоять у дверей, когда насиловали их жен.

Я основательно ознакомился со всем этим в хуторке Зихауэр, стоящем на проселочной дороге Кальх — Санкт-Анна, на границе Штирии и Бургенланда. Вдвоем с Барбье (немецкий коммунист, перешедший на сторону нашей армии и работавший более двух лет войны переводчиком и диктором громкоговорящей агитационной установки. Неоднократно упоминается в воспоминаниях и письмах Бориса Слуцкого) мы возвращались из командировки — на передовую — «для изучения настроений местного австрийского населения».

Было очень жарко, и погребок у придорожной избушки обещал холодный яблочный сидр. В доме нас поразило обилие женщин. На стульях, кроватях, подоконниках их сидело 9-10 — все в «опасном возрасте», точнее, в угрожаемом возрасте — от 16 до 45 лет. Некоторые из них тихо плакали. Другие тщетно пытались договориться с сержантом-связистом, ковырявшим дырку в оконце, чтобы протащить сквозь нее провод.

В Австрии знание языка не производило столь решительного впечатления, как в Венгрии. Все же, когда заговорил мой «солдат» с великолепным швабским акцентом, когда товарищ майор тоже оказался понимающим по-немецки, сержанта забыли и все сгрудились вокруг нас.

Подали сидр, и женщины с крестьянской вежливостью дожидались, пока мы не выпили но две кружки. Плакать начали только тогда, когда мы поблагодарили и хотели прощаться.

Я собрал в комнате десяток солдат из окрестных домов. Они стояли бледные-бледные, прямо как на допросе. За два часа я при них допросил шесть девушек — необходимость переводить каждое слово сильно замедляла работу. Остальных пришлось отправить по домам.

Где-то, в старых тетрадях, у меня сохранились их имена, отдающие нескладной эстетикой сельских попов, всяческие католические Параскевы и Олимпиады.
Здесь была девушка, которую изнасиловали шесть раз за последние три дня. Это была неуклюжая деревенщина — она совсем не умела прятаться. В ее тусклом взгляде я не нашел ни страдания, ни стыдливости. Все это прошло. Осталась одна усталость. После нее допрашивалась 18-летняя вертушка. Ее настигли всего один раз. У нее есть такие места на огороде, где ее не нашла бы и родная сестра. И она засмеялась испуганным коротким смехом.

Одни отчитывались обстоятельно и толково — не как на исповеди, а как перед доктором. Другие плакали навзрыд, тосковали об окончательности, необратимости происшедшего. Но больше всего мне запомнилась одна фраза. Ее сказала вертушка Анжелика. Это было: «Нас гоняют как зайцев!»

Да, именно как зайцев — все обрадованно закивали головами. Они были слишком измучены, чтобы осмыслять происшедшее, но его эстетическая формула была уже найдена. И какая точная — нас гоняют как зайцев.

— Мы теперь совсем не спим дома. Выкопали себе ямки в стогах. Пока тепло — хорошо, а как же будет осенью?

Уходя я не давал никаких обещаний, но меня провожали всем хутором, до околицы. Солдатам я сказал — не по закону, а по-человечески: ну, что? Стыдно? Смотрите же.

И скептик Барбье говорил мне потом, что эти солдаты уже не позволят никому обижать девушек в Зихауэре.

Через два дня я докладывал начальству о женщинах Зихауэра. Генералы сидели внимательные и серьезные, слушали каждое слово. Прошло то время, когда сигналы об изнасиловании истолковывались как клевета на Красную Армию. Дело шло о политическом выигрыше Австрии.

Из Москвы поступали телеграммы — жестокие, определенные... Но и без них накипали самые сокровенные элементы человечности.

По этому докладу были приняты серьезные меры".

Б.Слуцкий. "Записки о войне".