В. Розанов - В. Кожинов. Еврейский и русский вопросы (+)
"День литературы". ? 9. Сентябрь 2003 г.
Юрий ПАВЛОВ
В. Розанов - В. Кожинов: штрихи к двойному портрету
Владимир Розанов, в письме к М. Гершензону, отмечая природный талант К.
Чуковского, делает неожиданный вывод: творчески, как писатель, Чуковский не
состоялся и не состоится, ибо у него нет морального пафоса и пафоса вообще.
Семейно-державный и национально-религиозный пафос, обусловивший творческую
судьбу В.Розанова, определил отношение к нему при жизни и после смерти. Это
хорошо осознавал сам Розанов, о чём говорил многократно. Так, в
"Мимолётном", отвечая на вопрос, почему он проклят евреями, В.Розанов
утверждает: "<...> да их взбесило, как я, образованный человек, могу любить
"обречённое", т.е. обречённое ими".
Любовь к обречённому, а это, как явствует из контекста, - Россия,
Православие, Царь - либо игнорируется, либо переиначивается "левыми"
авторами по устоявшимся канонам. Например, по версии Ж. Нива, В. Розанов -
"вездесущий газетный подёнщик", выбор тем которого был обусловлен "только
собственной прихотью". Известный автор навешивает на В.Розанова и ярлык
антисемита: ссылаясь в первую очередь на дело Бейлиса, Нива утверждает, что
оно использовалось В. Розановым для упрочения своей скандальной репутации.
Трудно согласиться с данной версией, ибо дело Бейлиса, как и подобные по
сути дела (например, убийство Столыпина), В.Розанов воспринимал как
национальное оскорбление, как русский погром: "Это "торжество евреев"
открыло всем глаза <...> все увидели, что они всем владеют, деньгами, силою,
властью, прессой, словом; почти судом и государством"; "Иго еврейское
гор-чайше монгольского <...> С верёвкой на шее тащат лучших русских
публицистов говорить и подписывать заявления, что русские уже не должны
заступаться за свою кровь <...>".
"Животный антисемитизм" В. Розанова Ж. Нива косвенно подтверждает и
"здоровой реакцией" Религиозно-философского общества, якобы исключившего
мыслителя из своих рядов за его известные высказывания в печати. Швейцарский
исследователь на минимальном отрезке текста допускает немало фактических
ошибок и неточностей.
Во-первых, юридически В. Розанова из РФО не исключали, он покинул эту
организацию сам с известной мотивировкой. Во-вторых, по версии Ж. Нива
против исключения голосовал лишь А.Блок (видимо, намёк на "антисемитизм"
поэта). На самом деле на заседании совета РФО 11 декабря 1913 года против
резолюции были А.Чеботаревская и П.Струве; на заседании 19 января 1914 года
сценарий Д. Мережковского и масонской братии не удался из-за бунта
Вяч.Иванова, хотя официально сослались на отсутствие кворума; 26 января 1914
года прошла осудительная резолюция, против которой выступили десять человек
и двое воздержались. В-третьих, по делу Бейлиса суд присяжных признал
обвинения не доказанными, а не необоснованными, как утверждает Ж. Нива.
Конечно, для прояснения ситуации важны и свидетельства изнутри - Вас.
Гиппиуса, и мнения со стороны - М. Пришвина: первый - говорил о
существовании в РФО масонской организации (этот факт подтверждается и
другими источниками); второй - воссоздаёт атмосферу заседания, тон которого
задавали Мережковский, Гиппиус, "увесистые хайки", "честнейшие учёные жиды".
Итак, прочтение В. Розанова Ж.Нива, как и любой "левый" вариант восприятия
личности и творчества мыслителя, обусловлено его провидческим даром,
точностью многих оценок, высказываниями по еврейскому вопросу в первую
очередь. Вопросу, который существовал для молодого В. Кожинова - до
знакомства с М.Бахтиным и его совета "читайте Розанова" - в либеральном
варианте как "запрет" на критические суждения о евреях.
Впоследствии Вадим Валерианович, став также "специалистом" по запретному
вопросу, будучи принципиально иным по темпераменту и стилю мышления, чем
Василий Васильевич, в свойственной ему манере - через высказывание лидера
сионизма В.Жаботинского - так характеризует данную традицию, существующую в
России уже более полутора веков: "Можно попасть в антисемиты за одно слово
"еврей" или за самый невинный отзыве еврейских особенностях <...>. В конце
концов, создаётся такое впечатление, будто и самое имя "еврей" есть
непечатное слово, которое надо пореже произносить".
В.Розанов, как известно, не только это слово произносил, но и произносил в
следующем контексте: "Каждый честный и любящий Родину русский неодолимо и
истинно чувствует в евреях проклятие России"; "Евреи уже почувствовали,
всего через сорок лет крадущейся борьбы, такую силу, что вслух, громко
запрещают русским в России любить своё отечество". У В.Кожинова мы таких
оценок не найдём, хотя он косвенно, характеризуя русско-еврейские отношения,
в большей или меньшей степени подтверждает справедливость многих
эмоциональных высказываний.
Показательно, что, говоря о причинах еврейских погромов, Вадим Валерианович
ссылается на свидетельство автора "Сахарны", который сообщает, что
деятельность евреев воспринималась жителями Бессарабии как высасывание соков
из земли и людей. В.Кожинов обращает внимание на следующие "параметры"
еврейских погромов, принципиально меняющие привычное представление об этом
явлении, представление, навязанное "левой" мировой печатью.
Во-первых, бессарабский погром, как и большинство других, совершался
преимущественно на окраинных, "нерусских" землях Российской империи.
Во-вторых, погромы эти по сути не отличались от погромов в Англии, Германии
или Австрии: в их основе лежали экономические противоречия. В-третьих,
количество жертв со стороны "нападающих" и "защищающихся" было практически
одинаково. Например, во время октябрьских погромов 1905 года со стороны
евреев было убито 43% от общего числа погибших и ранено - 34%.
Таким образом, В.Кожинов частично корректирует, а по сути подтверждает
правоту следующих слов В.Розанова, которые он не приводит в своих работах:
"<...> Не русские обижают евреев, а евреи русских. Погромы - бессильная
конвульсия человека, которому "тонко и научно" подрезают жилы - и он
чувствует, и не знает, как с этим справиться".
Василий Васильевич в отличие от Вадима Валериановича писал об извечной
разнонаправленности русско-еврейских интересов, наиболее кратко так: "Мы
хотим - одного, а жиды хотят - другого".
Если не учитывать событийно-эмоциональный контекст, то во многих
высказываниях можно увидеть проявление ненависти к евреям как "племени",
ненависти на уровне крови. Однако как явствует из других суждений,
уточняющих позицию В. Розанова, в основе этого чувства лежит несовместимость
духовная, религиозная: "Не "евреев" мы должны гнать, <...> а - еврейство,
"закон Моисеев" и обрезание"; "Или Христос, или Иуда... Нет выбора, и нет
сожительства".
В.Кожинов в отличие от В.Розанова, рассматривающего евреев как монолит,
вслед за Л.Карсавиным выделяет три типа евреев и отрицательно характеризует
лишь тот, "который и не еврей, и не "нееврей" (то есть в условиях русской
жизни чужд её основам), но в то же время самым активным образом стремится
воздействовать на русскую политику, идеологию, культуру". К этому типу
В.Кожинов относит всех еврейских - известных и многочисленных - людоедов,
разрушителей XX века.
Однако в другой главе автор книги "Россия. Век XX (1901 1939)" противоречит
себе. Он, вслед за М.Альтманом, утверждает, что евреи, получившие
ортодоксальное религиозное воспитание (т.е. евреи первого типа, которые
согласно предыдущим высказываниям В.Кожинова - идейные и духовные антиподы
"не евреев, и не "неевреев") были "изначально отчуждены от русской жизни",
но в большинстве своём сыграли громадную роль в истории советского
государства и его культуры.
Во-первых, насколько правомочно в такой ситуации говорить о типах-антиподах,
если отчуждённость от России уравнивает или сближает эти типы? Во-вторых,
как можно получить конечный положительный результат от любой деятельности
таких сограждан, если их воспитание, по свидетельству того же М.Альтмана,
сводилось к следующему: "Вообще русские у евреев не считались "людьми".
Русских мальчиков и девушек прозывали <-..> "нечистью"... Для русских была
даже особая номенклатура:
он не ел, а жрал, не пил, а впивался, не спал, а дрыхал, даже не умирал, а
издыхал. У русского, конечно, не было и души. Душа была только у еврея..."
И, наконец, насколько возможен продуктивный диалог с такими евреями, на что,
как на реальность, не раз указывал В.Кожинов, ссылаясь на свой опыт общения
с сионистом М.Агурским?
Заслуживает внимания и то, как ход мысли, подход, аналогичный кожиновскому,
прокомментировал Ф.М.Достоевский еще в 1877 году: "Евреи все кричат, что
есть же и между ними хорошие люди. О Боже! да разве в этом дело? Да и вовсе
мы не о хороших и дурных людях теперь говорим <...> Мы говорим о целом и об
идее его, мы говорим о жидовстве и об идее жидовской, охватывающей весь мир,
вместо "неудавшегося" христианства..." По сути, Достоевский рассматривает
данную проблему с тех же позиций, что и В.Розанов. Он различает еврея как
человека, который может быть разным, и еврейский народ как постоянное и
концентрированное выражение определенных национальных идей, идеи государства
в государстве прежде всего.
Эта идея, нередко именуемая Ф.Достоевским как жидовская, была в корне
неприемлема им. Суть её писатель определяет так: неуважение, безжалостное
отношение ко всему, что не есть еврей. Предвидя возражения, Достоевский
сразу отвечает на них: обогащение любой ценой и другие пороки были всегда,
но только тогда, когда евреи стали почти полностью контролировать мировую
экономику и политику, эти пороки восторжествовали окончательно и были
возведены в ранг нравственных принципов. В судьбе еврея-общечеловека,
отказавшегося от жидовской идеи, видится писателю путь к решению вопроса,
который в более общей форме, применительно и к русскому народу, писатель
определил как "братство с обеих сторон".
Через три года, размышляя о русском идеале и предназначении, Ф. Достоевский
в своей пушкинской речи развил эту мысль, определяя национальный удел через
всемирность, через,братское единение людей. К. Леонтьев и его многочисленные
последователи, увидевшие в речи проповедь космополитической любви, почему-то
прошли мимо следующих слов: "...братского окончательного согласия всех
племен по Христову евангельскому закону!".
Многие авторы склонны рассматривать предсмертное обращение В.Розанова "К
евреям" как итог его размышлений на данную тему, как признание собственной
"антисемитской" неправоты. И к такому выводу данное письмо, казалось бы,
подталкивает: "Благородную и великую нацию еврейскую я мысленно благословляю
и прошу у неё прощения за все мои прегрешения и никогда ничего дурного ей не
желаю <...>"
Сей документ - это прежде и больше всего тактический ход бессильного
умирающего человека, заботящегося о собственной семье. Письмо,
продиктованное В.Розановым неделей раньше, нашу версию подтверждает. В "Моей
предсмертной воле" мысль о торжестве Израиля соседствует с просьбой к
еврейской общине обеспечить благополучное существование семье за счёт
издания его сочинений.
Конечно, письмо пронизывает и раскаяние, самосуд, то русское начало, которое
так точно не раз характеризовал В.Кожинов, в первую очередь в скандальной
статье "И назовёт меня всяк сущий в ней язык...". У евреев, по В.Розанову,
эта черта отсутствует, о чём мыслитель говорил неоднократно: "Мне
печально, что столько умных евреев, столько гениальных евреев, наконец,
скептических евреев, усомнившихся и в Христе и в Талмуде, ни одг подозрили:
"да уж нет ли огня возле дыма? Нет ли в чего-то мучительного от нас для
народов, начиная от Египта <...> И вот, что они никогда даже не подняли
этого вопроса, кажется мне, простите, бесчестным"; "Навязчивость евреев и
вечное их самовосхваление и вседовольство - отвратительны"; "Вот этой
оглядки на себя, этих скорбных путей покаяния, которые проходили все
европейские народы, у евреев никогда не было. Никогда".
Самосуд у русских, о чём также справедливо писал нов, нередко переходит в
сверхсамосуд, в то, что Ф.Достоевский называл самооплёвыванием. Данное
качество довольно часто проявляется в работах В.Розанова. В таких случаях он
в оценках русских и евреев применяет методу двойных стандартов и стороной
"потерпевшей", самооплёванной оказываются русские. Например, свою
начинающуюся ненависть к соплеменникам автор "Уединенного" мотивирует в
частности так: "Эти заспанные лица, неметённые комнаты, немощённые улицы".
Если согласимся с В.Розановым и примем "заспанность" как данность, опустив
при этом вопросы и возражения, то логически естественно будет переадресовать
мыслителю его же в данном случае уместные слова, с поправкой, конечно, на
предмет изображения: "Мёртвым взглядом посмотрел Гоголь на жизнь и мертвые
души увидал он в ней". Допустим, прав Василий Васильевич и в отношении
"неметеных" комнат, тогда где последовательность: почему неопрятность
евреев, на что указывают авторы разных национальностей, вызывает у мыслителя
иную реакцию - симпатию, как в случае с женой М. Гершензона.
А. Блок, которого В.Розанов беспощадно и чаще несправедливо критиковал, в
этом отношении был более свободен от стереотипов в суждениях о "грязи"
разных народов: "Общий тип итальнца - бессмысленное и добродушное лицо
обезьянки, пронзительно свистящие губы, руки, засунутые в карманы всегда
расстегнутых штанов. Итальянский город почти всегда есть неопрятный
ватерклозет <...>"; "<...> И неотъемлемое качество французов
<...> -невыносимая грязь, прежде всего - физическая, а потом и душевная"; И
потому - у кого смеет повернуться язык, чтобы сказать xyлу на Гесю или
подобную ей несчастную жидовку, которая, сидит в грязной комнате <...>, живя
с грязным жидом <...>".
У В.Кожинова национальная "болезнь" самооплёвывания является не так
наглядно, масштабно, часто, как у В.Розанова, но всё же проявляется.
Например, убедительно показав чрезмерно отрицательную роль евреев в
революции и в дальнейшие "погромах", Вадим Валерианович, на наш взгляд, не
точно расставил окончательные акценты, как бы нейтрализуя ранее сказанное
следующим образом: "поскольку большевики-евреи были "чужаками" в русской
жизни, их ответственность и их вина должны быть признаны, безусловно, менее
тяжкими, нежели ответственность и вина тех русских людей, которые
действовали рука об руку с ними". Однако кровно русские - духовно не русские
большевики были такими же "чужаками", как и евреи, поэтому речь должна идти
о равной ответственности кровно разных "чужаков".
В разряд "чужаков" у В.Розанова попадает и русская иителлигенция, которая
стоит в одном ряду с "юркими жидками", создающими общественное мнение в
столицах, управляющими издательским процессом и являющимися "соглядатаями"
при шабесгоях. Так, рассуждая о том, почему писатели, типа Одоевского,
забыты, а читаются, пропагандируются Цебрикова, Вербицкая, Бокль, Розанов
замечает: "Это все русские приват-доценты наделали да библиографы вроде
Горнфельда и Рубакина". Он обвиняет их в том, что переменился образ русского
человека, что "профессоришки" и "учёные жиды" воспитывают ненависть к России
и русским, воспитывают нигилистов, революционеров и прочих обезбоженных
уродов.
Как последнюю, крайнюю меру спасения России В.Розанов 1 июля 1915 года
предлагает следующую: "Пока не передавят интеллигенцию - России нельзя жить.
Её надо просто передавить. Убить". Когда же двухэтапная катастрофа
произошла, Василий Васильевич в 1918 году в статье "С вершины тысячелетней
пирамиды" назвал интеллигенцию главным виновником гибели русского царства. В
конце концов интеллигенция выполнила ту роль, которая ей отводилась по
сценарию "исторического еврейства", сформулированному ещё в "Мимолётном":
"Передушить русских русскими же "руками".
Принципиально иначе характеризует интеллигенцию В.Кожинов. В статье "Между
государством и народом" он утверждает, что политический подход в данном
случае наиболее уместен, ибо интеллигенция являет собой средоточие,
концентрированное выражение политики. Интеллигенция, по Кожинову, -
"посредница" между государством и народом", и наиболее объективно о ней
судили Ап.Григорьев и В.Розанов. Характеризуя взгляды последнего, Вадим
Валерианович делает это неточно, по сути, приписывая свои воззрения
мыслителю.
Думается, В.Розанов выступал не только и столько против идеологической
монополии В.Белинского и Н. Добролюбова, как утверждает В.Кожинов. К тому же
двух высказываний Василия Васильевича для иллюстрации его взглядов по
данному вопросу недостаточно, ибо взгляды эти претерпели принципиальные
изменения в "поздний" период творчества.
Долгое время В. Розанов не мог преодолеть комплекс Белинского. Он, как и
позже В. Кожинов, создал свой миф о "первой русской критике", приписывал
Белинскому то, чего у него не было или, если и было, то не в такой степени,
либо в ином качестве. Например, в статье "Три момента в развитии русской
критики" первый определяется как эстетический и целиком связывается с именем
Белинского, дятельность которого оценивается преимущественно положительно, в
сущности так: "С величайшей чуткостью к красоте, какой обладал Белинский, с
чуткостью к ней именно в единичном, индивидуальном, быть может, нераздельна
некоторая слабость в теоретических обобщениях - и это было причиной, почему
до конца жизни он не установил никакого общего мерила для прекрасного
<...>".
Трудно согласиться с такой оценкой Белинского, ибо его вклад - отнюдь не
положительный - в развитие русской критике состоял в том, что он заложил
основы вульгарно-социологического подхода к литературе. Напомним, что
Белинский оценивает человека, образы "Евгения Онегина" и любые персонажи
вообще, исходя из следующего теоретического постулата: "Зло скрывается не в
человеке, но в обществе..." Отсюда и то, что критик лишает личность качеств
субъекта - творца себя, общества, истории. Отсюда и те многочисленные
нелепости, мимо которых проходит В. Розанов. Поясним сказанное на примере. В
статье "Сочинения Александра Пушкина" В.Белинсий называет Татьяну Ларину
"нравственным эмбрионом" за её женскую добродетель, за её верность мужу, что
вызвало возмущение и точную оценку Достоевского: "Это она-то эмбрион, это
после письма-то её к Онегину! <...> Пусть она вышла за него с отчаяния, но
теперь он ее муж, и измена ее покроет его позором, стыдом и убьёт его. А
разве может человек основать свое счастье на несчастье другого?"
В суждениях Белинского о Татьяне Лариной нет ничего случайно-наносного,
они - проекция вполне общих представлений о прекрасном - женском и
человеческом. "Мерило" этих представлений, вопреки утверждению В. Розанова,
у Белинского, конечно, было. В подтверждение и в продолжение темы
"нравственного эмбриона" приведем ряд высказываний, не требующих
комментариев: "Лучшее, что есть в жизни, - это пир во время чумы и террор,
ибо в них есть упоение, и самое отчаяние, самая скорбь похожи на оргию, где
гроб и обезглавленный труп - не более, как орнаменты торжественной залы"; "А
брак - что это такое? Это установление антропофанов, людоедов, патагонов и
тоттентотов, оправданное религиею и гегелевскою философиею. Я должен всю
жизнь любить одну женщину, тогда как я не могу любить её больше году". Свой
идеал В. Белинский находит во Франции, где "брак есть договор, скрепленный
судебным местом, а не церковью; там с любовницами живут как с женами, и
общество уважает любовницу наравне с женами. Великий народ!"
В. Розанов не раз характеризовал семью, брак как духовное, религиозное
единение, растворение, самопожертвование мужчины и женщины. Лицом же,
главным критерием состоятельности женщины являются дети. Через семью и детей
В.Розанов пытался понять жизнь - и свою, и Пушкина, и литературных
персонажей. Так, отталкиваясь от известной сцены из "Евгения Онегина", он
заявляет: "<...> когда идет жена, - и я спрашиваю: а где же дети?". При
верном - общетеоретическом - посыле В. Розанов явно не понял замысла А.
Пушкина: бездетная Татьяна, не изменяющая мужу, это вдвойне порядочная
женщина, жена.
Когда Василий Васильевич оценивает Белинского на фоне Добролюбова, Писарева,
Чернышевского, Герцена (которых он не жалует и называет преимущественно
"негодяями", "палачами", "мазуриками", "политическими пустозвонами" и т.д.),
мыслитель отмечает и невыдуманные достоинства и заслуги критика. Когда
Розанов сравнивает Белинского с серьезными авторами, то картина меняется и
критик занимает подобающее ему - скромное - место: "в сравнении с этой
всеобщей мыслью (мыслью Н.Страхова.- Ю.П.) всё, написанное Белинским, мне
показалось незначительным, бледным".
К тому же, высокие оценки Белинскому, которые давал неоднократно "ранний" и
"средний" В. Розанов, в статье 1914 года "Белинский и Достоевский"
перечёркиваются одной фразой: "При необыкновенной живости, при кажущейся
(курсив мой.- Ю.П.) почти гениальности Белинский был несколько туп...".
Далее следует исключительно точная характеристика "неистового Виссариона".
Сравнивая критика с Достоевским, В. Розанов называет его неполно-природным
человеком и поясняет, ссылаясь на Дарвина, "ублюдок", "неправильно рождённый
человек". И как одно из следствий - отсутствие у Белинского способности
созидать, строить из себя, "нищенство" духа, придающее русским идейным
скитаниям "что-то дьявольское".
Василий Васильевич, определявший культуру и характеризовавший человека через
"культы": семьи, дома, народа, Родины, Бога,- с этих позиций оценивает и
Белинского. Он, один из родоначальников интеллигентской семьи-содружества
без традиционного быта, семьи, дома. Отсюда "полное непонимание Белинским
народной, простонародной жизни, деревенской жизни, сельской жизни". К
сожалению, эти и подобные им оценки В.Розанов не иллюстрирует статьями
критика. Когда такая работа будет проделана, тогда мы получим реальное
представление об уровне и качестве "классических творений" Белинского.
Василий Васильевич, лишь в конце жизни освободившийся из-под "гнёта"
"неистового Виссариона", говорит в данной статье то, о чём откровенно
признавался сам критик в письмах к друзьям-западникам и что наглядно
проявилось в его работах. Через социализм Белинского транслируется его
антинародные, антинациональные, космополитические чувства и представления.
Наиболее же жёстко "существо" Белинского определяется в следующих словах:
"Совершенное отсутствие в нём чувства России, отсутствие, чувства русской
истории". И как своеобразный итог размышлений Розанова о Белинском - фраза
из статьи 1918 года: "Прополз как клоп по литературе, кого-то покусал
обличительно <...>"
В. Кожинов, как и некоторые другие "правые", начавшие в 60-е -70-е годы
трудную, опасную и необходимую работу по освобождению русского сознания от
догм Белинского, Добролюбова, Писарева и других "левых" авторов, к
сожалению, не прошёл этот путь до конца. Отсюда такой взгляд Вадима
Валериановича на Белинского, Добролюбова в статье 1998 года. Естественно, мы
не можем согласиться и со следующим утверждением В.Кожинова об
интеллигенции: "Розанов ясно сознавал её необходимую - и в конечном счёте,
великую роль в этом бытии". Сошлёмся лишь на статью "С вершины тысячелетней
пирамиды", в которой автор оценивает роль большей части интеллигенции,
"левой" интеллигенции как "великое историческое предательство". И в этом
В.Розанов был прав.
В различных футурологических прогнозах В.Розанова России отводится роль
жертвы. В первом варианте - быть "остовом", объеденным евреями, всеми
покинутым и никому не нужным. А русским остаётся любить этот остов и плакать
над ним.
Второй вариант очень напоминает день сегодняшний: "Везде банки, биржи.
Заключаются коммерческие сделки <...>. Это жи-довство развилось поверх
христианства <...>. Тогда уже русских не будут пускать в гимназии, "потому
что они отстают и не успевают" (северная нация)". В этом варианте В. Розанов
уповает на еврея-гимназиста, поражённого красотой православия, тайно
крестившегося, прозревшего: "Кто мы? Что мы? Здесь была Русь и именовалась
Святою: а мы пришли, съели ее и установили Ресторан. С музыкой и девицами".
Через смерть этого еврея, убитого своими соплеменниками, через смерть ему
подобных, через большую кровь прозревают и другие: "В самом деле. ЗАЧЕМ ЭТО,
и ресторан, и биржа, и банк?"
Что будет дальше - В.Розанов не сообщает.
В.Кожинов никак не откликнулся на прогнозы мыслителя, хотя, допуская
подобное развитие событий, он не только верил в Россию, но и делал всё
возможное для того, чтобы такие прогнозы не сбылись, несмотря на все
очевидные признаки наступающего конца... Об этой героической, подвижнической
деятельности В.Кожинова, о его богатейшем научном и писательском наследии
сказано справедливо и много Ст. Куняевым, С. Кара-Мурзой, С. Небольсиным, Л.
Бородиным, В. Лихоносовым и другими достойными русскими. О писаниях, типа
сорокинского, не хочется говорить из-за их облыжной абсурдности, из-за того
чувства, которое образно передал В. Розанов: "Потёрся об еврея - загадился".
В данных заметках лишь хотелось обратить внимание на некоторые спорные
моменты в огромном, многогранном наследии одного из выдающихся национальных
мыслителей XX века.
