Форум С.Кара-Мурзы

	От	Георгий
	К	Георгий
	Дата	21.07.2004 23:21:42
	Рубрики	Тексты;

Юмор. < "Доктор Мертваго" (на соискание Нобелевской премии). Главы из романа" > (*+)

http://www.duel.ru/199947/?47_8_1

ДОКТОР МЕРТВАГО

(НА СОИСКАНИЕ НОБЕЛЕВСКОЙ ПРЕМИИ)

Главы из романа

Первая книга. Часть пятая

Прощание со старым

1.

Городок назывался Мелкотемьевском. Он стоял на глиноземе. Тучей саранчи ползала по его крышам армия чиновников. Каждый день без
конца, как грибы, вырастали новые должности. И на все их выбирали.
При том, что в городке остановилось все производство, доктор Андрей Юрьевич Мертваго, заядлый либерал и прогрессист, подвизался на
поприще охраны труда от вредного воздействия окружающей среды, а также по совместительству, на полставки, охраной среды от
последствий жизнедеятельности. Он инспектировал и инструктировал, активно вмешивался в замершие промышленные процессы и успешно
загубил на корню не одно начинание. При этом он действовал в строгом соответствии со всеми буквами взаимоисключающих законов, отчего
совесть его всегда была чиста, и он испытывал на службе даже некий душевный комфорт.
Бессмысленная работа часто и живо сталкивала Мертваго с Лорой Антюповой.

2.

В дождь, во время многомесячных задержек зарплаты черная пыль рабочих окраин превращалась в красно-коричневую слякоть. Андрей
Юрьевич не любил ее, презирал и безотчетно побаивался. В такие дни распутицы его тянуло на глубокие размышления о судьбах русской
интеллигенции. Но при этом, странное дело, ему казалось, что ощущать себя русским, гордиться этим - как-то неинтеллигентно,
некрасиво, несовременно и даже подозрительно. Главное, он боялся даже своими мыслями как-нибудь невзначай задеть национальную
гордость окружающих его мелкотемьевцев. Почему-то так получилось, что все его соседи и сослуживцы - граждане, бесспорно, передовых,
демократических убеждений - имели какие-то странные родословные, что отражалось даже в их именах, отчествах и фамилиях. Были среди
них и Десад Мазохович Дракула, и Каин Левдавидович Голиаф-Партейный, и Юдифь Олоферновна Пролеткульт, и Азеф Ягодович Расстрел, и
Тамерлан Наполеонович Шикльгрубер, и Мазепа Лжедмитриевич Петлюрбендера... У всех у них при крайне ранимом самолюбии имелись
огромные претензии к русским. По семейным преданиям выходило, что все их предки, люди весьма почтенные и безупречные, вечно
оказывались невинно гонимыми и притесняемыми, так что было совершенно непонятно, каким же тогда образом они как-то невероятно быстро
поднялись с самого дна, перебрались из смрадных захолустных местечек в Мелкотемьевск, заняли здесь все самые видные должности,
заселили лучшие дома и квартиры, заполнили их старинной мебелью, коврами, антиквариатом из бывших дворянских усадеб... Впрочем,
иногда из разговоров всплывало нечто темное, мерзкое. Хвастаясь, они, случалось, пробалтывались, что основная пожива в их семьи
приходила во время смут, войн, голода и прочих общественных бедствий: кто-то спекулировал, кто-то мародерствовал, кто-то наживался
на поставках гнилья, а кто-то и лютовал в репрессивных органах, обустраивая своих многочисленных родственников и соплеменников.
Вот так Андрею Юрьевичу стали понятны истоки ненависти этих людей к окружающему их спокойному укладу жизни. Это, несомненно, в них
говорила наследственность: жестокость и беспощадность в разрушении, нежелание считаться с людьми чуждой им культуры, пренебрежение и
безжалостность к старожилам, к ветеранам, к простым честным труженикам. Ведь только неся в себе такие чувства и настроения, они
могли рассчитывать на возникновение новых конфликтов и новой разрухи, во время которой им опять найдется, чем поживиться и укрепить
свои позиции. И над всем этим - как всепоглощающая страсть - стремление выделиться, преуспеть, возвыситься, разжиться за чужой счет,
блистать, купаться в роскоши и комфорте...

3.

Однако озарения находили на Андрея Юрьевича редко, да и то он старался их заглушить, чтобы не брякнуть вдруг в интеллигентной
компании что-нибудь лишнее и не прослыть консерватором и националистом. О, он прекрасно знал, как эта публика умеет навешивать
ярлыки! Так пропечатают и припечатают, что век не отмоешься! Стоит им заподозрить, что человек не разделяет их прилюдно никогда не
высказываемых мнений, не в восторге от их тайной шкалы ценностей - и вот уже его репутация подвергается уничтожающей атаке: "Вы
знаете, это неудачник... Да-да, недалекий, озлобленный субъект... Мракобес!.. Его нельзя никуда выдвигать... Никаких ответственных
постов!.."
И - все! На человеке можно ставить крест: в Мелкотемьевске ему уже не сделать никакой, даже самой крохотной карьеры. И все бы
ничего - черт с ними, с этими должностишками и регалиями - если б не видеть, как в то же самое время эти люди изо всех сил раздувают
и проталкивают явные ничтожества, посредственности из своей среды, каких-то гнусных перевертышей, отпрысков стукачей и палачей: "О,
это такие одаренные люди! Высокие профессионалы! Настоящие мастера своего дела!.."
Наблюдать, как все талантливое, искреннее, патриотическое сознательно травят и шельмуют, чтобы на освободившиеся плацдармы протащить
своих ставленников, для мыслящего человека довольно мучительно. И доктор Мертваго нашел способ, как избавиться от этих мучений. Он
научился делать вид, что ничего особенного не происходит, поскольку сильный самобытный талант все равно пробьет себе дорогу. Он
убедил себя, что если взглянуть на мелкотемьевские интриги с общечеловеческих позиций - то все идет правильно, в гуманистическом
направлении. И не все ли равно, в конце-то концов, кто будет всем заправлять в будущем капиталистическом всемирном братстве
народов?!
Так он себя успокаивал. К тому же уделять много времени социальным и политическим вопросам он не имел возможности, поскольку массу
времени и сил отнимали личные проблемы.

4.

Как водится у мягкотелых русских интеллигентов, в его сердце было постоянное смятение. Дело в том, что он, по обыкновению, женился
не на той, к которой испытывал юношеское влечение, потом вроде бы полюбил другую, но без взаимности, затем ему еще приглянулась
одна, но и с ней он почему-то не мог жить, а были еще и дети от каких-то случайных связей, а была еще и преследовавшая его
истеричка, от которой он не знал, как отделаться... Таким образом, душа его раздваивалась, а, может, даже и расчетверялась или
развосьмерялась. С годами он потерял внутренний покой. И поэтому приобрел дурную привычку пописывать вечерами стишки. Естественно -
сентиментальные, ноющие, рефлектирующие, отягощенные заумными витиеватыми метафорами, почерпнутыми из разных случайных источников.
Иногда он эти стихи посвящал Антюповой, иногда Юдифи Олоферновне, а случалось, что и Лиле Сосовне Брикшвондер, оставившей свой
неизгладимый след на простынях всех выдающихся поэтов Мелкотемьевска, а также не очень выдающихся, второстепенных, третьесортных и
просто откровенных графоманов.
Короче, доктору Мертваго было не до разрушавшейся отчизны, не до лишений и страданий рядовых граждан, окружавших его. Некогда было
ему задуматься и над проблемами вырождения, моральной деградации, разложения общества. И уж тем более он не стал бы искать причины
этого упадка в деятельности близких ему по духу реформаторов.
Вообще он считал все реформы правильными, назревшими: дескать, давно пора устремиться вдогонку за цивилизованным Западом! Ну а
разные там побочные явления - безработица, голодуха, рост преступности и терроризма, проституции и наркомании, общее обнищание и
одичание - что ж, это, видимо, неизбежная плата за прогресс, за приобщение к ценностям свободного мира. К тому же он твердо знал,
что начальству всегда виднее и что оно, начальство, всегда такое, какого достоин народ.
Таким образом доктору Мертваго удалось поддерживать себя в состоянии устойчивой лояльности к новым властям. Ладил он и с
интеллигентским окружением, правда, для этого ему пришлось до крайности приуменьшить свою русскость, зато всячески раздуть одну из
своих прабабок, по слухам гречанку, и одного из своих прапрадедов, вроде бы на четверть еврея. В общем, его принимали в приличных
мелкотемьевских домах, где он и имел возможность видеться с Лилей Брикшвондер.

5.

Их встречи всегда протекали на высокой духовной волне. Можно сказать, их притягивало некое таинственное сродство душ. И это было
странно и необъяснимо, поскольку Лиля имела весьма темную родословную: одна ее бабка была фармазонщицей в Бердичеве, другая -
бандершей в Мелитополе, один дед - жигало в Жмеринке, другой - филер в Саранске. Папаша же и мамаша служили последовательно в ГПУ,
НКВД, МГБ и КГБ, а под конец жизни без отрыва от основной работы еще и в МОССАДе. Что же касается многочисленных дядек и теток,
родных и двоюродно-троюродных сестер и братьев, то все они жили очень активно, бурно: были среди них и сутенеры, и преподаватели
тактики кавалерийских атак, и фальшивомонетчики, и осведомители, и игроки на бегах и биржах, и репортеры бульварной прессы, и
шулеры... Одним словом, народ все культурный, интеллигентный.
Лиля страшно презирала "эту страну", в которой ее угораздило родиться, и все норовила куда-нибудь уехать - не то на западный берег
реки Иордан, не то на Брайтон-Бич, не то в Париж или Рим. При этом как-то так получалось, что она одновременно оказывалась
стопроцентной иудейкой и в то же время потомственной итало-французской аристократкой по линии какого-то незаконнорожденного сына
известного кастрата-сопраниста Фаринелли и маркизы де Помпадур. Андрею Юрьевичу иногда казалось, что он сходит с ума от попыток
представить это генеалогическое, развесисто-клюквенное древо Лили Брикшвондер. Но ее в этом увлечении горячо поддерживала Саломея
Иродовна Предтечеотсеченская, которая, в свою очередь, требовала величать ее баронессой фон Фортинбрас.
Отсюда Андрей Юрьевич сделал вывод, что в России ее обитатели вечно норовят быть не теми, кем они являются на самом деле. Как
известно, истинные аристократы - граф Лев Толстой, князья Кропоткин и Вяземский - стремились опроститься, приблизиться к народу,
рядились крестьянами и мастеровыми, сами пытались пахать и сеять. А вот выходцы из черт-те знает каких дыр - так те, напротив, мнят
себя белой костью, лезут во власть, им уже подавай дворянские гербы, они уже объявляют себя элитой, олигархами...
Саломея Иродовна потрясла доктора Мертваго своей циничной хваткой. У него даже был с ней мимолетный роман, нашедший отражение в двух
незаконченных четверостишьях. Но все-таки больше он любил Лилю Брикшвондер. А еще больше - сослуживицу Антюпову, особу без
предрассудков, начавшую в ранней юности половую жизнь с того, что соблазнила и отбила сожителя у собственной мамаши. Подумать об
отношениях с женой просто не хватало времени. Не говоря уж о том, чтобы поразмыслить о своей ответственности перед страной.

Вторая книга. Часть шестая

Московское становище

1.

Как и большинство отечественных интеллигентов, Андрей Юрьевич Мертваго считал, что по-настоящему развернуться его таланты могут
только в столице. Поэтому он и переехал в Москву.
В дороге, благодаря неподвижному сидению в тесном купе над почвенническим литературно-публицистическим журналом, ему стало казаться,
что идет только поезд, а время стоит. И даже как будто ползет вспять, в средневековье. По крайней мере к концу поездки его уже
тянуло уйти куда-нибудь в скит или к старообрядцам.
Едва сойдя с поезда, он окунулся в стихию свободного рынка, правда, скорее напоминающую барахолку или, попросту говоря, толкучку. На
загаженной площади, с которой уже не успевали сметать нечистоты и отбросы, стояли длинные шеренги жалких стариков и старух,
торговавших с рук убогим и ненужным хламом, а также боевыми наградами, заморскими сигаретами и порнушными брошюрками. Андрей Юрьевич
досадливо морщился, но в то же время убеждал себя, как обычно, что это, очевидно, неизбежные издержки прогрессивных рыночных
начинаний. Зато он с удовольствием, как безусловно положительный факт, отметил обилие непонятных вывесок на иностранных языках и
наличие чуть ли не на каждом углу пункта обмена валюты.
Столичная либерально-мещанская конформистская интеллигенция, как оказалось, почти ничем не отличалась от мелкотемьевской. Похожие
лица, похожие взгляды... Похожие родословные. Ну разве что, может, кульбиты предков более авантюрны и экстравагантны, более дерзки и
беспринципны. Более масштабны, что ли: из царской охранки - сразу в комиссары, из столыпинских чинодралов - в лихие
продразверсточники, из жирных нэпманов - в оголодавшие коллективизаторы, из особистов-вертухаев - в рьяные борцы с культом личности,
из трескучих пропагандистов кукурузы - в страстные разоблачители волюнтаризма. И все это не на мелком исполнительском уровне, а,
главным образом, на кабинетном - управленческом, номенклатурном.
И Андрей Юрьевич еще основательней утвердился в своей давней догадке, что нынешние реформы, разрушающие сложившийся быт и
устоявшиеся связи, проводят в жизнь вовсе не жертвы былой несправедливости, не дети и внуки пострадавших да обиженных, а вот именно
потомки палачей и перевертышей, неизменно во все времена умевшие оказаться наверху и терзать, терзать честных работяг.

2.

Получилось так, что Мертваго прибыл в Москву именно в тот погожий сентябрьский день 1993 г., когда был оглашен президентский указ о
роспуске Верховного Совета. Конечно, с первых же слов стало ясно, что это противозаконный акт, что последствия самодурства и дикого
произвола будут самые трагические. Однако и сам Андрей Юрьевич, и все в его окружении старались убедить себя и друг друга, что это
очень мудрое и полезное решение, что наконец-то страна избавится от неопределенности двоевластия и вздохнет свободно полной грудью,
заживет раскованно и красиво.
В тот же день к Андрею Юрьевичу пришел его давний приятель, однокашник по мединституту, Ханаан Хамович Содомогоморрский. Он ликовал:
"Наконец-то! Давно пора раздавить эту социалистическую сволочь! Дать им по последним мозгам! Искоренить каленым железом! Поставить
на колени и сгноить!" Его радостное беснование казалось странным, поскольку именно его дед, марвихер с Привоза, пролил море крови,
устанавливая диктатуру пролетариата, отец же, слывший большим гуманистом и интеллектуалом, в свое время преподавал в Высшей
партшколе этику и эстетику, а в минуты вдохновения строчил литературные доносы на тех, кто, по его мнению, был недостаточно твердым
и последовательным соцреалистом. Сам же Ханаан Хамович долгое время руководил комсомолом всех уровней, и его излюбленным коньком
было - разгонять самодеятельные рок-ансамбли, желавшие исполнять музыку собственного сочинения. Сейчас же он ударился в шоу-бизнес,
слыл преуспевающим продюсером, хотя, как выяснилось, основной доход ему приносили все-таки поставки девочек, "белого мяса", в
ближневосточные бордели.
"Ненавижу! - размахивал руками и брызгал слюной этот "новый русский". - Всю эту гойскую цивилизацию ненавижу!" Из него словно бы
прорвалась вся многовековая ненависть его племени, доселе маскировавшаяся, тщательно скрываемая. Андрей Юрьевич почувствовал себя
несколько задетым, но из деликатности не подал виду, а, напротив, пустился в пространные рассуждения о пользе сильной власти, вроде
пиночетовой, в переходный - от вульгарного социализма к просвещенному капитализму - период. Большинство либералов в его окружении
придерживалось того же мнения.

3.

Он не изменил этих своих взглядов даже после массовых избиений ОМОНом митингующих, после убийства на Смоленской площади ветерана,
после кровавой провокации в Останкино и расстрела из танков Дома Советов. К этому времени он уже устроился на мелкую канцелярскую
должность при крематории, и ему пришлось по долгу службы видеть десятки изуродованных трупов, которые тайно свозили для уничтожения.
Он приучил себя думать в такие минуты о высоких целях отечественных западников, о явных преимуществах буржуазного парламентаризма.
Идейное подспорье, необходимые аргументы и факты он обычно находил в дешевой газетенке, которая так и называлась "Аргументы и
факты". В ней все было препарировано и разжевано так, чтобы любой слабоумный мог без каких-либо интеллектуальных усилий сделаться
стопроцентным ельцинистом.
Высвобождающуюся умственную энергию Андрей Юрьевич вкладывал в написание лирических стишков и набросков, адресованных далеким,
оставшимся в Мелкотемьевске, Антюповой, Лиле Брикшвондер и Саломее Иродовне, а также его новой знакомой, Эсфири Мардохеевне Вавилон,
до неприличия усатой и разившей азиатским потом, но так приклеившейся к нему с первого же дня, что он не смог устоять. Поэтому для
него, запутавшегося во фрейдистском анализе внезапно охватившей похоти, октябрьские события прошли, в общем-то, как в тумане.
Временами только в ночной тиши, словно озарение, его пронзали мысли о дикости происходящего, о том, что ложь и насилие ни к чему
хорошему не приведут. Но тогда он, словно за спасательный круг, хватался за одну скользкую идейку: "А! Брошу эту безумную страну ко
всем чертям! Женюсь на Эсфири... или на Лиле или на Саломее Иродовне... и уеду на их прародину! Забьюсь там в какую-нибудь щель - и
буду тихо безмятежно доживать!.."
Но частые сообщения о том, что палестинцы, постоянно протестуя против незаконной оккупации их земель, не дают спокойного житья
переселенцам, останавливали его. Со временем под влиянием своей усатой пассии он очень невзлюбил несговорчивых арабов, упрямо не
желающих становиться людьми второго сорта и очищать для него жизненное пространство.

4.

В 94-м году Андрей Юрьевич, как и все его окружение, увлекся заманчивой перспективой жить подобно рантье на проценты с капитала.
Правда, никакого наследственного капитала у него не было, да и ничтожную зарплату выплачивали с систематическим опозданием. Но он
умудрялся подрабатывать медицинскими консультациями по проблемам импотенции. Дело в том, что под влиянием оголтелой порнографии,
многие весьма посредственные по своим данным мужчины почему-то вообразили, что они прямо-таки обязаны быть секс-гигантами. Но чем
сильнее они жаждали постельных подвигов, тем все плачевней были результаты. И вот эти-то страдальцы, впавшие буквально-таки в
психопатическое отчаяние, готовы были отдать последнее за возвращение утраченной потенции. Клиентов доктору Мертваго поставляла все
та же Эсфирь Вавилон, а затем и приехавшая в столицу Лиля Брикшвондер. Временами у Андрея Юрьевича возникало подозрение, что,
возможно, они и довели этих несчастных до импотенции, тем более, что и сам он тоже стал как-то заметно сдавать. Но он давил в себе
эти мрачные догадки, получая от невротиков долларовые гонорары и тут же поспешно вкладывая их в понавыраставшие повсюду, словно
прыщи на теле чесоточного, инвестиционные компании. Эти фирмы со звучными, на слух почти что иностранными названиями взамен денег
выдавали красиво оформленные, с вензелями, водяными знаками, подписями и печатями векселя и акции, по которым сулили 300%, 400%,
500% и даже до 1000% годовых.
Мечта, что уже в ближайшем будущем работать не придется вовсе, а можно будет сибаритствовать за счет чужого труда и разграбления
ресурсов страны, целиком захватила Мертваго. Это было похоже на горячечный бред наяву. Ему уже рисовалось, как он, не ударив пальцем
о палец, приобретает сперва шикарную виллу, затем шикарную иномарку и, наконец, шикарную яхту с шикарной командой и шикарными
гейшами впридачу. Наконец-то у него будет время всерьез заняться поэзией и в спокойной обстановке разобраться со всеми дамами его
сердца! Одно только смущало: в его лирике этого периода все отчетливее прорывались какие-то неприятные, паскудные нотки, какие-то
паразитские мотивы и настроения. И с этим ничего нельзя было поделать, потому что творчество по каким-то своим глубинным законам
выявляло именно внутреннюю, скрытую суть автора.
Поразмыслив, Андрей Юрьевич пришел к заключению, что мировой славы ему все равно уже не видать, а вот для известности в узких
московских богемных кругах вполне допустимо - и даже необходимо - быть конформистом и конъюнктурщиком, следует только постоянно и
эпатажно подчеркивать свою неприязнь к трудовому народу, к идеалам справедливости. Как-то сама собой отчеканилась формулировка:
подлое время требует литературной подлости! Когда он поделился этим своим открытием с некоторыми преуспевающими издателями, те
ответили, что он, несомненно, уже вполне созрел как литератор либерального лагеря и что они готовы даже, не читая, опубликовать его
сочинения, но только все равно за его счет. Или за счет спонсора.
Андрей Юрьевич принялся искать мецената, и ему указали на одного, но оказалось, что он дает деньги не бескорыстно, а за вполне
определенные сексуальные услуги. Мертваго некоторое время размышлял и даже чуть было не согласился на противоестественный контакт,
но тут случился "черный вторник", обвал финансовых пирамид. И он сам, и его предполагаемый спонсор разорились - и им обоим стало не
до стишков и не до контактов...
А потом началась чеченская война...

5.

Вернее, это была даже и не война. По крайней мере никто из руководства так не называл эту кровавую бойню с бесстыжим интриганством в
предбаннике. Президент вообще не счел нужным выступить перед народом при начале боевых действий, а вспомнив, что у него имеется
дефект перегородки в носу, скрылся от общественности в клинике. Министр же обороны публично порол ахинею: дескать, его доблестным
десантникам потребуется всего несколько часов, чтобы навести порядок. И никто из так называемых интеллектуалов, совести нации, не
заклеймил во всеуслышание эту беспрецедентную подлость и бездарность. И никто не сказал, что не так следует начинать праведный бой с
насилием и коварством, что сперва надо самим очиститься и набраться отваги и благородства. Нет, из эфира полилась какая-то липкая
лживая гниль, смесь квасного патриотизма и заигрывания с врагом, шапкозакидательства и пораженчества. А потом в морг, где продолжал
служить Мертваго, стали поступать "двухсотые": обожженные, изуродованные, обглоданные собаками, со следами пыток и надругательств.
И Андрею Юрьевичу пришлось напрячь всю свою изобретательность, чтобы и на сей раз найти оправдание реформаторам, чтобы не потерять
веру в правильность избранного ими пути. Укрепиться в доверии к властям и вновь обрести душевное спокойствие ему помогал Будда
Магометович Иегова, частенько захаживавший по соседству на огонек. Выкрест и эклектик, цитатчик и схоласт, он любил очень догматично
и путано порассуждать о первородном грехе, о богоизбранном народе, о безусловной правдивости всей истории с трехдневным пребыванием
Ионы в чреве кита, а сводил всегда все почему-то к кошерной баранине и педофилии. Но Андрей Юрьевич находил в этом благие признаки:
"Вот! Вот она - настоящая свобода! Народ наконец-то может раскрепощенно говорить на любые ранее закрытые темы! Народ потянулся к
вечному... святому!.. Это ли не главное достижение режима?!" И потому на очередных выборах, при первых признаках скорого окончания
войны он опять отдал свой голос за продолжение все той же политики без руля и ветрил.

6.

Правда, потом выяснилось, что война закончилась позорным поражением. И что политики завели страну в болото. И что с такими
сверхусилиями продавленный харизматик дышит на ладан, а державу тем временем грабят и гробят не то какие-то двойники, не то его
алчная семейка, не то придворная камарилья. И что жизнь становится все хуже и хуже. И что народ стремительно оскотинивается. И что,
потеряв самое главное - человеческое достоинство, его потом не удастся вернуть никакими манипуляциями или махинациями.
В этой атмосфере распада не унывали только все те же Лиля Сосовна, Эсфирь Мардохеевна, Ханаан Хамович, Будда Магометович, Тамерлан
Наполеонович и Саломея Иродовна, она же баронесса фон Фортенбрас. Они беспрестанно суетились, все время создавая какие-то новые
партии, движения, блоки и объединения, выступая с манифестами, лозунгами, призывами, авторитетными мнениями, спасительными
экономическими программами и смелыми политическими прогнозами. И тут у Андрея Юрьевича словно бы открылись глаза и он вдруг ясно
увидел - до чего же они мелки, пошлы, растленны, беззастенчивы, наглы! Как мог он, разумный в сущности, человек, принять их
нахальную самоуверенность, их безудержную манию величия за нечто значительное, несущее человечеству просветление? Почему он пошел у
них на поводу, отказавшись от подлинной свободы мысли?
Разбередив себя, он жаждал поставить еще много нелицеприятных вопросов - но тут внезапно почувствовал приступ обессиливающей
дурноты. Преодолевая слабость, не обращая внимания на грубые окрики, он прорвался сквозь толчею... сделал самостоятельный шаг...
другой, третий... и рухнул на камни... И больше не вставал.
В последний миг, когда сердце его уже разорвалось и он делал последний судорожный вдох, перед его внутренним взором возникла
прекрасная ясноглазая девушка с развевающимися на ветру волосами, с грациозной летящей походкой, с открытой победоносной улыбкой...
Это был его идеал, который он так бездарно упустил... Или это была его жена, которой он почему-то постоянно изменял? Или, может
быть, это - образ его вечно молодой Родины, одухотворенного будущего которой он по слепоте своей не видел в упор?
Он умер, кожа на его лице разгладилась - и на нем впервые проступило живое человеческое выражение: независимой гордости и тонкой
насмешливой иронии...
Кремировали доктора Мертваго в том самом крематории, где он работал все последние годы, отмечая в толстой замусоленной канцелярской
книге все растоптанные в прах и сожженные светлые чаяния народа.

Приложение

Стихи и наброски Андрея Юрьевича Мертваго.

1.

...Душа трепетала от слова "халява"...

2.

...Наперекор всем представлениям о чести
Хочу быть обывательским нулем...

3.

...Живу с одной, люблю другую,
Ну а женат, увы, на третьей...

4.

Посвящается Л.Б.

В твоих объятиях забыться на часок -
По-страусиному зарыть башку в песок!
И если не дано гореть -
Тогда чадить, вонять и тлеть...

5.

Посвящается С.И.П. фон Ф.

...О, смрадный дух ее плебейства!
О, аромат ее вагины!..

6.

Посвящается Э.М.В.

...Предать бы всех - и все продать!
Уехать бы, куда глаза глядят -
И жить там на проценты с капитала!..

7.

Никому не посвящается

...Хочется ныть и выть
От бездонной своей пустоты.
Жизнь, как насмешлива ты,
Ломая ничтожеств мечты!..

Александр КАРСКИЙ