|
|
От
|
IGA
|
|
|
К
|
Георгий
|
|
|
Дата
|
27.03.2003 14:33:42
|
|
|
Рубрики
|
Прочее;
|
|
Человеческая природа и права человека
http://if.russ.ru/issue/12/20030321_foks-pr.html
Человеческая природа и права человека
Робин Фокс
В последние месяцы своего президентства Билл Клинтон и люди из его
окружения пристрастились к штампу "права
человека и политические права", заменив им более простой "права человека".
Звонок в пресс-бюро Белого дома не
прояснил смысл новообразования, но меня заверили, что его появление "не
означает изменений в политике". Всегда
приятно узнать, что дела идут своим чередом.
Хотелось бы думать, что некоторая парадоксальность и непроясненность
понятия "права человека" дошла до сознания
администрации и она готовится к дальнейшим уточнениям, например: "права
человека, а также политические,
экономические, юридические, культурные, национальные, сексуальные и
домашние права". Надеяться на это вряд ли
стоит, но создается впечатление, что президент Клинтон сузил "права
человека" до "личных и семейных", а потому
нуждался в ярлыке "политические" для обозначения всего, что связано с
обществом и участием в нем. Но что это
значит? Что политические права не входят в права человека, что последние
ограничиваются только нашей личностью
и семьей? И куда делись "естественные права", прежде охватывавшие все эти
значения?
О "правах человека" уже столько написано, что мы, подобно президенту
Клинтону, теряем ориентиры и начинаем
путаться. Так же, как классическая проблема "естественных прав" в прошлом,
нынешняя дискуссия вызывает
столько страстей, что рациональное обсуждение стало почти невозможным.
Споры о правах того или иного рода и
допустимы, и желательны, особенно при нынешней склонности использовать
"права человека" как основу для вполне
жестоких внешнеполитических решений. Но мы должны сознавать, что,
присовокупляя к слову "право" слово
"человека", когда речь идет, например, о "праве человека" на свободные
выборы в своей стране, мы просто
используем это словосочетание как риторический прием. Подобным же образом
войны, имеющие целью
политическое подавление, стали "гуманитарным вмешательством", а все, что
нам сейчас не нравится, - стало
"противоестественным", даже если это такое чисто человеческое занятие, как
охота на диких животных или
содержание нескольких жен.
Термины "естественное" и "присущее человеку" имеют реальное содержание, и
это содержание можно определить.
Беда в том, что мы слишком давно пользуемся ими как лозунгами и шарахаемся
от любого результата, если он не
созвучен сегодняшним просвещенным предрассудкам. Мы хотим решать, что такое
"естественное"; мы не хотим,
чтобы это сделала сама природа, - потому что результат может оказаться
несимпатичным.
Так, если кто-то выдвинет довод, сколь угодно логичный и убедительный,
подкрепленный фактами, что право
голосовать не является ни естественным, ни изначально присущим человеку,
его будут не опровергать, а, скорее,
высмеивать и осуждать как антигуманного реакционера. А ведь можно вполне
основательно доказывать, что ни в
природе вообще, ни в природе человека нет ничего такого, что требовало бы
права голосования. Это право не
столько естественное или человеческое, сколько сопутствующее весьма высокой
стадии экономического и
политического развития определенных цивилизаций. Вероятно, нечто в этом
роде и имеет в виду Клинтон,
присовокупляя к правам человека "политические права". Естественное право
или право человека можно определить
как "право голоса в делах своей группы". Но как обеспечивается участие в
принятии групповых решений - на это ни
в природе, ни в человеческой природе никаких указаний нет. Голосование
становится проблемой только на
определенном уровне сложности политической системы. Можно было бы
доказывать, что на таком уровне право
голосовать имеют все (хотя тут же будут перечислены исключения: дети,
сумасшедшие, преступники, пэры,
ссыльные, нерезиденты, резиденты-неграждане, неимущие,
незарегистрированные), но право это едва ли
естественное или природно-человеческое. Оно скорее культурное или
социальное и политическое, зависящее от
характера власти, таким путем образованной, а не от свойств природы или
человека.
С другой стороны, можно убедительно доказывать, исходя из теории
родственного отбора, что естественным правом
человека является право на месть. Если кто-то убил моего племянника или
внука, он нанес урон моему роду -
сократил общий фонд моих генов. Чтобы восстановить генетический баланс, я,
допустим, имею право причинить
аналогичный урон ему. Мне должно быть позволено лишить его какого-нибудь
родственника. Например, убить двух
его двоюродных братьев или еще кого-то, дабы ликвидировать генетический
дисбаланс. Замечательно, что многие
системы кровной мести неявно основаны на логике родового отбора. Они не
предписывают, например, чтобы я убил
самого виновника: достаточно будет кого-нибудь из его родни или клана.
В качестве компенсации эта система мести менее эффективна, чем та, при
которой я имею право оплодотворить одну
из женщин виновника, заставив его тем самым вырастить человека с моими
генами. В сущности, тут будет даже
сверхкомпенсация, поскольку я приумножусь на половину, потеряв четверть.
Правильнее было бы, если бы
оплодотворением занялся мой брат - тогда равновесие восстановится в
точности. Ни то, ни другое, разумеется,
нереально по причине межплеменной или межклановой вражды, но вспомним,
насколько распространена практика
оплодотворения пленниц и женщин побежденного врага. В конце Второй мировой
войны наступающие русские
войска массовым образом компенсировали дисбаланс, вызванный немецкими
опустошениями. Теперь германская
экономика и система социального обеспечения обслуживают русские гены в
большом масштабе.
Я, вероятно, не вправе требовать, чтобы некий высший орган осуществил за
меня мою месть (хотя могу обратиться
за сверхъестественным содействием и прибегнуть к колдовству, чтобы
навредить обидчику). По строгой теории
итоговой приспособленности я должен сам компенсировать ущерб; мой успех или
неудача определяют мою
приспособленность в генетическом плане - мою и родственников с моими генами
долю в генетическом фонде.
Возможно, самая фундаментальная наша претензия к коллективным органам - та,
что они предоставляют нам самим
разбираться с нашими делами. Однако замечено, что с эволюцией общества
многие функции самопомощи
передаются тем или иным властям.
В этом суть общественного договора: ради гармонии внутри группы некоторые
основные права на индивидуальное
действие передаются группе. В результате месть заменяется иной
компенсацией. И последняя опять-таки нередко
выражается в категориях размножения: компенсация за убитого такова, что
позволит его родне вырастить ребенка
ему на замену. До того, как образовалось монополистическое государство, во
многих системах не было личного
наказания в форме казни убийцы. Достаточной считалась компенсация,
обеспечивающая генетическую замену
убитого. Можно рассматривать это как гуманный прогресс в морали, а можно -
как шаг назад, отнимающий у
индивида право мести; но и в том и в другом случае речь идет об устранении
генетического дисбаланса, вызванного
насильственной смертью. Монополистическое же государство объявляет, что
личного права на месть нет, и оставляет
это право за собой. Таким образом, государство осуществляет карательную
справедливость, но оставляет
родственников жертвы без компенсации, увековечивая дисбаланс. Непонятно,
почему это лучше старых систем
самопомощи и компенсации ("виры").
Вопрос Вуди Аллена
В связи с этим возникает интересный вопрос: на каком-то уровне сложности
общества приобретает ли коллектив
"права человека" за счет индивида? Вопрос существенный, ибо во всей этой
литературе о правах человека зачастую
предполагается, что последние по определению - права индивида. Часто
доходит до того, что прав не признают ни за
каким коллективом - исключая, возможно, семью - и даже считают коллектив
автоматическим врагом прав
человека. Но человеческие коллективы были всегда; мы, как заметил Ф.Г.
Брэдли (вслед за Дарвином, вслед за
Аристотелем), существа в основе своей общественные. По сути дела, утверждал
Брэдли, можно доказать, что
индивиды не существуют: реально общественное, а индивидуальное -
абстракция. Отнимите у так называемого
индивида все, что привнесено в его природу и личность обществом (начиная с
генетического вклада его родителей и
пращуров) - и что останется? Ничего. Сама идея прав, присущих индивиду,
возможна только у существ, наделенных
самосознанием, а обладают им только люди.
Какой смысл приписывать индивидуальные права муравьям? Невротический
работник Вуди Аллена, угнетенный
коллективной моралью муравьиной колонии в фильме "Антц", только потому
смешон, что речь идет о невозможном:
об уподоблении ситуации муравья человеческой. Занятно, но именно в этой
ситуации был когда-то и человек.
Млекопитающие, которые живут социально сложными колониями, как бабуины или
шимпанзе, внезапно (по
эволюционным меркам) начинают осознавать свое положение - вероятно,
благодаря тому, что обретают способность
речи и уже могут о нем говорить. У бабуинов не может быть индивидуальных
прав, совершенно так же, как у
муравьев. Но как только примат осознал свое положение, он может, подобно
Вуди Аллену, спросить: "Почему я
всегда должен делать то, чего от меня хочет группа? Почему я сам не могу
решать, что хорошо для меня?" Таким
образом он может сформулировать сперва понятие "индивидов", а затем и того,
что положено индивидам: если у
группы есть "право" на территорию, то у индивида есть "право" на- -
продолжение может быть каким угодно,
любым, какое придет в голову. Двинувшись по этому пути заблуждения, мы
остановимся только там, где иссякнет
наша фантазия.
Индивидуальные права, которые потребует примитивный, наделенный
самосознанием, но по необходимости живущий
в группе примат, будут основываться, конечно, на его индивидуальных
потребностях в питании и успешном
размножении. Но важно отметить, что на этом уровне еще нет нужды требовать
прав за счет группы, поскольку
благополучие индивида прямо зависит от благополучия его близких
родственников. Индивиды питаются, борются за
главенство, спариваются и растят детей. В этой ситуации существование
группы так же необходимо, как
существование природных ресурсов. Индивид будет приносить альтруистические
жертвы группе родственников,
потому что она представляет собой вместилище его итоговой
приспособленности. Трудно представить себе, чтобы у
маленькой группы родственников были интересы, отличные от интересов ее
членов. По формуле Брэдли, различия
между общественным и индивидуальным нет.
Глубоко несправедливый процесс
По мере того как усложнялись общества после неолитической революции (около
10 тысяч лет назад), организмам
приходилось все чаще вступать в отношения с генетическими чужаками, которые
предъявляли им требования от
имени общественных групп с иной родословной и генами. На этой стадии и
должен был возникнуть настоящий
конфликт: организмы ощутили необходимость утвердиться в своих "правах", то
есть в том, что им нужно делать для
обеспечения своей приспособленности - условий размножения.
Строго говоря, это верхний предел естественных (или человеческих)
требований, которые организм может выставить
сообществу генетических чужаков. Именно их, вероятно, имел в виду Клинтон,
говоря о "правах человека". Это -
претензия, основанная на функциональных потребностях, обусловленных
репродуктивным соперничеством. Она не
может быть претензией на успешное размножение, а только претензией на
возможность состязаться за
репродуктивный успех. Это даже не требование равных шансов - того, что
последователи Роулса включили бы в
"исходную позицию". Естественный отбор - процесс глубоко несправедливый, в
этом-то как раз его суть. Некоторые
начинают жизнь с генетического преимущества над другими; люди не созданы
равными. Но все имеют право
разыграть свои карты наилучшим образом. Группа не обязана уравнивать шансы
вопреки природе, но обязана
позволить игрокам играть.
Итак, мы могли бы сказать, что единственные фундаментальные права человека
- те, которые позволяют индивидам
состязаться в сфере размножения. Это будут права доступа к потенциальным
половым партнерам и к ресурсам,
необходимым для того, чтобы приобретать их, удерживать и производить с ними
потомство, и право вырастить его до
дееспособного состояния. (Этим мы подчеркиваем, что право на "равенство"
означает равные возможности, а не
равные результаты. Результаты неизбежно будут неравными, иначе не
происходил бы естественный отбор.) Можно
говорить о "праве человека на потомство", но я предпочел бы другую
формулировку: "право участвовать в
репродуктивном соревновании". Ибо важно осознать, что основные права
человека - это не претензии на некую
благотворительность или подачки сообщества (пусть даже нам кажется, что они
положены нам по каким-либо
причинам). Это возможность участвовать в репродуктивной борьбе. Если мы не
справились, значит, не справились,
и, покуда нам не мешают искусственно, у нас нет оснований жаловаться.
Возьмем такую животрепещущую проблему: есть ли у человека право свободно
выбрать супруга? (Уверен, что
Клинтон отнес бы его к "правам человека", а не к "политическим правам".)
Для тех из нас, кто вырос в
бескомпромиссно индивидуалистическом обществе, это право представляется
базовым и очевидным. Но только пока
речь идет о таком обществе. В обществе, где основная единица - клан или
расширенная семья (заметим, что это, в
свою очередь, базовое человеческое объединение), столь же очевидно, что
выбор этот слишком важен и в нем
нельзя руководствоваться прихотью индивида. От этого выбора зависит,
продолжится ли успешно воспроизводство
группы генетически близких индивидов. Родители потенциальной четы тщательно
оценивают брак в плане
вероятности успешного размножения. При этом они заботятся не только о своей
итоговой приспособленности, но,
исходя из своего большего опыта и способности прогнозировать, - о
приспособленности молодой четы.
В этом нет ничего бесчеловечного или противоестественного. Наоборот,
бесчеловечным, неестественным и
предосудительным можно считать наше потворство капризным увлечениям и
страстям в выборе партнера с такими
последствиями, как развод, жестокость мачех и отчимов, безотцовщина и
прочее. Но в нашей системе ценностей
индивидуальный выбор ставится так высоко, что нам он кажется
"самоочевидным", а брак по сговору немыслимым.
Он - ущемление "прав человека". Может быть, и ущемление чего-то, может
быть, есть веские моральные доводы
против него, но "аргумент от прав человека" тут не годится.
Вы можете возразить, что, по моим же словам, группа не должна
препятствовать праву индивида состязаться в сфере
размножения. Но в приведенном случае она и не препятствует. Она стремится
увеличить шансы индивида на
репродуктивный успех, и мы можем решительно утверждать, что группа имеет на
это право. Общества с
договорными браками легко обгоняют в приросте населения общества со
свободным выбором - несмотря на то, что
у последних лучше обстоит дело со здравоохранением, санитарией и питанием.
"Законы природы" ничего не говорят
о том, что родственная группа (генетический фонд, связанный родословной) не
должна стремиться к
репродуктивному успеху ее членов. Напротив, она должна ему содействовать,
ибо индивиды, наделенные
воображением, умом и свободной волей, а следовательно - способностью к
самообману, зачастую действуют
вопреки собственным репродуктивным интересам.
Таким образом, сообщества, нередко действуя против интересов своих членов,
вмешиваются с той целью, чтобы
предотвратить саморазрушительное поведение, способное помешать
индивидуальному репродуктивному успеху:
злоупотребление наркотиками, самоубийство, жестокое обращение с детьми,
детоубийство, аборты. В позитивном
плане неродственное сообщество поддерживает тех, чье поведение уменьшило их
возможности вырастить
полноценных членов. Средневековые монастыри, населенные "братьями" и
"сестрами", давшими обет безбрачия,
становились приютами для громадного числа детей, которые были бы обречены,
поскольку их не могли содержать
родители. Системы социального обеспечения действуют по тому же принципу: у
нас нет естественного права на их
помощь, но у них есть естественное право помогать нам. Здесь неродственные
коллективы берут на себя функции,
возникшие и логически оправданные в родственной группе. Если мы
поддерживаем их, а они - нас, то это результат
естественного расширения взаимозависимости, присущей "исходной позиции"
родственной поддержки.
В интересах нации, например, - воспроизводить себя. В нашем идеологическом
помрачении она склонна выдавать
себя за родственную сверхгруппу. На первобытном уровне развития
человечества (99 процентов нашей истории как
вида) нужды в такой претензии не было. Вот почему я утверждал выше, что на
самом фундаментальном и,
следовательно, самом "человеческом" уровне вопрос о "правах" не стоит.
Содействуя успеху близких
родственников, мы содействуем успеху собственных генов (или, точнее, гены
используют нас, чтобы содействовать
своему успеху).
Однако в рамках теории родственного отбора у нас есть еще одно "право
человека" - право на кумовство. Мы имеем
право помогать близким родственникам и пользоваться их помощью ради нашего
собственного репродуктивного
успеха. По этому принципу мир и жил до того, как сложилась
меритократическая бюрократия. В этом и смысл
"семейственности": всяких там кланов, септов, фратрий, агнатов, домов,
родов и т.д. Нет такого общества, которое не
картографировало бы с пугающей дотошностью свой родственный микрокосм, дабы
точнее рассчитать
обязательства, вид и размеры ожидаемой помощи. Термин "непотизм" (от
латинского nepos - внук, племянник) был
придуман для обозначения лицемерного (но, безусловно, вполне человеческого)
обыкновения прелатов продвигать
своих родственников или же скрывать своих незаконных сыновей под именем
племянников. В результате очередного
ошеломляющего пересмотра естественных ценностей мы отнесли эту практику к
тяжелейшим преступлениям против
"равенства" - к каковым она и в самом деле относится. Однако это не мешает
нам на всех уровнях общества, вплоть
до самого верха, предаваться безудержному лицемерию. От самой
фундаментальной черты социального развития не
так просто отделаться новым определением.
Смысл всего вышесказанного - предостеречь от слишком свободного и
легкомысленного употребления терминов
"права человека" и "естественные права". Это не значит, что не существует
других прав, кроме тех, которые
существовали у косолапой, рычащей, живущей на подножном корме формации
проточеловека. Разумеется,
существуют. Но мы должны быть осмотрительнее, когда подбираем обоснования
этих прав, - хотя бы потому, что
рискуем сделать наши термины бессмысленными и пустыми и лишить их даже
риторической ценности.
Кроме того, как мы видели, права человека могут быть правами на
разнообразные действия, которые претят нашим
утонченным и чувствительным либеральным натурам. Хороший пример - охота; в
Англии угрожают запретить охоту
на лис "из гуманных соображений", хотя дело скорее в пуританском
недовольстве развлечениями охотников, чем в
предполагаемых мучениях лис. Очень сильные доводы можно привести в пользу
того, что "право производить
потомство" (оно содержится теперь в общем праве США) должно включать в себя
право на полигамию
(многомужество и многоженство) для тех, кто желает этого и обладает
достаточными средствами. Почему
государство - руководствуясь мотивами, как всегда смутными и родившимися в
основном из религиозных
предрассудков, - должно ограничивать число супругов (или супруг)?
Подавляющее большинство человеческих
обществ (примерно 85 процентов) дозволяло или узаконивало многобрачие.
Опять-таки "передовые" общества
порвали с этой системой, совершенно "естественной" для крупных наземных
млекопитающих с сильной половой
конкуренцией, умеренным половым диморфизмом и медленно созревающим
потомством. Как и у римлян, довод в
пользу моногамии - эгалитарный. Но как мы знаем, природа не эгалитарна:
если кто-то преуспевает, а кто-то терпит
неудачу на поле многобрачия, так ведь то же - и с единобрачием, где одни
размножаются успешнее других. Кроме
того, моногамные общества, запрещая многобрачие как "противоестественное",
лицемерно допускают разного рода
множественное спаривание: самый распространенный пример в современном
западном обществе - серийная
моногамия.
Можно не сомневаться: мы прекрасно понимаем, что все, осуждаемое нами как
"противоестественное", немедленно
расцветет, если оставить его в покое. Ибо естественное не требует подпорок
в виде санкций; оно само о себе
позаботится.
Нейтральность природы
Так как же назвать нам права, не фундаментальные - естественные или
человеческие, - но такие, о которых мы
"знаем", что они желательны? (К примеру, мы, может, и не знаем, что такое
права человека, но точно знаем, когда их
потеряли.) Безусловно, скажете вы, нельзя впадать в релятивизм и считать их
просто местными предпочтениями,
лишенными общей значимости. По крайней мере, я надеюсь, что вы так скажете,
ибо эта пагубная доктрина
угрожающе распространилась среди пишущей братии. Странно, что релятивизм
торжествует в то же время, когда в
международных делах и внешней политике на первый план выдвинулась "защита
прав человека". Однако между
этими двумя тенденциями есть связь. В мире релятивистской морали у нас не
было бы оснований нападать на
нарушителей "прав", если бы от последних можно было отмахнуться как всего
лишь от культурных предпочтений.
Поэтому мы должны подвести базу под некоторые права, объявив их "правами
человека", дабы подчеркнуть их
универсальность. Если они положены всем людям - на каком основании, не
всегда ясно, - тогда релятивистские
возражения против них бессильны. Что поистине странно - многие замороченные
теорией ученые и активисты
держатся обеих точек зрения одновременно, проповедуя релятивизм в вопросах
культурной самобытности
("мультикультурализм") и осуждая, например, обрезание женщин как нарушение
"универсальных прав человека".
Логика обычно становится первой жертвой в идеологической войне.
Драгоценные права, охраняемые нашей конституцией, Декларацией прав
человека, Хартией и Декларацией прав
человека ООН, всевозможными договорами и комиссиями, вплоть до Хельсинкских
соглашений и Международного
суда, - все эти в высшей степени проработанные политические и социальные
права восходят к западной традиции
Просвещения, с ее базовыми ценностями равенства и универсализма. Многие из
них принадлежат исключительно
христианской традиции. Несмотря на все старания доказать их
"естественность", то есть найти их основания в
природе, в большинстве своем они - по самому своему замыслу - либо нацелены
против природы, либо, в лучшем
случае, касаются вещей, по отношению к которым природа совершенно
нейтральна.
Первых мы уже коснулись. Что до вторых, можно сказать, например, что
"природа" не указывает нам, какую форму
должны иметь некоторые институты, а только обозначает, фигурально
выражаясь, правила схватки. Мы должны
накопить ресурсы, необходимые для борьбы за размножение. Но как именно мы
должны добывать эти ресурсы
(включая, допустим, любимицу Просвещения "собственность"), в какой мере
должны мешать другим (нашим
репродуктивным соперникам) их накапливать и насколько должны помогать
близким родственникам, делясь
ресурсами, - об этом природа молчит. Победители будут вознаграждены, но
вознаграждены будут и тогда, когда
жульничают, и тогда, когда играют честно. Вознаграждены будут убивающие и
пытающие, если это поможет им
внести больше генов в общий фонд. Вознаграждены будут те, кто сотрудничает,
если это принесет результат.
Понятно, что какое-то поведение будет непродуктивным - на всех кидал не
хватит лохов - и в стратегическом плане,
вероятно, невыгодным. Но на коротком отрезке мошенник вполне может добиться
приличного результата в
отношении итоговой приспособленности. Мы до сих пор восхищаемся аферистами
и ловкачами и особенно
презираем рогоносца. Закон может твердить свое, но общественное мнение не
обманешь.
Теория итоговой приспособленности - сохранения и расширения собственного
генофонда - это лишь один подход к
вопросу о базовых человеческих потребностях. Я взял ее просто для примера.
Подойдите к нему иначе - хотя бы со
стороны психологического анализа основных человеческих побуждений.
Наверняка мы найдем в их списке те,
которые согласуются с нашей теплой, душевной версией "человеческого"; но
найдутся и такие, которые мы ни за что
не захотим оправдывать и поощрять.
Или обратимся к тому, что объединяет нас с ближайшими родственниками в
животном мире - шимпанзе, чей
генетический материал на 98 процентов совпадает с нашим. И тут будет этот
приятный, утешительный список, но
будет и то, что обнаружила, к своему несказанному ужасу, Джейн Гудолл:
война, геноцид, каннибализм, убийство,
детоубийство, избиение самок, насилие, подчинение и т.д.
Или, допустим, те черты, которые сравнительная этнография обнаружила у всех
обществ. Опять же перечень
положительных характеристик уступает перечню мрачных, неизбежно присущих
человеку. И будет чистым
произволом утверждение, что дурные свойства, способствовавшие выживанию (и
это можно доказать), следует
считать менее "человеческими", чем те, которые, на наш взгляд, заслуживают
поощрения. Но ведь выживанию
способствовали и такие черты, которые большинством людей - и на протяжении
всей истории - считались благими и,
по нашему просвещенному мнению, должны быть добавлены к перечню подлинно
человеческих свойств.
Устремления, а не нужды
Итак, к чему же мы пришли с нашей проблемой прав? И так ли важно, если к
слову "права" неправильно
присоединяется слово "человека"? Важно, потому что это слишком значительная
область и нельзя в ней
систематически предаваться самообману. Мы вступаем в период, когда "защита
прав человека" заполняет во
внешней политике вакуум, оставшийся после исчезновения четкой "защиты
национальных интересов" (пример -
разрекламированная "этичная внешняя политика" для Соединенного королевства,
автором которой был Робин Кук).
Защита прав человека уже послужила поводом для того, чтобы нарушить правила
международного поведения,
установленные в период "защиты национальных интересов", подвергнуть
бомбардировке суверенную страну и
принудить ее к покорности, убив при этом не меньше тысячи человек. Эта
позиция чревата другой, более страшной
войной - с Китаем. Позиция эта морализаторская, фарисейская и агрессивная.
Опасная и лицемерная в отношении
выбора объекта. В конечном счете Югославию бомбили для того, чтобы
подтвердить авторитет НАТО. В качестве
циничного оправдания "права человека" пришлись очень кстати. (А также
"национальные" права и права кувейтских
шейхов, которые мы доблестно отстояли в войне, которая представлялась бы
иначе обыкновенной войной для
защиты наших нефтяных интересов.) И при нынешнем моральном состоянии
политиков трудно ожидать чего-либо
лучшего.
Роберт Бенчли заметил, что когда правительство начинает кричать "Шпионы!" -
это неизменно означает, что оно хочет
отвлечь внимание от своих темных делишек. Простительно заподозрить нечто
подобное, услышав, как политики
заводят мантру о "правах человека": обычно за этим скрываются лицемерные и
всякий раз неуклюжие манипуляции
членов Совета безопасности в ООН.
Учитывая неизбежный скептицизм в отношении честности (или, по крайней мере,
компетентности) правительства, мы
должны как минимум уяснить себе, что мы делаем и на каком основании это
делаем. В своих действиях мы не
должны исходить из того, что необходимо поддержать или подавить нечто,
изначально присущее человеку, когда в
действительности это не так. То, с чем мы боремся, что подавляем, убиваем,
уничтожаем во имя "прав человека", в
большой своей части и есть человеческое. Чтобы создать мир,
запроектированный в договорах, хартиях и
резолюциях, мы действительно должны подавить и уничтожить - или хотя бы
подчинить - человеческую натуру. Мы
действуем не во имя нее, мы действуем против нее или же подменяем ее, когда
она не указывает нам направления.
Как сказала Хэмфри Богарту Кэтрин Хепберн в фильме "Африканская королева":
"Человеческая природа, мистер
Олнат? Мы для того и помещены на Земле, чтоб над ней возвыситься".
Теоретики прав человека в этом отношении нередко вполне честны. Они
отвергают любые попытки обосновать эти
права человеческой природой или потребностями человека и определяют их как
"наилучшее, к чему мы можем
стремиться" или как нечто, основанное на "моральном представлении о жизни,
достойной человека". Это прекрасно,
но при этом не стоит утверждать, что такие права "основаны на самом факте
принадлежности к человечеству". Нет,
они основаны на том факте, что индивиды находятся во власти деспотических
коллективов. Следовательно, это по
определению индивидуальные права.
Нет ничего плохого в том, чтобы определять права, исходя из высоких
устремлений, но тогда они потребуют совсем
других обоснований, чем права, вытекающие из человеческих потребностей.
Обоснование будет чисто
телеологическим: права человека становятся такими, которые нам нужны для
того, чтобы достигнуть некоего
желаемого состояния общества, а не производными от неоднозначной формулы
истинного человеческого состояния.
Так, права, связанные с итоговой приспособленностью, по-видимому,
пользуются большим уважением в
фундаменталистских исламских обществах, нежели в западных демократиях. Но
исламские общества обычно
наиболее нетерпимы к борцам за права человека.
Можно возразить, что права, основанные на устремлениях, так же отвечают
человеческой природе, как и те, которые
основаны на потребностях. Но трудность в том, что стремиться мы можем
практически к чему угодно, - и как нам
выбрать, к чему стремиться? Потребности хотя бы дают нам какие-то критерии
для решения, притом весьма
необходимые, поскольку многие
либерально-демократически-индивидуалистические устремления, пусть и весьма
похвальные, противоречат, как мы убедились, основным потребностям и потому
не ведут к своей цели. Есть ли
смысл стремиться к такому положению дел, которое настолько не свойственно
человеку, пусть и желательно
этически, что не может само собой сохраняться? Истинный педант возразит,
что неосуществимые стремления - тоже
очень человеческая черта. Так оно и есть - и кто мы, если не парадоксальные
создания?
Права человека и национальные интересы
Один из главных парадоксов в проблеме прав человека состоит в том, что на
центральное место во внешней
политике ее поставила продуманная стратегия защиты национальных интересов.
Активистам - защитникам прав
человека это утверждение, конечно, не понравится. Они предпочитают думать,
что действуют из самых высоких и
чистых нравственных соображений. Но даже они согласятся, что озабоченность
этими проблемами - в отличие от
извечного желания США предстать самыми добродетельными на свете - озвучена
была при президентстве Форда.
Правда, они склонны забывать, что политика эта была разработана Дэниэлом
Патриком Мойнихеном специально,
чтобы противопоставить ее лицемерию блока коммунистов и стран третьего
мира.
Мойнихен, представитель США в ООН, устал сидеть и выслушивать
морализаторские речи против капитализма.
Подлинным смыслом их были нападки на внешнюю политику демократий по заказу
СССР. Поэтому он разработал
стратегию контрнаступления (или даже упреждающего удара), основанную на
том, что эти режимы нарушают "права
человека". Из положения обороняющихся и постоянно оправдывающихся
демократии благодаря этой блестящей
находке перешли к атаке. Объясняться и оправдываться пришлось теперь
тоталитарным диктатурам и их нахрапистым
лидерам. Но родилось это все не из гуманной заботы об обитателях третьего
мира, угнетенных террористической
властью, а из желания обуздать воинственность их правительств в ООН и тем
самым уменьшить влияние нашего
главного соперника.
Я не хочу сказать, что действия сенатора Мойнихена были циничными, но он
нисколько не скрывал, что это - прежде
всего внешнеполитическая стратегия. В "Опасном месте" (1978) он
охарактеризовал ее как "принцип
джиу-джитсу": "использовать силу большинства против него самого". Это была
защита национальных интересов и
интересов западного альянса. Как одна из стратегий для достижения наших
коллективных целей, она могла иметь
место. Как оправдание внешней политики сегодня - учитывая огромные запасы
военного снаряжения, накопленные
за годы холодной войны, и заметное желание президентов и премьеров его
использовать, - она сомнительна и требует
пристального изучения. Изучения ее опасных практических последствий,
которое лучше предоставить стратегам, и
изучения ее теоретического фундамента. Что касается этой последней задачи,
то некоторые представители ученого
мира, пока не нашедшие себе полезного применения, могли бы, по крайней
мере, показать, что, хоть и есть у короля
новое платье, материя его соткана из подозрительных синтетических волокон.
The National
Interest, Winter 2000-2001
Перевод
Виктора Голышева
Библиография:
Robin Fox. Conjectures & Confrontations: Science, Evolution, Social
Concern. - Transaction Publishers, 1997.
Robin Fox. The Challenge of Anthropology: Old Encounters and New
Excursions. - Transaction Publishers, 1995.