Форум С.Кара-Мурзы

	От	Георгий
	К	Георгий
	Дата	01.07.2004 23:41:02
	Рубрики	Тексты;

Рецензия на издание книги А. Топорова "Крестьяне о писателях" (*+)

http://www.strana-oz.ru/?numid=17&article=853

Культурная революция по-топоровски

Ирина Троцук

Адриан Топоров. Крестьяне о писателях. Изд. 2-е, перераб. и доп. Новосибирск: Новосибирское книжное издательство, 1963. 259 с.

Первое издание труда крестьянского просветителя Адриана Митрофановича Топорова (1891-1984) было осуществлено в 1930 году в трех
томах, хотя отдельные его фрагменты появились в газете <Звезда Алтая> и журнале <Сибирские огни> в 1927-1928 годах. Книга была
встречена с большим интересом, один из корреспондентов автора писал, что ей присуща <внутренняя честность: поучительность: видение
настоящей роли, значения и социального назначения литературы>[1]. Второе издание дополнено новыми материалами, хотя и сокращено в
основной части. Последнюю составляют высказывания крестьян - подопечных Топорова из коммуны <Майское утро> - о творчестве писателей,
разбитые на три главы: <О Пушкине>, <О прозаиках и драматургах>, <О поэтах>. Их предваряют <Слово о Топорове> П. Стырова,
воспоминания <Мой первый учитель> С. Титова и статья Абрама Аграновского <Генрих Гейне и Глафира>, а завершают книгу статья самого
автора <О первом опыте крестьянской критики художественных произведений> и подборка писем писателей Топорову: Г. Вяткина, В.
Зазубрина, В. Итина, Ф. Березовского, П. Петрова, Е. Пермитина, С. Подьячева, Н. Рубакина, В. Вересаева, М. Скуратова.

Адриан Митрофанович Топоров родился в селе Стойло Курской губернии в семье крестьянина. В 1908 году окончил церковноучительскую
приходскую школу, получил также начальное музыкальное образование. В 1912 году он приехал в Барнаул, где работал учителем в
церковно-приходской школе и писал театральные рецензии в газете <Голос Алтая>. С 1915 года Топоров учительствовал в селе Верх-Жилино
(ныне Косихинского района), активно занимался просветительской деятельностью среди крестьян: устраивал литературные вечера, ставил
любительские спектакли, выступал с бесплатными публичными лекциями, добился разрешения и открыл в селе воскресную школу для женщин,
собрал богатую библиотеку. В 1920 году вместе с сельчанами, с которыми участвовал в партизанских отрядах, воевавших против Колчака,
организовал коммуну <Майское утро>, где создал школу, школьный театр, струнный оркестр, детский хор, краеведческий музей и в течение
12 лет ежевечерне проводил с коммунарами коллективные чтения и обсуждения произведений русской классики и новейшей литературы,
записывая их высказывания. В 1925 году смелые педагогические опыты Топорова принесли ему на конкурсе сибирских селькоров первую
премию за <наибольшее число наиболее хороших и имевших наибольшие практические результаты корреспонденций>[2]. Скромный беспартийный
сельский учитель умел не просто подбодрить, развеселить, взбудоражить утомленных дневным трудом коммунаров, но <в удивительно
короткий срок из темных крестьян "делать" передовых людей>[3], за что бывшие ученики всю жизнь поминали своего учителя добрым словом
и писали ему сердечные письма.

Свою просветительскую деятельность А. М. Топоров развернул в период, когда на литературу возлагалась главная идеологическая задача
перехода от <старого> нравственно-религиозного жизнеустройства к материалистическому мировоззрению. Для обеспечения трудящихся
<полезной> литературой проводился ряд масштабных мероприятий, важнейшими из которых были строгий отбор произведений для чтения и
создание фонда новых <нужных книг> как <орудий просвещения сознания широких народных масс>[4]. <Установка на формирование не просто
читателя, а читателя политически ориентированного входила в идеологию всех лидеров РКП(б), так или иначе выступавших в 1920-е годы
по вопросам литературы>[5] с тезисом: через <формовку советского читателя> к <формовке советского человека>[6]. Даже проблема
ликвидации неграмотности в 1920-е годы была оттеснена на задний план более важным, как тогда считалось, вопросом: что будет читать
новый массовый читатель. Предполагаемый круг народного чтения был очерчен специально составленными наркомпросовскими каталогами,
содержащими в основном литературу пропагандистского характера.

Коммуну <Майское утро> первоначально составили двадцать семей из сел Косиха, Глушинка и Верх-Жилино Барнаульского округа,
построивших в пятнадцати километрах от этих сел небольшой хутор, где все вопросы решали сообща, вместе работали и во всем помогали
друг другу. Благодаря небывалым по тем временам урожаям коммунарам удалось организовать на хуторе замечательный быт: прекрасные
дороги, чистые избы, детский сад, школу. Был учрежден также Народный дом - клуб, где под руководством А. М. Топорова коммунары
слушали произведения художественной литературы, ставили по ним спектакли, пели хором, играли на народных инструментах. Конечно,
крестьяне глухого сибирского хутора, расположенного в пяти тысячах километров от Москвы, не имели понятия, какие книги им дозволено
читать советским правительством, относившим их к категории <малосознательных> читателей, закованных церковным воспитанием в <цепи
невидимого рабства>[7]. Благодаря искренней убежденности своего учителя Топорова в том, что <большой и истинный талант непременно
будет воспринят деревней, несмотря на утонченность его художественного мироощущения и сложность архитектоники его произведений>[8],
они прочли и обсудили (<разобрали>) из русской классики ХIХ века Толстого, Тургенева, Лескова, Гоголя, Щедрина, Пушкина, Чехова,
Островского, Лермонтова, Писемского, Помяловского; из русской литературы начала века - Бунина, Андреева, Блока, Чирикова, Короленко,
Горького; из зарубежной литературы - Мольера, Ибсена, Гюго, Мопассана, Метерлинка; из современной литературы - Есенина, Бабеля,
Катаева, Сейфуллину, Бедного, Вс. Иванова, Новикова-Прибоя, Леонова, Уткина.

По вечерам в коммуне <Майское утро> нельзя было застать в домах ни одной живой души. В Народном доме на составленных столах,
выстланных мохнатыми сибирскими шубами, спали детишки - порой грудного возраста, - пока их родители вели горячие дискуссии на
литературные темы. За восемь лет, слушая чтение своего учителя изо дня в день, эти неграмотные и полуграмотные люди не только
освоили огромную часть мировой классической и новейшей литературы, но сформировали о каждой книге суждение и стали разбираться в
литературных направлениях. Все они смогли стать активными слушателями и строгими критиками благодаря бессменному руководителю
культурной жизни <Майского утра>, <человеку незаурядных дарований и кипучей энергии: который, будучи широко одаренным, в каждом
человеке искал искорки таланта>[9].

Деятельность Топорова как <одно из неподконтрольных явлений, сформировавшихся в традициях народничества и просветительства 1900-х
годов>, поначалу заслужила высокую оценку[10], однако в 1929 году на Топорова обрушился шквал ядовитых газетных заметок, авторы
которых выливали ушаты грязи на сельского подвижника: <барин, который не может забыть старого; хитрый классовый враг, умело
окопавшийся и неустанно подтачивающий нашу работу; одиночка-реакционер; ожегся на открытой борьбе, теперь ведет ее
исподтишка...>[11] По свидетельству Аграновского, все эти нападки заставили коммуну нервничать, возмущаться, недоуменно спрашивая
себя <за что?>. Перед своими коммунарами учитель старался сохранять спокойствие, считая, что травят его <мертвые души> за <живую
советскую работу>, но душа его болела - <восемь лет над ним учиняли жуткое головотяпство, отбивали от любимого дела, извращенно
толковали его деятельность>[12].

В 1930 году, сразу после выхода книги <Крестьяне о писателях>, где Топоров, на материале собственных записей литературных дискуссий,
обобщил свой педагогический опыт, его обвинили в классовой враждебности, пропаганде непролетарских писателей, отстранили от работы.
Из докладной записки двух инспекторов окружного колхозсоюза: <Чтением: учитель Топоров расслабляет революционную волю трудящихся и
отвлекает их от текущих политических задач...>[13] Книга расценивалась как хитрая вылазка замаскировавшегося классового врага,
который <тонко ведет свою линию: умело протаскивает от имени крестьян свои "чистосердечные взгляды">[14]; <за этим стоит
аполитичность, беспартийность, идеализм, поповщина>[15]. В итоге <Сибирская советская энциклопедия> заклеймила труд Топорова как
<образец беспринципной антимарксистской критики литературных произведений>[16]. Топоров остался безработным; читку романа Е.
Пермитина <Капкан> и запись мнений об этом произведении ему пришлось проводить уже нелегально. В 1937 году он был арестован по
доносу и осужден на пять лет, но оказался заброшен в сталинские лагеря на целых двадцать лет.

Вернувшись из лагерей, в 1960-е годы Топоров безрезультатно пытался возродить традиции своеобразного народного литературоведения,
констатируя великое запустение в области исследования читательских восприятий: <Библиотечно-анкетная оценка художественной
литературы - грубый суррогат настоящей массовой критики ее. Во многих библиотеках до сих пор можно увидеть стенгазеты и красивые
альбомы, в которых печатаются на машинке отзывы читателей о книгах - сухие, трафаретные отписки. Недаром они никем и никогда не
изучались. Не отражают мнения масс о книгах и проводимые иногда по-казенному читательские конференции, на которых выступающие
"критики" читают заранее написанные изложения опубликованных в печати рецензий, проверенные, исправленные, сокращенные или
дополненные библиотекарями. К тому же "чужие речи" охватывают ограниченный круг вопросов в критике произведений. А на так называемых
встречах читателей с писателями - последних чаще всего преувеличенно славословят. В ответ они, как люди благовоспитанные,
рассыпаются благодарностями. Тут уж, конечно, не всяк отважится говорить авторам неприятную правду об их сочинениях>[17].

Просветительская работа Топорова первоначально не была направлена на разработку нового метода критического рассмотрения литературных
произведений, но умная, искренняя крестьянская критика, выражавшая непосредственные впечатления от прочитанного оригинальным и
живописным языком, побудила Топорова придать своей работе по собиранию крестьянских отзывов систематический характер. Перед
обсуждением он предлагал коммунарам вопросник, и те, перебивая друг друга и отчаянно жестикулируя, пытались оценить <количество и
качество> описаний персонажей, стиль и язык повествования, его соответствие действительности, уровень сложности и, главное,
насколько то или иное произведение нужно деревне. Когда в 1927-1928 годах Топоров начал публиковать отдельные записи читок и
обсуждений, коммунары с энтузиазмом восприняли роль <литературных критиков>, стали более ответственны в своих суждениях: <как
хорошее произведение, так и не знаешь, как его критиковать>; <буду критиковать по всем пунктам, чтобы читатель знал, что мы
разбирались в книге>; <тут надо осторожно, как бы не подорвать автора>. Крестьянская критика была честной и непредвзятой. Так,
<Песнь о великом походе> С. Есенина, творчество которого коммунары раньше <отождествляли с литературным озорством, чудачеством,
стихотворным хламом>, была встречена с восхищением как <ладный>, <замечательный>, <четкий>, <обдуманный> стих.

Короткие социально-психологические характеристики коммунаров, в каждом из которых Топоров находит удивительные таланты, помещены в
книге после литературных дискуссий. Всех участников <Майского утра> независимо от возраста (от 23 до 68 лет), происхождения (из
крестьян-бедняков, середняков или зажиточных, беженцев, городских пролетариев или <рвани>), грамотности и статуса (рядовой коммунар
или ценный работник) объединяет крестьянская читательская позиция, в которой правдоискательство, взыскание нравоучительного и
душеполезного чтения сочетаются с тоской по идеалу красоты художественного слова. Исходя из этой позиции, коммунары были достаточно
точны в определениях функциональной направленности и жанровой принадлежности обсуждаемых произведений: например, они точно
определили политическую направленность лирики в <Партбилете> А. Безыменского (от этого <дюжего стиха: идет советское политическое
воспитание, вечная любовь к Ленину и коммунизму>); на <эфирном> стихотворении А. Блока <Лишь заискрится бархат небесный...>, этом
<душевном стихе>, который <гласит к любви>, читатели <Майского утра> продемонстрировали понимание коллизии нераздельности и
неслиянности искусства и жизни, которая всегда существовала в большой русской литературе.

Для коммунаров характерно парадоксальное сочетание низкой самооценки (<головешки мы чистые>, <у нас не на том месте язык стоит>, <я
деревенский тухляк>) с чувством собственного достоинства: <обтерлись мы в классовой борьбе, а раньше у крестьян туск на глазах
лежал, потому они и не видели у Пушкина революционного настроения, а только видели одно художество>; <теперь масса выросла
всесторонне в умственном развитии; сейчас мы требуем от произведения художества драматических переживаний и классовой борьбы;
требуем и сильного, красивого слога>. Их простодушные хвалебные оценки (<на что я спать люблю, но под эту заснуть не мог>; <уходишь
с чтения домой и долго вдумываешься и даже на работе думаешь>) порой обретают удивительную поэтичность и остроумие: <какое-то
сладкое вино>, <как на легких рысях несет тебя>, <ровно ты сидишь где-то, а кругом тебя аромат от душистых цветов>, <дурная пьеса -
что квас с картошкой, а эта - котлетка на голодный зуб>; <рассказ - как на женщине красивое платье, на котором нацеплено много
старых заплаток>.

Работа Топорова была основана на принципе добровольности и демократизма. Мотивированные <предложения об отставке> литературного
произведения ставились на голосование. Причинами <отставки> могло стать выдуманное, <игрушечное> писание, которое <не прилипает к
уму> (недорисовка типов, <лишние и малонужные персонажи>, <неискренние картины>); недооценка вклада крестьянства в становление
советской власти и <насмешка над партизанами>, когда <всех мужичков представляли дурачками>; непоследовательное и скомканное
развертывание сюжета, раздробленность действия (<вся пьеса на лоскутках и все в ней между собой плохо связывается>); эмоциональная
бедность (<нигде жалости нет, чтобы закарябало>). Коммунары ценили в художественном произведении сочетание <как у Пушкина, любви,
революции и комического>, чтобы <ловко все смешано: и смех, и горе, все в меру>; общедоступность (<даже самой отсталой деревенской
женщине понятно>, <натуральный народный разговор>, чтобы <ничего тарабарского не было>); соответствие жизненным реалиям (<про нэп:
стоит только прочитать эту пьесу - и будет видно, что он собою представляет>, <ясно и хорошо можно узнать, какие люди народились у
нас при советской власти>) и самовосприятию (<бабы-сороки это про нас>, <свой тут брат прописан>); простор для фантазии
(<подробностей мало, а ты сам дальше обдумываешь> и <забываешь про домашность и про горе>); продуманность языка, стиля и композиции
(<без лишнего расходу слов>, <все должно быть отшлифовано, как у хорошего оратора>); возможность обогащения собственного словарного
запаса; <ловкое, настоящее> описание природы, чтобы прямо как <на показе все пред тобой>; сочетание <художественности и
политико-воспитательного значения>; перспективность книги (<ежели ее прочитать через пятьдесят лет, то она тогда еще жутче
покажется>); <незряшный смех>, смех <ради дела, а не ради чепухи>. Характерной чертой восприятия персонажей была их типизация - они
казались коммунарам не результатом авторского вымысла, а <подлинной явью>: когда <хорошо запоминаются типы, как будто их всех передо
мной на скамейку посадили>, то берешь их и <начинаешь с ними в уме шнырять по своим знакомым, нет ли где такого>.

Другой особенностью крестьянской критики был ее коллективистский и жалостливый характер. Общность повседневной жизни не только
обусловливала сходство эмоционального восприятия (<вся аудитория то затаивала дыхание, то взрывалась в негодовании, восторге,
изумлении, сожалении>), но и побуждала к учету реакций и оценок окружающих. Высказывая свое <личное> мнение, крестьяне часто
использовали местоимение <мы> (<рассказ прост и понятен, что всегда нам нравится>). Жалостливость коммунаров доходит до того, что
они склонны оправдывать поступки отрицательных персонажей тем, например, что <светлые личности от природы были задавлены тьмой,
сильным невежеством, рабством>, а <ежели человек страдает за любовь свою, пущай и к дурному человеку, то его ненавидеть нельзя>. У
коммунаров <больно сжимается сердце> не только <к бедным людям> - им, <по человеческому чувству, чувствительны страдания и белых, и
красных>. Такая жалостливость основана на убеждении, что <всяко бывает с людьми>, <жизнь-то человеческая от случая зависит>, и даже
враги - белые генералы - бывают хорошие, умные и сознательные; <человек может всякое преступление совершить: если дети голодают:
тогда законы и совесть - к черту летят>. В каждом человеке зло со временем может пропасть, а <человечество вынырнуть>.

Коммунары открыто говорят о том, что им надоела пропаганда - <агитки деревне нужны, как зима наместо лета>. По мнению крестьян, для
автора недостаточно быть просто способным к литературному делу (<мастер хорош, а материал грош>) - у него должно быть <много-много
человеческих чувств>, чтобы <его душа припадала к людям>, труд волновал сердце и <ума прибавлял>, поэтому <ни один из современных
советских писателей не накаляет так классовую ярость крестьян против всех и всяческих деспотов, как это делает Пушкин>[18].
Агитационные речи и воззвания должны быть <не шибко затяжливыми>, чтобы <не наскучили нисколько, а проскочили между прочим ладно>, а
<в скверных пьесах всегда одинаково: сначала тянучка, скука, а потом ни с того, ни с сего "ура">. Коммунары потребовали поставить
<Любовь Яровую>, что было весьма трудно при имеющейся в коммуне бутафории, но пьесы-агитки ставить отказывались категорически,
считая их <дрянью, которую нельзя ни читать, ни ставить>.

Крестьянскую критику характеризует широкий литературный кругозор: Д. С. Шитиков сравнивает произведения Пушкина по идейному
содержанию с <Железным потоком> А. Серафимовича и библейскими сюжетами, Е. С. Блинов увлекается творчеством В. Гюго и считает его
работы <мерилом качества> любого художественного произведения, А. А. Зайцев сопоставляет характеристики персонажей Ю. Либединского с
<описанием типов> у Гоголя. Кроме того, коммунары высказывают суждения, расходящиеся с идеологическими установками 1920-х годов:
позитивно оценивают роль интеллигенции (<Разве одни рабочие без интеллигенции могли бы построить социализм?>), подчеркивают ценность
отдельной человеческой жизни (<:неужели нельзя было как-нибудь придумать, соврать ради жисти человеческой?>), понимают
бессмысленность насилия (во время войны и революции люди <халатно, позверски относились к жизни человеческой и не разбирались часто,
кого глушить>).

Предложенный Топоровым метод работы с крестьянами очень напоминает обсуждение в современных фокус-группах: групповая дискуссия под
руководством модератора нацелена на выработку конкретных рекомендаций по формированию фондов сельских библиотек. По ходу беседы
Топоров подводит промежуточные итоги, после нее формулирует общее мнение группы, а в примечаниях делает серьезные
литературоведческие выводы. В этом отношении заключительная статья Топорова <О первом опыте крестьянской критики художественных
произведений> выглядит как отчет о проведенном <педагогико-социологическом> исследовании: в ней используются такие понятия, как
методика крестьянской критики художественной литературы, критерий оценки, ориентировочная исследовательская схема, гибкий вопросник,
массовое обследование, анкета. Топоров дает четкие и детальные рекомендации массовым культработникам по проведению читок и
обсуждений в крестьянской аудитории на основе следующих выводов: 1) крестьяне ждут от литературы помощи в решении жизненных вопросов
и эстетического удовольствия;2) понимание крестьянами литературно-художественных произведений зависит в первую очередь не от
жанровой формы последних, но от того, насколько они <талантливы, трогательны и очищены от словесной шелухи и вычурности>; 3) высшей
похвалы крестьян удостаиваются те произведения, в которых удачно сочетаются <острые положения героев, краткие, точные и ясные
описания, меткий, характерный язык, прозрачная и сложная психологическая ткань> (<Дубровский> Пушкина, <Неделя> Либединского,
<Любовь Яровая> Тренева, <Ташкент - город хлебный> Неверова, <Два мира> Зазубрина, <Партизаны> Петрова и др.).

А. М. Топоровым была проведена огромная просветительская работа, все <огрехи> которой он сам связывал не только и не столько с
отсутствием <живых наставников и книжных руководств>, сколько с тяжелым временем и глухим местом, где она проводилась. Письма
писателей Топорову подтверждают его мнение о заинтересованности авторов в обратной связи со своей аудиторией (<отзывы крестьян:
страшно освежают и взбадривают: в такой ругани можно много почерпнуть и многому научиться>[19]), в них отражены судьбы советских
писателей в 1920-1930-е годы: четверо (Г. А. Вяткин, В. Я. Зазубрин, В. И. Итин, П. П. Петров) из десяти корреспондентов Топорова
были незаконно репрессированы в 1937 году и реабилитированы посмертно. <Писательские> дела 1920-1930-х годов свидетельствуют, что
массовый читатель был не только реальным участником литературного процесса, но и объектом государственной политики. Книга А. М.
Топорова обладает несомненными достоинствами литературного, социологического, культурологического, исторического,
литературоведческого, антропологического плана и, помимо прочего, может методологически помочь в поисках ответа на вопрос,
актуальный и для нашего общества: каким образом формируются литературные предпочтения читательской массы. Одновременно это просто
бесконечно живая, добрая и трогательная книга, которая заражает удивительным оптимизмом и верой в людей: <с каждой страницы книги:
так и сияет любовь к человеку, к читателю>[20].

[1] Письмо Н. А. Рубакина А. М. Топорову от 26 июня 1930 года // Топоров А. Крестьяне о писателях. С. 252.

[2] Аграновский А. Генрих Гейне и Глафира // Известия ЦИК [газета]. 7.11.1928.

[3] Топоров А. Крестьяне о писателях. С. 173.

[4] Корниенко Н. Массовый читатель 20-30-х годов // Москва. 1999. ?6.

[5] Там же.

[6] Добренко Е. Формовка советского читателя. СПб., 1997. С. 11.

[7] Корниенко Н. Указ. соч.

[8] Топоров А. Крестьяне о писателях. С. 123.

[9] Письмо Г. Блинова от 25 июля 1962 года // Топоров А. Крестьяне о писателях. С. 102.

[10] Корниенко Н. Указ. соч.

[11] Аграновский А. Генрих Гейне и Глафира.

[12] Аграновский А. Генрих Гейне и Глафира.

[13] Аграновский А. А. Как я был первым: Письма из Казанского университета // Аграновский А. А. Избранное: В 2 т. М.: Известия,
1987. Т. 1. С. 16-59.

[14] Сибирские огни. 1930. ?8. С. 115.

[15] Там же. 1930. ?6. С. 109.

[16] Сибирская советская энциклопедия: В 4 т. / Под. ред. К. Азадовского. Новосибирск: Сиб. краев. изд-во, 1929-1932. Т. 3. С. 203.

[17] Топоров А. Крестьяне о писателях. С. 215.

[18] Топоров А. Крестьяне о писателях. С. 32.

[19] Топоров А. Крестьяне о писателях. С. 242.

[20] Письмо Н. А. Рубакина А. М. Топорову от 26 июня 1930. С. 252.