1. В 1990−е годы идеология национализма была уделом вновь образованных государств постсоветского пространства – Украины, Грузии, Латвии, Эстонии, а в самой России – лишь наиболее радикально настроенных слоев интеллигенции и бюрократии в национальных регионах – Татарии, Башкирии, Якутии, на Северном Кавказе. А в среде русских, и тем более в Москве либо преобладали либеральные настроения, либо, в крайнем случае, наблюдалась борьба между либерализмом и коммунизмом, которые все же – интернационалистские идеологии при всем «русском уклоне» нынешних коммунистов. В начале же нового столетия на окраинах России националистические страсти поутихли, отчасти вследствие укрепления «вертикали», отчасти вследствие того, что население этих регионов на опыте узнало: кто такие «лидеры национальных движений» и чего они стоят [IGA: а нам это ещё предстоит узнать]. По прошествии десяти лет их деятельности выяснилось, что в большинстве своем они — рвачи и карьеристы, которые стремились лишь к высоким должностям и к хорошим деньгам и лишь прикрывались высокими словами о национальном возрождении. Как только политическая фортуна им улыбнулась, все обещанное «национальное возрождение» обернулось возникновением постов президентов, глав президентских администраций, министров суверенных республик, которые они быстро заняли, а вымирание народа и пьянство на селе, о которых горланили на перестроечных митингах, осталось и ныне там…
Но при этом «националистическая эстафета» неожиданно перешла … к русским. Причем, ладно бы к русским, которые живут в национальных регионах России, и действительно, испытывают притеснения со стороны этнократических элит — от недавнего физического преследования в Чечне до фактического запрета на занятие определенных государственных должностей в республиках Поволжья. Но нет, центром русского национализма стала Москва. Именно там сейчас проводятся шествия «русских националистов», именно там возникают экстремальные движения, которые затем ведут свою пропаганду по всей России, именно там делаются националистические сайты, которые заполонили Интернет.
Национализм, вообще говоря – не новость для России. В начале ХХ века в нашей стране уже существовали политические силы, называвшие себя русскими националистами и ставившие перед собой задачу укрепления и развития русской нации. Необходимо заметить, что слово «национализм» не было тогда еще бранным и не отождествлялось с заботой о своей нации за счет ущерба другим народам, каковой смысл оно приобрело уже в советские времена. Русскими националистами не стеснялись называть себя Василий Розанов, Владимир Эрн, Петр Струве, Дмитрий Муретов, Николай Трубецкой, Петр Савицкий, Валерий Брюсов, Андрей Белый и другие видные представители культуры серебряного века.
Но и сам русский национализм тогда был несколько иным. Так, идеолог монархического русского национализма Василий Розанов в своих статьях в «Новом времени» вовсе не возмущался засильем инородцев из Средней Азии на московских рынках или тем, что приезжающие в Москву татары по традиции нанимаются дворниками, и тем самым эти места не достаются русским переселенцам из подмосковных деревень (а в дореволюционной России так же, как и сейчас, целый ряд профессий имели «этническое лицо»). Не найдете вы в этих проникновенных статьях В. Розанова и призывов к тому, чтоб инородцы убирались в свои губернии и ханства, чтоб не портили они своей «грязной кровью» «чистую славянскую кровь» [IGA: зато у Сикорского найдём рассуждения о "биологическом", "расовом" смысле русско-японской войны - http://www.velesova-sloboda.org/antrop/sikorski04.html ]. Не найдете осуждений смешанных браков и строительства мечетей в русских городах. Напротив, русский националист Розанов зовет инородцев в центральную Россию, с тем, чтобы они жили здесь, постепенно русели, а потом и совсем растворились в русской нации, как некогда растворились в ней чудь и мерь, кривичи и поляне. Для Розанова русская нация – это не чистокровные славяне с нордической внешностью, отнюдь, это сборная нация, которая переплавляет в себе все народы империи – от прибалтийских до среднеазиатских, от поляков до казахов и сама через это постоянно обновляется и цветет, становясь в подлинном смысле Россией, но не переставая быть Русью. «Россия есть подлинное наше Отечество, латышское, чухонское, немецкое, польское, армянское, грузинское, татарское» — призывает Розанов признать инородцев и сам соглашается с этим.
Впрочем, Розанов вполне миролюбиво настроен и к тем инородцам, которые не хотят смешиваться с русскими, но спокойно и верно служат царю и империи: «Мусульмане от Петербурга до Казани, до Самарканда, до Бахчисарая прямо любимы русскими и … очень уважаемы…. Они нам своей веры не навязывают, мы им своей веры не навязываем, но как торговцы, земледельцы, скотоводы они уважаемые, почтенные, трудолюбивые люди, трезвые и честные. Мы с ними ни о чем не спорим и живем мирно» — писал Розанов в статье «Белорусы, литовцы и Польша в окраинном вопросе России». Обратите внимание: мусульманские трезвые торговцы на рынках Санкт-Петербурга вызывают у русского националиста Розанова вовсе не желание устроить погром, а уважение и почтение. Розанову и в голову не пришло бы такое абсурдное по своему механицизму предложение, чтоб на рынках торговали русские в той же пропорции, в какой они представлены в народонаселение империи. Ведь империя – это организм, где каждый орган имеет свое предназначение: на руках нельзя ходить, а ногами есть пищу. Точно также в империи узбек с азербайджанцем торгуют, а русские пашут землю, воюют и правят.
Точно то же можно сказать и о П.Б. Струве – лидере консервативно-либерального крыла русской политической общественности начала века, участнике сборника «Вехи». По мнению Струве, любая нация только тогда чего-либо стоит, если она сумеет создать мощное государство, которое могло бы распространять влияние и на другие народы. То есть полноценная, великая нация, по Струве, должна иметь свою империю. Здесь идеалом для Струве служили англосаксы, создавшие огромную Британскую империю, и в подражание им Струве предлагает создать национализм открытый и творческий, «который открыт для всех, сознательно задается прозелетизмом, потому что он верит, что он не растворится в море чужеродных элементов, а претворит их в себя…». Русская нация, по Струве – великая европейская нация, и как и все остальные великие европейские нации – немецкая, французская, испанская, английская она не может не быть великодержавной, имперской нацией. Россия для Струве – это Великая Россия от Варшавы до Бухары, от Одессы до Хельсинки. Струве метал о расширение пределов империи, о включение в нее Константинополя – центра былой византийской цивилизации, которая была одной из предшественниц цивилизации русской. Парламент, демократические права и свободы – все это по Струве инструмент для пробуждения народа, без энергичной поддержки которого национализм останется официозной пустышкой, никому не интересной затеей властей и только. Национализм должен стать не официозным, верхушечным, а народным, а для этого народным, то есть демократическим должно стать само государство, сделавшее национализм своей идеологией — таково вкратце национал-либеральное кредо Струве. При этом П.Б. Струве, как и Розанов, не боялся инородцев, их присутствия в России, их смешения с русским населением. «Отгораживаясь от других национальностей, и охраняя себя от них государственным щитом, русская национальность не укрепляет, а ослабляет себя – восклицает Струве в статье «Два национализма» — … все великие национальности весьма сложного этнического состава… Не только национальная плоть, но и национальная душа, культура у великих национальностей всегда многосоставная..».
Струве даже идет дальше Розанова и утверждает, что решение «еврейского вопроса» состоит в эмансипации евреев, предоставлением им тех же прав, что и другим подданным империи[1]. «…из всех инородцев евреи всех нам ближе, всего теснее с нами связаны» — пишет он и высказывает убеждение, что не будет больших русских патриотов, чем эмансипировавшиеся евреи, принявшие судьбу русских и России как свою судьбу[2].
Что же общего у русских националистов Струве и Розанова с современными «русскими националистами» из националистических и неонацистских группировок? Современные националисты не только не собираются расширять великую империю, они приветствовали отпадение от России Средней Азии, Южного Кавказа. Нынешняя урезанная РФ воспринимается ими как нечто естественное, а нерусские жители пространства бывшего СССР – иностранцами, пребывание которых в России должно быть строго регламентировано. Особенное возмущение у них вызывает то обстоятельство, которое является нормой для империи – этнический облик профессий (например, занятие торговлей среднеазиатами и азербайджанцами). Некоторые, наиболее радикальные из них хотели бы избавиться и от «нерусских регионов» оставшейся России, призывают создать мононациональную русскую республику, выступают против смешанных браков, рассуждают о «славянских корнях этрусков и эллинов»…
2. А все дело в том, что существует не один, а целых два вида национализма. Первый – это национализм имперских наций или имперский национализм, такой как британский, североамериканский [IGA: с его отношением к неграми и индейцам?], или как приведенный выше русский, дореволюционный[3]. Для него свойственны вера в великую историческую миссию своего народа, мышление большими геополитическими категориями, стремление укреплять свое государство, расширять его влияние, захватывать этим влиянием все новые и новые народы. Имперский национализм не мелочен и не построен на комплексах. Он не стремится удлинить историю своего народа, ведь она и без того немалая, он не доказывает по любому поводу величие своей нации, подразумевая тем самым, что оно и так очевидно. Потому он и не огрызается на каждое оскорбительное заявление, не замечает карликов-злопыхателей. Объясняется это тем, что имперский национализм – это национализм сильной, политически состоявшейся, победившей в историко-политической борьбе нации (а ведь не все народы, даже изначально имевшие неплохие перспективы для этого, стали имперскими, вспомним поляков или литовцев, которые в средние века могли поспорить с русскими о праве встать во главе великой евразийской империи, теперь это — карликовые государства, полностью зависящие от того, кто делает мировую политику, и бешено ненавидящие тех, то их обошел в историко-политической борьбе — русских). Таков общий закон, которому подчиняются и отдельные люди и целые нации: сильный всегда спокоен, необидчив, незлобен и если не добр, то во всяком случае a priori дружелюбен. Слабый, напротив, агрессивен, обидчив до мелочной мстительности, во всем видит намек и укор, никогда не знает покоя, потому что он вечно боится и стремится отпугнуть тех, кого считает врагами, не веря, что способен одолеть их в схватке. Впрочем, не нужно думать, что имперский национализм такой толерантный и гуманный. Любой вид национализма ставит во главу угла интересы своей нации и в этом смысле эгоцентризм – его непременное свойство. Но в случае имперского национализма в отстаивании своих корыстных, национальных интересов, как правило, нет кликушества, излишней жестокости и истеричности. Много правильного говорилось о том, что английские имперские националисты утверждали свою власть в Индии пушками, жесточайшим образом расправляясь с индийскими сторонниками национального освобождения (хотя нужно понимать, что если это была идейная борьба, а не бунты, возникшие по конкретным поводам действий колониальной администрации, то это была уже борьба между двумя видами национализма – британским и индийским, ведь традиционное индийское общество не знало понятия национальной независимости и даже никогда не было единым государством). Но представим себе, если бы на месте британских националистов оказались бы какие-нибудь эстонские националисты. Судя по тому, как они проявили себя во время второй мировой войны (когда на территории Эстонии усилиями местных полицаев были уничтожены практически все (!) евреи, так что немцам пришлось отказаться от мысли открыть гетто в Талине), Индия бы просто перестала существовать.
Следует особо отметить, что политическая успешность какого-либо народа, вовсе не означает, что он высший по отношению к другим. Каждый народ, как и каждый человек, имеет свои таланты и не обязательно в государственно-политической сфере. Древние греки так и не создали сильного государства и пали под ударами сначала македонцев, а потом римлян, но они создали высочайшую философскую и литературную традиции, перед которой их победители – римляне благоговели.
Имперскому национализму противостоит национализм малых народов. Таков национализм эстонский, латвийский, польский, украинский[4], татарский, башкирский, грузинский и т.д. Я уже описал его в общих чертах, но лучше, наверное, повторить, приведя эти черты в систему. Этот национализм связан с комплексом национальной неполноценности, отсюда бешенная нутряная ненависть к нациям, которые сумели создать свои империи, и особенно к нации, в империю которых они входили. Речь идет об иррациональных нападках, буквальном шельмовании этой нации и ее представителей и вхождение в союзы с любыми ее врагами, даже с теми, которые превратят эту малую нацию в свою марионетку. Однако это чувство собственной ущербности оборотной стороной имеет непомерную и часто комическую национальную гордость, своеобразную психологическую компенсацию за постоянное чувство неполноценности. Следуя ей националисты малых народов удлиняют свою историю аж до нескольких тысячелетий, тем самым пытаясь «присоединиться» к великим народам: так в Эстонии в школьных учебниках пишут, что в дружине Вещего Олега были воины-эстонцы и именно внесли решающий вклад в победу над византийцами, а в Башкирии некоторые националистические «ученые» доказывают, что башкиры или, по их терминологии «башкорды» — древнейший этнос на Земле и вавилоняне и британцы произошли от них[5].
Наконец, национализм малых народов дорожит каждым представителем этого народа. Именно от такого рода националистов мы слышим чаще всего осуждения смешанных браков, которые действительно, часто ведут на пространстве бывшего СССР к обрусению потомства от них во втором или в третьем поколении. Именно они чаще всего громко вопиют о том, что татарин должен помогать татарину, украинец украинцу и т.д. и действительно строят отношения со своими одноплеменниками одним образом, а со всеми остальными – совершено другим. Для русских это совершено не свойственно. В. Розанов гордился тем, что русские, как и всякий великий народ, не боятся потерять одного-двух человек, которые онемечиваются в западных областях России. П. Струве открыто призывал русских к смешанным бракам со «своими» инородцами. Дело здесь даже не в том, что малые народы имеют небольшую численность, а русские насчитывают около двух сотен миллионов. Дело в том, что националисты измеряют силу народа его численностью, что лишний раз доказывает буржуазный характер этого национализма (недаром ведь Р. Генон называл буржуазный Запад «царством количества»)
Говоря проще и короче, национализм малых народов – это истеричный, ущербный национализм, замешанный на комплексе национальной неполноценности. Прошу понять меня правильно: ущербным является именно национализм малых народов, а вовсе не сами эти народы. Проблема здесь в том, что нахватавшаяся западных идей интеллигенция этих народов (а не будем забывать, что национализм – тоже западная идея, рожденная европейским Просвещением и французской революцией!), начинает наскоро создавать свой собственный доморощенный национализм на манер какого-нибудь западного – французского или немецкого национализма, и навязывать его своему народу как «истинно национальную идеологию», разжигая обиды этого народа на имперский центр, которые в силу того, что история есть не идеально ровная дорога, конечно, всегда есть. Но до того как появились идеологи — националисты сам этот народ вовсе не помышлял о независимости, республике, конституции, парламенте и прочих атрибутах западных государств. Он занимал свое органическое место в империи и не испытывал никаких комплексов. Комплексы ему навязывают националисты, прелагая несвойственные ему, да и ненужные политические и культурные формы (например, национальную государственность, которой у многих этих народов никогда не было, потому что она им и не была нужна, они реализовывали свою национальную специфику в иных, неполитических формах).
3. В самом начале мы говорили о том, что современный русский национализм разительно отличается от классического русского национализма. Теперь, после того, как мы произвели типологию национализмов, мы легко можем заметить: в чем состоит это отличие. Дело в том, что современный новомодный русский национализм практически во всем повторяет типаж национализма малых народов! Мы понимаем, что это нонсенс: 150−миллионному великому народу, создавшему некогда одну из мощнейших империй в мире, сегодня навязывают психологию и политические стереотипы малых народов вроде эстонцев или башкир, но так оно и есть! Причем делают это люди, которые клянутся в своей беззаветной верности русскому делу! Но рассмотрим это подробнее.
Для национализма малых народов свойственен синдром «исторической обиды», суть которого в том, что, дескать, «нашей некогда великой нации» помешали реализовать в истории свое величие некие роковые исторические обстоятельства, а главное – некий «зловредный народ», который националисты считают подлинным врагом своей нации и которому приписывают буквально все возможные недостатки. Послушайте литовских, польских, татарских националистов. Все они в один голос будут утверждать, что если бы не «эти русские», то «Великая Литва», или «Великая Польша» или «Великая Татария» была бы процветающим мощным европейским государством! Однако, разве не о том же твердят современные русские националисты? Правда, в качестве зловредной империи, которая помешала русскому народу полностью раскрыть свои потенции называют некую… «невидимую еврейско-масонскую империю», которая якобы подчинила себе все правительства всех государств мира, и которая в 1917 году подрубили на корню процветавшую Россию, и до сих пор правит в ней, сменив лозунги с коммунистических на либеральные. Но суть дела от этого не изменится, по форме эти рассуждения полностью повторяют рассуждения националистов из среды «малых народов».
Далее, как мы и говорили, для национализма малых народов свойственно стремление удлинять историю своего народа аж до нескольких тысячелетий при помощи наивного и откровенного мифотворчества, построенного на слишком вольном обращении с историческими фактами и фольклорным материалом. Но то же самое мы видим и у современных русских националистов. Им мало того, что Русь уходит своими корнями в варяжско-славянскую киевскую цивилизацию и тем самым русская история насчитывает около 1000 лет. Среди них пользуется огромной популярностью так называемая «Влесова (Велесова) книга» — весьма сомнительный текст, который академическая наука считает фальсификацией, созданной писателем и фольклористом Ю.П. Миролюбовым не ранее середины ХХ века[6]. В этой книге история русских или «русов», как они там называются, удлиняется до нескольких тысячелетий; описывается жизнь древних «русов» в степи, где они якобы были скотоводческим народом, их войны с греками, римлянами, с русскими отождествляются многие древние народы, например, скифы. Всякий, кто читал сочинения националистических историков-мифотворцев из нерусских регионов России, которые любят порассуждать, что «все народы произошли от чувашей или татар», читая «Влесову книгу» и комментарии к ней русских националистов почувствует нечто до боли знакомое…
Наконец, именно от этих «новых русских националистов» мы постоянно слышим требование к русским беречь свой генофонд, избегать смешанных браков, помогать только русским, а ко всем другим народам относиться как к чужакам. Любопытно, что эти призывы зеркально повторяют призывы националистов из среды «малых народов», причем, сами русские националисты их за это гневно осуждают. Он любят поговорить о том, что евреи или азербайджанцы или чеченцы помогают лишь своим, имеют очень сильное чувство национальной солидарности и готовы бросить в беде человека другой национальности, особенно, если он русский. То есть новые русские националисты, если называть вещи своими именами, советуют русским людям уподобляться евреям, чеченцам, азербайджанцам, вести себя так же, как ведут себя они, перенять психологию и модель поведения малого народа, находящегося во враждебном окружении.
4. Нужно ли говорить, как опасен для русских этот второй новый русский национализм? Может быть, его лидеры и адепты совершенно искренни в своих заявлениях и действиях, но при этом не приходится сомневаться, что их деятельность выгодна лишь врагам России, которые хотели бы раз и навсегда покончить с перспективой возрождения русской сверхдержавы в «сердце Евразии». Лично я считаю вполне вероятным, что именно агенты влияния западных стран поддерживают финансовыми и другими средствами этот «новый русский национализм». Откуда-то же эти националисты берут деньги на газеты, интернет-ресурсы, аренду помещений для штаб-квартир партий, командировки по стране, организацию политических действий и т.д. Кроме того, уж больно раздувают их деятельность прозападные СМИ, создавая у общественности впечатление, что это не маргинальное явление, а мощная сила и даже делая ей косвенную рекламу[7].
Наши патриоты любят поговорить о том, что Запад стремится уничтожить русский народ. Это не совсем верно. Запад тоже имеет свои правила политкорректности, которые не позволяют ему поступать так, как древневосточные деспоты, вырезавшие целые народы. Кроме того, это и невыгодно Западу экономически: какое-то количество туземцев должно остаться на этой территории, дабы «обслуживать трубу», работать на западных нефтяных компаниях, в конце концов, развлекать западных туристов экзотическими «русскими танцами» в национальных костюмах под балалайку. Запад хочет уничтожить русских как великий, имперский народ, это значит, он хочет превратить русских в малый народ, подобный эстонцам, башкирам, хорватам т.д. И идеология нового русского национализма предназначена именно для этого: готовить русских ментально к состоянию малого народа (в то время как процесс самого превращения уже пошел – в год русские теряют по 800 000 человек). Когда это превращение произойдет, русским будет позволено то, о чем с придыханием мечтают современные националисты – собственное моноэтническое национальное государство в пределах Московской области и даже русский национализм в качестве его идеологии. Запад умело использует некоторые национализмы – албанский, хорватский, курдский — в своих целях…
Ясно, что любой подлинный российский и русский патриот не может не быть противником такого русского национализма. Впрочем, по моему глубокому убеждению, в современном многонациональном государстве, любой национализм, в том числе и имперский, принадлежащий государствообразующей нации, является гибельным, так как провоцирует создание национализмов периферийных, малых, которые взрывают империю изнутри. Пример Британской Империи очень показателен, ведь именно по типу господствовавшего в ней английского национализма были сконструированы свои «местечковые национализмы» появившейся интеллигенцией Индии, африканских стран. Результатом стал распад Империи.
Государствам-цивилизациям, вроде многонациональной Великой России, простирающейся от Бреста до Сахалина[8], нужна супернациональная идея, которая объединяла бы входящие в них народы, и так связанные общей исторической судьбой и нейтрализовала бы угрозу парада узкоэтнических национализмов. Только тогда им не грозит внутренний взрыв. Но это уже тема для другого разговора.
[1] — по законам Российской империи («Высочайше утвержденное 13 апреля 1835 года положение о евреях») евреи, исповедующие иудаизм, существенно ограничивались в правах: так, им запрещалось постоянно проживать вне нескольких, специально названных в законе и в основном южных губерний России, в столицах и других губерниях евреи могли находиться лишь временно по особому разрешению полицейского и губернского начальства, евреям запрещалось иметь постоянных слуг-христиан и т.д. Правда, если еврей принимал православие, то все ограничения с него снимались
[2] — здесь П.Б. Струве нельзя отказать в прозорливости, советский период подтвердил эти его слова, дав множество евреев по крови, которые верой и правдой служили не только коммунистической идее, но и России. Сейчас об этом забывают, выдвигая на первый план советских евреев другого типа, для которых Россия был лишь страной, в которой начался коммунистический эксперимент (речь о коммунистах-космополитах вроде Троцкого), и это явное искажение действительного положения дел. Гораздо больше, чем евреев – космополитов и вечных революционеров, было обрусевших евреев инженеров, учителей, военных, для которых Россия — СССР стала единственной Родиной.
[3] — следует добавить, что своеобразный русский национализм возник лишь в послепетровский период, да и то он сочетался с элементами традиционного для русского государства идеократического правления, так, еврей или татарин, принявший православие, уравнивался в правах с русскими, чего нельзя было помыслить, например, в Британской империи
[4] — правильнее сказать западноукраинский, так как отличная от русских нация была сформирована усилиями националистической интеллигенции лишь на Западе Украины, жители Восточной Украины, называющие себя украинцами, являются субэтносом русского этноса, вроде казаков или сибиряков.
[5] — на сайте «Кризис в России» размещена любопытная статья «Очарование седой древности: мифы происхождении в современных школьных учебниках » про фальсификацию истории постсоветскими националистами из среды малых народов.
[6] — такое мнение выдвигали и отстаивали О.В. Творогов, Д.С. Лихачев, А.А. Алексеев, Е.В. Уханова, В.П. Козлов. Доказательствам подложности «Влесовой книги» посвящен целый сборник статей видных современных ученых «Что думают ученые о «Велесовой книге». СПб.: Наука, 2004
[7] — конечно, есть и объективные внутренние причины возникновения нового русского национализма: это травма от поражения в «холодной войне» и разрушения российской сверхдержавы, и реакция на дискриминацию русских в бывших республиках СССР и т.д.
[8] — интересно заметить, что современные русские националисты любят поговорить, что Россия – мононациональное государство, так как в ней около 80% русских, очевидно, они имеют в виду современную РФ, образовавшуюся после распада СССР. Как видим, им не нужна Великая Россия, империя, построенная русскими царями и императорами, и вновь собранная и усиленная большевиками, ведь она не мононациональное, а многонациональное государство .
<<<
Михаил Ремизов
Введение в национализм. Часть 1 http://www.apn.ru/publications/article17695.htm
Мирослав Хрох призывает различать «национализм» и «национальное движение». Для него как марксистского историка это различение имеет, в том числе, и оценочный смысл. А для нас, конечно же, - только методологический. Вот как он вводит это различение:
«Я называю… организованные попытки по обретению всех атрибутов полноценной нации (которые не всегда и не везде бывали успешными) национальным движением. Нынешняя тенденция говорить о них как о «националистических» приводит к значительным несуразицам. Ибо национализм stricto sensu представляет собой нечто иное, а именно, мировоззрение, в рамках которого придается абсолютный приоритет ценностям нации над всеми иными ценностями и интересами».
Если следовать за привычным словоупотреблением, можно заметить, что та же самая демаркационная линия пролегает внутри самого термина "национализм". В одних случаях речь заходит о национализме как мировоззрении (потенциально, философии и идеологии), в других – о национализме как ситуации, конкретной исторической повестке нациестроительства. Вряд ли уместно противопоставлять эти два понятия "национализма", но рассматривать и истолковывать их определенно лучше порознь, в одном случае делая акцент на логике категорий, в другом – на структуре исторических "вызовов" и "ответов". В рамках этой вводной работы мы будем говорить исключительно о национализме первого рода. Т.е. о некоем идеально-типическом мировоззрении нововременной эпохи, а не о "русской повестке" начала XXI века. Не потому что последняя нас меньше интересует, а, напротив, потому, что результаты абстрактного рассмотрения могут оказаться полезны в мышлении о конкретном.
Как правило, даже нейтрально или доброжелательно настроенные исследователи, отказывают национализму в мировоззренческой самостоятельности. Отчасти это связано со все той же путаницей, о которой говорит Мирослав Хрох. Ведь нет никаких сомнений в том, что известные нам национальные движения в основном представляли собой синтезы национализма с той или иной из современных "классических" идеологий. Наиболее характерны примеры национально-либеральных движений XIX века, направленных против континентальных имперских монархий. И национально-освободительных просоциалистических движений века XX, направленных против колониализма западных либеральных демократий. Однако сами эти синтезы стали возможны благодаря тому, что в идеологическом поле Нового времени возник и закрепился национализм как ценностный принцип.
Если даже, в не слишком изощренной трактовке Хроха, считать, что этот принцип состоит в придании «абсолютного приоритета ценностям нации над всеми иными ценностями и интересами», то это будет означать весьма обязывающую философскую позицию, которая, при последовательном развертывании, обязательно придет в абсолютное противоречие с «метафизиками» тех идеологий, к которым национализм, казалось бы, так легко «пристегивается». Иными словами, при последовательном раскрытии национализм вполне мыслим как самостоятельная политико-философская доктрина.
Однако для того, чтобы увидеть его в этом качестве, необходимо выработать определение националистического ценностного принципа менее тавтологичное, чем то, которое строится вокруг слова "нация". Определения "национализма" и "нации" друг через друга, как правило, корректны, но малопродуктивны. И нация, и национализм должны получить определение исходя из чего-то категориально иного, нежели они сами. Я полагаю, что в роли этого "иного" могут выступить две категории - "политика" и "этничность". Разумеется, лишь в том случае, если мы найдем верный способ их сочленения.
Этот подход, очевидно, близок к расхожему пониманию национализма как стратегии соединения политических и этнических связей. Пониманию, как правило, сугубо критическому, поскольку предполагается, что "сложные" и "современные" политические отношения сводятся национализмом к "простым" и "архаичным" этническим отношениям. Одна из задач данной работы состоит в том, чтобы преодолеть этот поверхностно критический взгляд на национализм. Да, мы можем утверждать, что национализм – стратегия соединения этнического и политического. Но в этом соединении нет ничего от редукционизма (сведения простого к сложному).(1) Во-первых, потому что сами этнические связи совсем не обязательно "просты" и "архаичны". Во-вторых, - и это главное - потому что соединение политического и этнического качественно преображает и то, и другое, рождая превосходящее третье. Собственно, нацию.
Соединение политического и этнического, производимое национализмом, представляет собой своего рода встречный процесс, образуемый двумя векторами: 1) политизация этничности; 2) этнизация политики. Вопреки все тому же поверхностно-критическому восприятию национализма, это совсем не одно и то же. И логически, и исторически.
Политизация этничности – это привнесение "современных", "искусственных", "рефлексивных" политических отношений в "традиционные", "естественные", "спонтанные" этнические связи. Это преобразование уз, связующих традиционные общества, в "коллективную личность" современного государства.
Этнизация политики – это обратное влияние традиционного социума на "вторгшуюся" в него политику. Это привнесение в сферу идеологической борьбы и государственного строительства матрицы этнического мышления с присущим ему духом органической общности, кодом различения "своих" и "чужих".
В рамках первого "процесса" национализм противостоит дополитическим и донациональным формам этнического существования. Т.е. прежде всего, институтам традиционного общества и оформляющим их доктринам. Поэтому мы рассмотрим процесс политизации этничности под рубрикой "преодоление традиционализма".
В рамках второго "процесса" национализм сталкивается с современными политическими идеологиями, которые "делят между собой" рожденное современной эпохой политическое пространство. Он стремится истолковать и, главное, сформировать политику как пространство органической солидарности, преодолев "договорное" – индивидуалистическое, универсалистское, механистическое – самосознание эпохи модерна. Поэтому второй раздел рассмотрения будет называться "преодоление модернизма".
Будем надеяться, что такая последовательность рассмотрения позволит лучше увидеть место национализма среди идеологических систем. Хорошо известна позиция Бенедикта Андерсона, который считает, что "национализм стоит в ряду с такими явлениями, как религиозная общность и династический принцип государственного устройства, а не с марксизмом или либерализмом". Иными словами, Андерсон различает, с одной стороны, семейство современных политических идеологий, с которыми национализм, вроде бы, не соизмерим, а с другой стороны – некую череду исторически сложившихся принципов легитимности, укорененных в том или ином "духе времени", которые он называет "культурными системами". К их числу он и относит национализм. Исходя из сказанного выше, мы позволим себе не согласиться с Андерсоном или, точнее, согласиться лишь отчасти.
Специфика и даже уникальность национализма как идеологии состоит в, что он противостоит одновременно как досовременным культурным системам, так и современным политическим идеологиям. Он задается на обеих осях. Кажется, это заметно по истории политических учений. Там, где национализм начинает говорить собственным голосом, он в одинаковой мере оспаривает как мировоззрения, основанные на Просвещении (либерализм, социализм), так и мировоззрения, с которыми Просвещение враждовало (клерикализм, легитимизм). Попробуем рассмотреть это двоякое размежевание сквозь призму философии политики.
I. Преодоление традиционализма
От мировоззрений до- и анти- современного толка национализм отличает само принятие логики политического - если понимать под политикой не извечную сферу циркуляции власти, а специфический продукт Нового времени. Такое понимание вполне распространено и даже привычно для современного читателя. Однако вопрос о том, в чем именно состоит качественная специфика политического как феномена современности, оказывается весьма сложным. И даже не потому, что на него невозможно подобрать ответ, а потому, что подбираются слишком разные ответы.
Так, в своей известной брошюре о "молчаливом большинстве" и "конце социального" Жан Бодрийяр воссоздает два по видимости противоположных друг другу, но в равной мере "современных" понятия политического. В одном из них он следует за Макиавелли как глашатаем эмансипации политического от религиозного. Ничего особенно нового в описанной Макиавелли рецептуре борьбы за власть не было. Но новым был взгляд. Если в средневековой Европе отношения власти претендовали быть выражением неизменного и трансцендентного в своих основах порядка вещей, то в эпоху Возрождения они предстают, говоря словами Бодрийяра, как "чистая стратегия, не обременяющая себя никакой социальной или исторической "истиной", но напротив, играющая на ее отсутствии". То есть, как политика.
Бодрийяр, пожалуй, несколько упрощает Макиавелли. Этот итальянец был не только и не столько энтузиастом раскрепощения власти, сколько предтечей нового (для своей эпохи и страны) принципа ее легитимности, основанного на идее общей Родины. Но сама фиксация качественного перехода, связанного с "макиавеллизмом", вполне справедлива. Действительно, в "досовременном" контексте, где власть в своих основаниях статична, сфера политики вообще не может быть тематизирована как таковая. "Политическая" власть мыслится, таким образом, как своего рода антоним "космологической". Последняя основана на предзаданной и безусловной иерархии и всегда уверена в собственном существовании. Власть политическая напротив, нуждается в постоянном подтверждении своего существования и представляет собой непредрешенный процесс производства власти посредством сложной комбинаторики. Этот процесс является во многом творческим, и политика в этом качестве является искусством.
Она требует "виртуозности", а не "истины", - добавляет Бодрийяр. Но я бы не стал утверждать вслед за ним, что политика в этом значении отрицает какой бы то ни было высший смысл и нарочито играет на его отсутствии. Скорее, она допускает и даже требует его изобретения. Власть – в том числе, макиавеллиевского типа, - не может отказаться от легитимации, но она может исходить из того, что различные модели легитимации выбираются и производятся самой властью.
Можно сказать в этой связи, что одной из главных особенностей нововременной идеи политики является то, что вопрос о легитимности власти она считает заведомо открытым и, соответственно, превращает его в важнейшую арену борьбы за власть.
Второе понятие политического, которым оперирует Бодрийяр, он считает более поздним и связывает с революцией. Это понятие о политике как сфере представительства общественных интересов. Политическое в данном значении – "это представление, над игрой властвуют механизмы Репрезентации... Политическая сцена отныне отсылает к фундаментальному означаемому: народу, воле населения и т. д.". Если сравнивать эту идею политики с неким дополитическим состоянием власти (как это было сделано в предшествующем случае), то политическая власть здесь будет выступать как антоним власти "вотчинной", т.е. власти, для которой первичным основанием выступает "владение", родовая земельная собственность. Вотчинная власть, согласно ее собственной логике, оформляет некий порядок существования земли, а не общественный порядок. История эволюции феодальных монархий в национальные государства – это не в последнюю очередь история движения от "вотчинной" концепции власти к политической (см. Ключевский), основанной на репрезентации коллективной воли.
Термин "репрезентация" в данном случае важен тем, что позволяет включить в понятие политического не только логику "представительства", но и логику "представления" (во всех смыслах этого слова, включая, как напоминает Бодрийяр, и театральный). Политическая власть совсем не обязательно строится на представительских механизмах в собственном смысле слова, но непременно существует в качестве образа, посредством которого "воображает" себя та или иная общественная реальность. Благодаря этому символическому опосредованию становится возможна взаимная идентификация правящих и подвластных, что составляет чрезвычайно важную особенность политической власти в противовес ее не- и до- политическим формам.
Сказанного, наверное, достаточно для того, чтобы пояснить, что может иметься в виду под принятием логики политического, которое определяет, на наш взгляд, национализм и отличает его от традиционалистских социальных доктрин. Последние вполне сознательно и последовательно отвергают собственно политические свойства власти и самоотверженно отстаивают атрибуты "космологического" понятия власти (статичность и предзаданность иерархии, универсальность и неоспоримость принципа легитимности, проекция трансцендентного порядка на мирской(2)) и атрибуты "вотчинного" понятия власти (понимание власти как владения). Первый из этих аспектов традиционалистской философии рельефно выражен Луи де Бональдом и в целом "интегрально-католической" мыслью, второй – представителями романтизма, избравшими своей мифической родиной феодальную эпоху.
Так, благодаря классической работе о консерватизме Карла Мангейма, стали широко известны слова Юстуса Мёзера: "По-моему, - пишет он, - история Германии приняла бы совсем другой оборот, если бы мы проследили все перемены судьбы имений как подлинных составных частей нации, признав их телом нации, а тех, кто в них жил, хорошими или плохими случайностями, которые могут приключиться с телом". История, понятая как история земли в ее взаимосвязи с родами, т.е. как история "феодов", может быть прекрасном и возвышенным повествованием. Но она ни в коей мере не будет политической. Любопытно, что Мёзер говорит здесь о земле, об имениях как о теле нации, и это может навести на мысль, что романтический традиционализм не так далек от национализма, как я пытаюсь утверждать. Но на мой взгляд, это лишь подтверждение того, что существуют не-националистические формы национального сознания, которые являлись доминирующими в некоторых традиционных обществах и могут сколь угодно долго находить приют в тех или иных традиционалистских доктринах.
В терминах Андерсона, можно сказать, что предшествующие национализму "культурные системы", такие, как "религиозная общность" или "династический принцип государственного устройства", являются или, по крайней мере, могут являться до-националистической формой существования нации. И кстати, именно такова точка зрения самих националистических идеологов, которые рассматривают пришествие национализма не как рождение нации, а как ее "пробуждение"(3), или, на языке классического немецкого идеализма, переход от "бытия-в-себе" к "бытию-в-себе-и-для-себя".
Надеюсь, нет нужды пояснять, что в категории "бытие-для-себя" слово "для" означает совсем не то же самое, что оно означает в житейском выражении "пожить для себя". Наверное, "бытие-для-себя" можно было бы заменить словом "самосознание", если бы не один нюанс. Это самосознание в активном модусе. Т.е. не просто самонаблюдение, а самопроектирование, самосозидание, самовоспроизводство.
И здесь мы подходим к наиболее интегральной, обобщающей характеристике понятия политического в его сугубо современном звучании. Это сфера, в которой общество проектирует, "выбирает" и, если угодно, учреждает самое себя. Это "самоучреждение" может происходить очень по-разному – через убеждение и принуждение, диалог и насилие, консенсус и конфликт, реформу и революцию, - но во всех случаях оно представляет собой совершенно особое измерение общественной реальности, которого традиционное общество в принципе лишено.
Возможно, в этом состоит превосходство "современного" общества, возможно, - его проклятие. Не нам судить. Но в любом случае, речь идет о своего рода обреченности. Мы обречены на политическое. Обречены "делать себя" вместо того, чтобы "просто быть". Последнее, как не трудно догадаться, представляет собой цитату из Сартра. Действительно, именно экзистенциализм довел до логического предела ту идею самоучреждения человека, которая стала одним из детищ гегелевского "самораскрытии духа". Наиболее известная и радикальная формулировка этой идеи гласит: "человек есть проект самого себя". В этом постулате структура субъекта, как она дана в современной философии, полностью повторяет структуру общества в его современном обличье.
Экзистенциализм, из-за его упора на свободу и одиночество человека, часто связывали и связывают с индивидуализмом или эскапизмом в общественной сфере. А то и с антисоциальными установками. Сартр всю жизнь отбивался от подобных трактовок, справедливо считая их идиотскими. Экзистенциализм не говорит о том, кем именно должно быть. Человек может "выбирать себя" как индивидуалиста или коллективиста, бунтаря или охранителя, верующего или атеиста, но он будет вынужден себя "выбирать", и благороднее делать это с внутренней честностью, осознанно, сохраняя верность своему выбору и такт в понимании его внутренней логики. В последнем случае тривиальный и неизбежный "выбор" действительно может превратиться в жизненный Проект, что случается, как мы понимаем, не слишком часто. Одним словом, низведение экзистенциализма до анархизма, политического или бытового, не имеет никаких оснований.
Но если все же озаботиться некоей проекцией экзистенциалистской философии человека на философию общества, то наиболее очевидным результатом этой проекции будет идея абсолютности политического (свойственная радикальным идеологиям, как "справа", так и "слева"). Политика предстает как "экзистенция" - тот эпицентр общества, изнутри которого оно способно стать субъектом в отношении собственного наличного бытия. Причем, если продолжить аналогию с философией экзистенциализма, эта субъектность наиболее отчетливо проявляется в критических, чрезвычайных, пороговых ситуациях.(4) О чем наиболее исчерпывающим образом писал Карл Шмитт, к которому в последующем изложении мы еще должны будем вернуться.
Здесь же мы, наконец, можем попытаться суммировать принципиальные различия между национализмом и традиционализмом в их отношении к политическому.
Национализм, как было сказано, не считает, что создает новую общность, а считает, что актуализирует старую. Соответственно, традиционалистские "культурные системы", такие как "религиозная общность" или "династический принцип", он признает своими предшественниками в деле формирования национального. Говоря точнее, он признает их органическими (спонтанными, дорефлексивными) формами существования этнической реальности, которые, однако, обречены на трансформацию в мире, где произошло рождение политического.
От концепций, абсолютизирующих досовременные формы народно-национального бытия, таких, как клерикальный консерватизм или монархический легитимизм, его отличает то, что он
а) принимает политическое всерьез, как судьбу, от которой не уйти,
б) помещает политическое сознание в эпицентр этнической жизни.
Чем необратимо трансформирует последнюю, в частности, сообщая ей историчность. Здесь мы снова можем опереться на экзистенциализм, показавший связь между "проективностью" человеческого бытия и его "историчностью". Лишь тогда, когда в структуру человеческой или этнической реальности включена способность самоистолкования и самосозидания, человек и народ обретают историю. "Проективность", таким образом, – не только способ выживания народа в истории но и способ воображения себя в ней. Поэтому национализм определяет нацию как народ, ставший проектом для самого себя.
В качестве наиболее интегральной характеристики, эта "проективность" включает в себя все прочие перечисленные аспекты политического, в частности:
- понимание власти как стратегии производства власти, а не проекции неизменного порядка вещей ("проект" имеет своей предпосылкой непредрешенность общественного порядка и негарантированность существования);
- идею представительства и лидерства в противовес идее владения ("проект" предполагает способность отдельных людей быть выразителями общественного целого);
- логику публичного пространства как пространства символизации и театрализации общности ("проектировать" себя для общества, как и для человека, значит, в том числе, объективировать себя как некую роль и опосредовать свое "я" атрибутами "самости");
- уверенность в конститутивной роли чрезвычайных ситуаций и принимаемых в них решений для судьбы сообщества (моментом истины "жизненного проекта", как при его выборе, так и при его подтверждении, является мобилизация в пороговой ситуации).
Заметим, что, если говорить об исторических обликах национализма, то все эти лейтмотивы политического мышления в них вполне узнаваемы. Национализм всегда заинтересован проблемой производства власти, охвачен ощущением негарантированности существования, озабочен лидерством, занят "изобретением традиции" и режиссурой пьесы, в которой народ должен непрерывно разыгрывать роль самого себя, захвачен пафосом риска, решения и мобилизации. И это историческое узнавание, наверное, знак того, что мы на верном теоретическом пути.
Завершая рассмотрение, касающееся соотношения национализма и традиционализма, хотелось бы сделать еще одну оговорку. Дистанция между ними ясна. Но нельзя сказать, что она полностью непреодолима. Она непреодолима лишь в одну сторону. Движение от традиционализма к национализму логически невозможно (под движением здесь имеется в виду не смена убеждений, а процесс инкорпорирования), поскольку традиционализм не принимает политического, т.е. не признает за обществом права делать, выбирать и волевым образом определять себя. А национализм признает это право важнейшим для народа и, соответственно, в определенном смысле, может "выбрать" и традиционализм.
Что часто и происходит. Институты традиционного общества могут и должны существовать в национальной современности в снятом виде. Монарх из "онтологического властелина" становится верховным арбитром (т.е. особой "внесистемной" функцией политической системы) и символом единства нации (т.е. носителем перенесенного значения, репрезентантом). Религиозная общность из предтечи или альтернативы национальной общности превращается в ее особый, вероятно, наиболее сильный атрибут и путеводную нить некогда выбранной народом Судьбы.
Продолжение следует
Примечания
1. То, что в любом идеологическом направлении существуют свои редукционистские "уклоны", не вызывает сомнений. Но сводить к ним саму конструкцию той или иной идеологии – это само по себе верх интеллектуальной недобросовестности. Считать национализм этническим редукционизмом – столь же поверхностно, как считать, например, марксизм редукционизмом экономическим. Да, существует сколько угодно марксистов-редукционистов, но базовая конструкция этой идеологии не является редукционистской, а является диалектической. То же самое можно сказать о национализме. Соотношение редукционизма и диалектики как стилей мышления – предмет, выходящий слишком далеко за рамки данной работы. Здесь же для нас важно, по меньшей мере, зафиксировать, что одно исключает другое.
2. Я сознательно не включаю в этот перечень постулат богоустановленности власти, поскольку он вполне мыслим и в рамках динамической, политической картины мира.
3. О том, что этот постулат националистического сознания не так наивен, как кажется, и даже в принципе неопровержим средствами "критического разума", я уже имел случай писать. См. статью "Феноменология и мифология" в "Русском журнале.
4. В целом, аналогия между мышлением, исходящим из примата политического, и философским экзистенциализмом является настолько полной и разносторонней, что дает повод говорить о феномене "политического экзистенциализма". Что, кстати, и делают некоторые исследователи. Названная так концепция политики не является бесспорной, но, как я полагаю, является истинной.