От Георгий Ответить на сообщение
К Георгий Ответить по почте
Дата 05.08.2006 14:42:28 Найти в дереве
Рубрики Тексты; Версия для печати

Еще раз о России, которую мы потеряли или Сексуальная революция пореформенной России (*+)

http://www.mn.ru/print.php?2006-26-15



Еще раз о России, которую мы потеряли
В действительности все обстоит иначе, чем на самом деле
Семен Экштут, историк

С чем сейчас ассоциируется у нас Российская империя накануне революции -
Россия, которую мы потеряли? Мы вспоминаем денежную реформу Витте,
аграрную реформу Столыпина и золотые червонцы с профилем императора. Мы
умиляемся тому, что фунт телятины стоил меньше двугривенного, гордимся
промышленным подъемом, который наступил после Первой русской революции,
восхищаемся искусством эпохи модерна и поэзией Серебряного века. Россия
1913 года, когда торжественно отмечалось 300-летие дома Романовых,
предстает перед нами не только великой державой, но и достаточно
благополучной страной с блестящими перспективами. Да, все это было в
действительности. Однако давно уже замечено, что в действительности все
обстоит иначе, чем на самом деле. Как же обстояли дела на самом деле?

Россия - страна аграрная, подавляющее большинство ее населения
занималось сельским хозяйством. Однако российское земледелие не было
рентабельным: не только наемный сельскохозяйственный рабочий за тяжелую
работу от зари до зари получал жалкие гроши, но и землевладелец едва
сводил концы с концами. Вспомним чеховскую "Чайку" (1896). Крупный
чиновник Сорин, брат Аркадиной, вышел на пенсию и решил заняться на
досуге благоустройством имения. Что же из этого вышло?

"Сорин. Всю мою пенсию у меня забирает управляющий и тратит на
земледелие, скотоводство, пчеловодство, и деньги мои пропадают даром.
Пчелы дохнут, коровы дохнут, лошадей мне никогда не дают".

Норма прибыли, если говорить языком политической экономии, была
удручающе низкой. И вновь обратимся к Чехову. Вспомним Ивана Петровича
Войницкого - героя "сцен из деревенской жизни": именно такой
подзаголовок сам автор дал пьесе "Дядя Ваня" (1896). Этот "изящный,
культурный человек" в молодости принес очень большую жертву: в пользу
сестры отказался от своей доли наследства, тяжелым однообразным трудом
заработал деньги и выкупил отягощенное долгами родовое имение. Вся его
жизнь была посвящена служению. Долгие годы дядя Ваня безвыездно жил в
деревне, управлял имением и исправно посылал все заработанные деньги
мужу покойной сестры - светилу науки, профессору Серебрякову. Так
продолжалось четверть века. Идея жертвенной жизни во имя науки оказалась
ложной не только потому, что сотворенный Войницким кумир проявил себя
как бездушный и черствый человек, но и потому, что выяснилась ее
полнейшая экономическая несостоятельность. Профессор Серебряков -
"ничто", "мыльный пузырь" - мог двадцать пять лет читать и писать об
искусстве, "ровно ничего не понимая в искусстве", но он отлично
разбирался в экономической конъюнктуре и подвел неутешительный итог.

"Серебряков. Наше имение дает в среднем размере не более двух процентов.
Я предлагаю продать его. Если вырученные деньги мы обратим в процентные
бумаги, то будем получать от четырех до пяти процентов, и я думаю, что
будет даже излишек в несколько тысяч, который нам позволит купить в
Финляндии небольшую дачу".

Российские рабочие, каторжным трудом которых была обеспечена высокая
динамика развития отечественной промышленности, существовали в ужасающих
условиях. "...У всех на глазах рабочие едят отвратительно, спят без
подушек, по тридцати, по сорока в одной комнате, везде клопы, смрад,
сырость, нравственная нечистота..." Эти слова Чехов вложил в уста
связанного с революционным движением "вечного студента" Пети Трофимова.
Персонаж "Вишневого сада" не сгущает краски. В конце XIX века рабочий
день на петербургских бумагопрядильных и ткацких фабриках продолжался 13
часов, и стачечная борьба рабочих была направлена на то, чтобы добиться
его сокращения хотя бы на 2,5 часа. По новому фабричному закону,
вступившему в силу со 2 июня 1897 года, продолжительность рабочего дня
была установлена в 11,5 часа днем и 10 часов ночью. Тяжелый труд
высококвалифицированных рабочих-металлистов оплачивался сравнительно
высоко: заработок столичного рабочего высокой квалификации был выше, чем
жалованье младшего офицера. Но доля таких рабочих была невелика. И
российским пролетариям накануне революции действительно нечего было
терять, кроме своих цепей.

Таков был экономический базис, если воспользоваться марксистской
терминологией. Какова же была надстройка? До 1861 года всем
благомыслящим людям была очевидна грядущая неизбежность отмены
крепостного права. Подобно чаю на Макарьевской ярмарке, который
использовался в качестве всеобщего эквивалента и определял цену на
другие товары знаменитой ярмарки, этот вопрос давал цену всем остальным
проклятым вопросам - от "Что делать?" до "Кто виноват?".

Крепостное право отменили, и из русской жизни неожиданно исчезла некая
определенность, дотоле ей присущая. Граница между высоким и низким,
хорошим и плохим, дозволенным и недозволенным - эта граница стала очень
зыбкой. Система нравственных ценностей была поколеблена. В течение
полутора-двух десятилетий после отмены крепостного права - "когда все
это переворотилось и только укладывается" - люди привыкали к новой
реальности, а затем наступили глухие 80-е годы. Общество было растеряно.
Идеи шестидесятников уже потускнели и подвергались осмеянию, новых идей
не было, а жить в предлагаемых обстоятельствах люди 80-х годов не могли.
В этом была их драма. У них не было ни прошлого, ни будущего, а жить
настоящим они не хотели. Это было безвременье в чистом виде. Обществу
нет прощения, если оно на протяжении жизни целого поколения блуждает без
руля и ветрил, "пути не зная своего". Вот почему уже в поэзии
Серебряного века тема будущей революции звучит как тема неизбежного
возмездия.

27 декабря 1889 года Чехов с нескрываемым презрением писал Суворину о
том, что в России сам дьявол помогает "размножать слизняков и мокриц,
которых мы называем интеллигентами. Вялая, апатичная, лениво
философствующая, холодная интеллигенция, которая никак не может
придумать для себя приличного образца для кредитных бумажек, которая не
патриотична, уныла, бесцветна, которая пьянеет от одной рюмки и посещает
пятидесятикопеечный бордель, которая брюзжит и охотно отрицает все, так
как для ленивого мозга легче отрицать, чем утверждать; которая не
женится и отказывается воспитывать детей, и т.д. Вялая душа, вялые
мышцы - и все это в силу того, что жизнь не имеет смысла, что у женщин
бели и что деньги - зло.
Где вырождение и апатия, там половое извращение, холодный разврат,
выкидыши, ранняя старость, брюзжащая молодость, там падение искусств,
равнодушие к науке, там несправедливость во всей своей форме".

Чехов очень точно подметил, что интеллигенция в массе своей не желала
вступать в освященный церковью брак и воспитывать детей. В пореформенной
России полным ходом шла эмансипация женщин. Абсолютная ценность
института брака была подвергнута переоценке, причем сделано это было не
мужчинами, а женщинами. Супружеские измены всегда шли рука об руку с
браком, но адюльтер был дополнением к нему и, как правило, не покушался
на святость самих брачных уз. Теперь же покров лицемерия был сдернут. И
дело не только в том, что в пореформенной России эмансипированные
женщины стали охотно вступать в гражданский брак. Замужние дамы, ранее
не мыслившие свою жизнь вне брака, открыто стали уходить от мужей.
Причиной далеко не всегда было наличие любовника. Если брак переставал
устраивать женщину, то она решительно рвала его освященные церковью узы.
И мужчины с ужасом для себя обнаружили, что они ничего с этим сделать не
могут. Дом перестал быть для них крепостью. Блок в поэме "Возмездие"
написал об этом так: "Когда в любом семействе дверь //Открыта настежь
зимней вьюге, // И ни малейшего труда // Не стоит изменить супруге, //
Как муж, лишившийся стыда".

Граф Сергей Дмитриевич Шереметев, вспоминая в начале XX столетия время
своей молодости - 60-е годы XIX века, упомянул и "французскую
горизонталку". Так сиятельный граф назвал не отличавшуюся строгостью
нравов великосветскую даму. И хотя минуло почти полстолетия после
описываемых событий, Сергей Дмитриевич с трудом сдерживал волнение,
когда вспоминал подобных дам. Видимо, сам факт существования
"французских горизонталок" в русской жизни вызывал у него болезненную
реакцию, связанную с чем-то глубоко личным, о чем даже самому себе и
даже у двери гроба человек не всегда рискнет признаться. Граф Шереметев
дал нам ключик, с помощью которого мы можем открыть потаенную дверь,
посмотреть на последнюю треть XIX века под совершенно неожиданным
ракурсом и узреть произошедшую тогда в России сексуальную революцию,
которую мы до сих пор ухитрялись не замечать и которая была усугублена
наступившим в 80-е годы безвременьем, продолжавшимся до конца столетия.

Русская женщина - будь то великосветская дама или курсистка, купчиха или
мещанка - захотела обрести безусловное право на личное счастье. И то,
как она это понимала, плохо согласовывалось с мужским взглядом на вещи и
было полной неожиданностью для мужчин.

В никогда не прекращающейся войне полов женщины нанесли мужчинам
сокрушительный удар, от которого те так и не смогли оправиться. Этот
удар был совершенно неожиданным, поэтому общество еще не успело
выработать соответствующих норм поведения. Общество всегда вырабатывает
защитные механизмы, и обманутый женой муж знал, как надо вести себя,
чтобы не лишиться уважения окружающих. Брошенный же женой муж не ведал,
как ему не потерять лицо и каким должно быть его поведение. Внезапно из
системы ценностей был вынут тот самый главный винт, которым все
скреплялось и на котором все держалось. Отныне действительно было все
дозволено.