Форум С.Кара-Мурзы: Ветка : "Ориентализм" послужил делу джихада, как батальон Осам не сумел бы"! Исраэль Шамир

От	Pout
К	Pout
Дата	23.02.2004 11:17:02
Рубрики	Прочее; Россия-СССР;

"Ориентализм" послужил делу джихада, как батальон Осам не сумел бы"! Исраэль Шамир

От	Temnik-2
К	Pout (23.02.2004 11:17:02)
Дата	25.02.2004 12:56:53

Памятник "Неизвестному профессору"

В принципе эти смысли давно уже бродят. Сравни: Солоневич о Феврале:

"...Делала революцию почти безымянная масса русской гуманитарной профессуры, которая с сотен университетских и прочих кафедр вдалбливала русскому сознанию мысль о том, что с научной точки зрения революция неизбежна, революция желательна, революция спасительна. Подпольная деятельность революционных партий опиралась на этот массив почти безымянных профессоров. Жаль, что на Красной Площади, рядом с мавзолеем Ильича не стоит памятник «неизвестному профессору». Без массовой поддержки этой профессуры — революция не имела бы никакой общественной опоры. Без поддержки придворных кругов она не имела бы никаких шансов..."

От	Pout
К	Pout (23.02.2004 11:17:02)
Дата	23.02.2004 13:14:44

"Ориентализм стал ярлыком для антропологического подхода, которому хотят выразить недоверие"

Pro et Contra-3
> ---------------------
>

Знаменательно, что даже столь почтенная организация, как Международный
конгресс ориенталистов, перепугалась и поспешила изменить свое название
на "Международный конгресс по гуманитарным наукам в Азии и Северной
Африке". Слово "ориентализм" стало значить: "комплекс псевдонаучных
знаний, отражающих империалистический, расистский, этноцентристский и
"изначально антиэмпирический" подход Запада к Востоку". Или - на
постмодернистском жаргоне - "банализирующая экзотизация, ущемляющая
права Другого".

Http://www.nationalinterest.org
18.07.2003
"Ориентализм": эволюция понятия
{ Нейл Макиннес}

На часто посещаемом сайте экономиста Пауля Кругмана, посвященном
финансовой панике в Азии, можно прочитать: "Любой экономист,
осмеливающийся утверждать, что он до конца понял природу бедствия,
постигшего азиатские страны, самой безапелляционностью этого утверждения
доказывает, что совершенно не знаком с предметом, о котором взялся
рассуждать". Кругман советует не торопиться с выводами: "На самом деле
никто не знает, что произойдет завтра".

Возможно, еще рано судить о причинах и развитии этого глубочайшего
кризиса, но в любом случае следует заново продумать некоторые
высказывания об экономике азиатских стран, относящиеся ко времени их
расцвета. Однако еще полезнее подвергнуть пересмотру все скептические
суждения о западных ценностях, западной экономике, политике и науке,
звучавшие во время азиатского экономического бума, продолжавшегося
вплоть до июля 1997 года. Проблема заключается даже не в
скоропалительности тогдашних прогнозов - как мы помним, многие
поторопились напророчить азиатским странам, возглавляемым Китаем или
Японией, скорую победу в экономическом соперничестве с Америкой и
Европой. В этой склонности к самым невероятным предсказаниям в общем-то
нет ничего удивительного. Существеннее другое: в те годы очень часто
утверждалось, что процветание азиатских стран опровергло основные
положения нашей экономической науки и наши представления о западной
демократии, поставило под сомнение идею рационального выстраивания
политического курса и даже рационализм как таковой, а понятие деловой
добросовестности превратило в некий раритет.

Эти далеко идущие выводы, по-видимому, не делались бы так поспешно, если
бы для них не подготовила почву известная академическая доктрина,
которую проповедовали во всех наших университетах на протяжении
последних двадцати лет. Суть ее в том, что Запад всегда был так или
иначе не прав в своем отношении к Азии. Западный мир, утверждали
сторонники доктрины, выработал комплекс поверхностных представлений об
Азии, так называемый "ориентализм", который в действительности был не
совокупностью объективных знаний, но (воспользуемся характеристикой,
предложенной Эдвардом Саидом) "корпоративным инструментом, созданным для
ведения дел с Востоком... западным способом отношения к Востоку,
позволявшим господствовать над ним, перекраивать его по своим шаблонам и
подчинять своей власти. ...Европейская культура не только сумела
утвердиться на Востоке, можно даже сказать, она-то и создала сам
Восток".

Люди, считавшие, что наши представления об Азии были только
своекорыстным заблуждением, низводившим восточный мир на уровень дешевой
экзотики [MG1] , находили вполне естественной нашу неспособность понять
существо процессов, протекавших в экономике азиатских стран. Для ученых,
пишущих об Азии, оказалось вполне достаточным того факта, что восточная
часть континента, опираясь на собственные экономические методы, достигла
пышного расцвета, в то время как самодовольный Запад наслаждался
чувством собственного превосходства, - и они поспешили обрушить критику
на правительства своих стран. Даже те из них, кто не были сторонниками
азиатских ценностей, поневоле признавали в ту пору несовершенство
ценностей западных. Из приведенных ниже цитат видно, какой энтузиазм они
при этом испытывали.

Так, Джеймс Феллоуз, автор книги "Подъем экономики восточноазиатских
стран и их политическая система" (1994), приходит к следующему
радикальному выводу: "Западные страны должны задуматься о том, как им
перестроить свою жизнь". Перестройка должна начаться с экономической
науки:

"Как бы ни был велик потенциал методов "количественного анализа",
используемых современными экономистами и менеджерами, он все же остается
ограниченным... Экономистам 90-х годов трудно, не искажая реальности,
вписать подъем Японии, Кореи и Тайваня в свои модели экономического
роста... Есть экономическая наука, предлагающая нам четкие логические
"модели", которые призваны объяснить закономерности международной
экономической жизни. Но есть и реальный исторический процесс, который
преподает нам существенно иные, более сложные уроки, и они помогают нам
лучше понять, что же на самом деле происходит в Азии.

По мнению Джона Найсбита, изложенному в книге "Азия: Восемь основных
тенденций развития, меняющих облик нашего мира" (1996), экономику
западного типа должна сменить "новая парадигма". Найсбит имеет в виду
глобальное сообщество эмигрантов китайского происхождения, которое,
связав воедино локальные деловые сообщества, созданные ими в разных
странах, станет основой для "крупнейшей экономической системы, третьей в
мире по своему влиянию". Обсуждая недавние события в Индонезии, когда
многие китайские бизнесмены подверглись чудовищным надругательствам (их
дома сжигали, жен и дочерей насиловали, а принадлежавшие им супермаркеты
громили и грабили) и были вынуждены бежать из страны, Найсбит замечает,
что знание практических методов, которыми владеют китайцы, могло бы
оказаться для этой страны более полезным, чем все заемные экономические
теории. Ему энергично вторит Стерлинг Сигроув, указывая, что военные в
Таиланде и Индонезии обязаны своим "баснословным богатством именно
китайцам, их управленческим навыкам и международным связям" ("Властители
ареала: Невидимая империя китайской диаспоры", 1995).

Подобные экономические системы, получившие название "кланового
капитализма", созданы не только китайцами. Как писал в "Весе иены"
(1996) Р. Таггарт Мерфи, аналогичный принцип лежит в основе японской
экономики: "Для любой японской компании по-настоящему важна лишь сила и
надежность группы партнеров, на которую она опирается. Ее "капитал"
исчисляется не столько иенами, сколько количеством и качеством личных
связей". В книге Джима Роуера "Подъем экономики азиатских стран: Как
самый многочисленный средний класс в истории изменит мир" (1996)
утверждалось, что Азия со временем добьется мирового экономического
господства, - впрочем, это одна из немногих книг, где автор все же
обращал внимание на "неспособность азиатских бизнесменов выходить в
своей практике за рамки неформальных и личных отношений", в смягченной
форме критикуя семейственность и кумовство, характерные для "кланового
капитализма".

Пожертвовав экономической теорией ради исследования партнерских
сообществ, многие специалисты поспешили усомниться в эффективности
политических систем, существующих в западных странах. Имон Финглтон,
автор книги "Удар исподтишка: Почему Япония может одержать экономическую
победу над США в 2000-м году" (1995), усматривал источник мнимого
отставания Америки в засилье парламентской и правительственной
бюрократии, а также в чрезмерном индивидуализме американцев. "Фактически
Америку, хотя она сама того не замечает, охватил тяжелейший
конституционный кризис", - писал Финглтон. Зато государственные
учреждения Японии заслуживали в его представлении одних похвал - те
самые учреждения, которые в свою очередь переживают теперь ничуть не
лучшие времена (действительно, мы только и слышим, что об очередном
разоблачении, вынужденной отставке или самоубийстве японского
чиновника).

Еще Уоррен Рид и Рег Литтл в "Конфуцианском Ренессансе" (1989) объясняли
процветание стран Восточной Азии их приверженностью к характерным
азиатским ценностям, таким как "опора не столько на правовые нормы,
сколько на людей и на их достоинства"; "учрежденческий прагматизм и
управление с помощью чиновников"; "отказ от западного индивидуализма,
который воспринимается как духовная болезнь". Они считали, что со
временем азиатские принципы должны утвердиться во всем мире, и
сочувственно цитировали предсказание газеты "Нихон Кейзай Симбун",
писавшей, что глобализация рано или поздно обернется "конфуцианизацией".
Выбрав не самое удачное время, эти авторы возобновили нападки на Запад.
В книге "Тирания судьбы" (1997) они высмеивают "чрезмерную веру в
научные истины", присущую западному человеку.

"Не должны ли мы признать, что так называемый триумф рационального
начала оказался ущербным и ограниченным? Что это якобы всесильное начало
отступило перед традиционным жизненным укладом, которому некогда вынесло
приговор учение Вебера? Что в сопоставлении с восточным правополушарным,
ассоциативным, целостным и интуитивным типом мышления обнажаются
слабости агрессивного западного типа - левополушарного, линейного,
механистического и рассудочного? Что если бы рациональные идеалы
либеральной демократии и рыночной экономики были воплощены во всей
полноте, то они бы поставили западные страны на грань распада и
дезинтеграции, сделав их беззащитными перед лицом более
последовательной, более традиционной и - по крайней мере в одном из
возможных смыслов слова - более человечной экономикой стран Восточной
Азии?" - осыпают читателя риторическими вопросами Рид и Литтл. В этом
непосредственном переходе от констатации бурного экономического роста
азиатских стран к осуждению западного рационализма они были не одиноки.
Джон Грей в "Поминках по Просвещению" (1995) указывал на успехи в
экономическом развитии, которых азиатские тигры достигли вопреки своему
пренебрежению к доктринам свободного рынка, как на еще одно основание
для того, чтобы отбросить просветительские идеалы. Научное мировоззрение
Грей объявлял несостоятельным, называя его "всего лишь одним из
многочисленных предрассудков, присущих культуре Просвещения". Азия
оказалась выше подобных предрассудков. Как писал Джон Ралстон Соул в
книге "Пасынки Вольтера: Диктатура Разума на Западе" (1992): "Китайцы
открыли формальную логику намного раньше, чем она утвердилась у нас, и
пришли к выводу, что на свете есть вещи поважнее".

Влияние Саида

Итак, впечатляющие показатели экспорта азиатских стран и стремительный
рост их валового национального продукта дали повод говорить о том, что
рыночная экономика, демократия, рациональность - не более чем игра в
бирюльки и над отсталым Западом можно только посмеяться. Эта точка
зрения выглядит порочной хотя бы потому, что ее сторонники пренебрегают
основополагающими мировоззренческими принципами и ставят превыше всего
коммерческий успех, однако представителям интеллектуального движения,
которое создало для нее благоприятные условия, нельзя было отказать ни в
смелости, ни в изобретательности. На этом поприще были особенно заметны
некоторые велеречивые политические деятели Юго-Восточной Азии - их
громкие заявления, по-видимому, повлияли на ситуацию даже больше, чем
обличение западного высокомерия и гедонизма в таких произведениях, как
"Голос Азии" (1995) Синтаро Исихары.

Проблема требовала научного анализа, который и был предложен в книге
Эдварда Саида "Ориентализм" (1978), а затем развит в других
многочисленных публикациях, непосредственно вдохновленных этой работой.
Главной целью, которую ставил перед собой Саид, было показать, что все
знания западных людей об Азии искажены необоснованной исходной посылкой,
согласно которой западный человек "рационален, добросовестен, развит,
нормален", тогда как восточный "иррационален, непредсказуем, не развит,
неполноценен". Тем, кто хотел показать несостоятельность этого
противопоставления, а при случае и доказать обратное, конечно, играли на
руку достигнутые без посторонней помощи поразительные экономические
успехи, которыми могли по праву гордиться азиатские страны. Как писал
Хунь Чао Тай в работе "Конфуцианство и экономическое развитие: восточная
альтернатива?" (1989):

"В "Ориентализме" Саида точно указаны причины, по которым... на Западе
не сумели правильно оценить всю глубину различий между Западом и
Японией... Хотя Саид рассматривал в своей книге только работы,
посвященные странам Ближнего и Среднего Востока, его критику можно
отнести и к западным исследованиям Азии в целом.

По правде говоря, в тот момент, когда книга Саида вышла в свет,
рецензенты утверждали прямо противоположное. Например, Бернар Льюис в
статье, позже перепечатанной в сборнике "Ислам и Запад" (1993), писал,
что считает поистине гротескной попытку Саида выдать Средний Восток
(причем без Турции, Персии и, разумеется, Израиля) за "Восток" вообще.
Рать единомышленников Саида ринулась ему на помощь. В.Й. Мудимбе в
"Открытии Африки" (1988), а затем и в "Представлении об Африке" (1994)
видел свою задачу в том, чтобы "поставить под сомнение сложившийся на
Западе образ Африки, рассматривая влияние, которое оказали на него
антропологи, миссионеры и идеологи". Вывод, к которому приходит Мудимбе:
представления об Африке были повсеместно искажены колониальной властью.
Империализм и культурное господство Запада породили фальшивые
"колониальные науки" и ложные теории, которые впоследствии были навязаны
самим африканцам.

Рана Каббани в книге "Европейский имперский миф" (1985) утверждает, что
аналогичные выводы можно распространить и на представления западного
человека о любой стране третьего мира. То, что Саид открыл, анализируя
научную литературу о Среднем Востоке, оказалось справедливым по
отношению ко всем сочинениям западных ученых, пишущих об Азии. Как с
полным правом утверждал Джеймс Дж. Кэрриер в книге "Оксидентализм:
Образы Запада" (1995), "труд Саида оказался настолько влиятельным, что
само его название "Ориентализм" стало чем-то вроде ярлыка, родового
обозначения для определенного типа антропологического подхода, которому
хотят выразить недоверие" (подразумевается подход к другим культурам).
Особенно охотно разоблачительную аргументацию Саида использовали
применительно к Индии, точнее говоря, к индологии - ко всем западным
исследованиям, посвященным истории, культуре и экономике этой страны.
Такие книги, как "Картины Индии" Рональда Индена (1990),
"Неконтролируемые ассоциации: "История британской Индии" Джеймса Милля и
ориентализм" Джевида Маджида (1992) и "Образ Индии в литературе:
Европейские и английские авторы об Индии" (1995) Кейт Тельчер - наряду с
многочисленными журнальными статьями - стремятся показать, что знания
Запада об Индии не отвечают действительности и во многом искажены
колониальным владычеством. Как пишет Инден, этот взгляд на Индию
объяснялся не столько "предубеждением или пристрастием, расположенностью
или антипатией к азиатским народам и к их культурам, недостаточной
объективностью или неспособностью сочувствовать другому", сколько
"отношением господства, неразрывно связанным с той системой идей,
которая лежит в основе ориентализма". Иными словами, поскольку все
западные люди вольно или невольно были причастны к этому господству, они
были обречены представлять себе Азию в ложном свете. Инден
последовательно раскрывает ущербность почти всей западной литературы,
посвященной индуизму, кастам и экономическому укладу индийской деревни.

Маджид, вторя Саиду, писал, что "Восток был в самом прямом смысле слова
порожден целой системой интеллектуальных приемов, составлявших часть...
агрессивной эпистемологической практики, которая была неразрывно связана
с европейским империализмом". Критически оценивая "слишком
недифференцированное и внеисторичное" понятие "ориентализма", созданное
Саидом, Маджид тем не менее стремился доказать, что искусственным
конструктом европейской мысли был даже индуизм. "[Британское] "Общество
по изучению Азии" положило начало объединению обширного собрания мифов,
верований, обрядов и законов в связную религию, и вылепило из аморфного
и разрозненного духовного наследия индийцев оформленную веру, ныне
известную под названием индуизма".

Тельчер начала свой анализ работ об Индии следующим откровенным
признанием: "Мои методы непосредственно опираются на "Ориентализм"
Эдварда Саида, - труд, заложивший основы изучения колониального
дискурса. Я разделяю точку зрения Саида, считающего, что западные
представления о Востоке прямо связаны с практикой колониального
господства". Однако при этом она объявила, что полностью исключает из
рассматриваемых ею "дискурсов" неопубликованные материалы (иначе говоря,
то, что историки называют документальной базой) и оставляет без внимания
"обширный корпус статистических и экономических исследований",
проводившихся со времен Ост-Индской компании. В этом она следовала Фуко
и Саиду, отвергавшим все подобные социологические исследования на том
основании, что они продиктованы маниакальной страстью к классификации,
выделению общественных и антропологических типов. Что и говорить: если
сосредоточиться на анализе таких книг, как "Ким" Киплинга, не так уж и
трудно доказать, что европейцы не могли объективно описывать Индию.

Стремление полностью дискредитировать западную науку, поставить на любое
исследование, посвященное Азии, клеймо "ориентализма" зашло так далеко,
что не на шутку обеспокоило некоторых азиатских ученых. Антрополог Акбар
Ахмед писал:

"Мы оказались в тупике. Слово "ориентализм" само сделалось ярлыком, и
литература стран третьего мира наполнена обвинениями в ориентализме,
которыми критики не устают осыпать друг друга. Все это дезориентирует
ученых и мешает им судить непредвзято{1}.

Египетский философ Фуад Закария, как и ряд других арабских ученых,
отвергает "ненаучный и пристрастный подход" Саида, ставит под сомнение
основательность его суждений и обвиняет в готовности облить грязью всех
авторов, принадлежащих к секулярно-модернистской ветви арабской
культуры.

Действительно, любой араб, допускающий, что критика того или другого
западного исследователя в принципе может содержать рациональное зерно,
теперь рискует навлечь на себя обвинения в том, что поддался вредному
влиянию "ориентализма"{2}. С этим мнением согласен Б.С. Сайид, пишущий,
что книга Саида оказалась как нельзя кстати исламским реакционерам,
которые хотят бросить тень на все западные исследования без разбора - от
журналистских репортажей до отчетов правозащитных организаций. По словам
Сайида, "недальновидность Саида широко распахнула двери для
обскурантизма и тирании"{3}. Знаменательно, что даже столь почтенная
организация, как Международный конгресс ориенталистов, перепугалась и
поспешила изменить свое название на "Международный конгресс по
гуманитарным наукам в Азии и Северной Африке". Слово "ориентализм" стало
значить: "комплекс псевдонаучных знаний, отражающих империалистический,
расистский, этноцентристский и "изначально антиэмпирический" подход
Запада к Востоку". Или - на постмодернистском жаргоне - "банализирующая
экзотизация, ущемляющая права Другого".

Немецкая наука и "упадок" Азии

Вероятно, что это определение все же подходит к некоторым из шестидесяти
тысяч книг по проблемам Азии, опубликованным на Западе с 1800 по 1950
год. (Например, среди сочинений, в которых рассказывается о цивилизующей
миссии Европы, наверняка найдется не одно, заслуживающее глубоко
скептического отношения.) Однако большей частью эти книги представляют
собой либо сухие, безоценочные, специальные исследования языков,
литератур и религий азиатских стран, либо опыт применения данных
какой-нибудь из общественных наук к местному материалу - то, что
впоследствии стало называться "региональными исследованиями".
Существует, впрочем, одна ветвь теоретической науки об Азии, которая на
Западе пользовалась известным доверием, а на Востоке, как правило,
вызывала раздражение. Речь идет о специфически немецкой линии научной
мысли, связанной прежде всего с Гегелем и, далее, с Марксом и Вебером.

Эта линия берет начало не с "Другого", а с "Себя", - иначе говоря, с
немецкой одержимости мифом об арийской расе, который сыграл в истории
Германии столь роковую роль. В то время, когда у Германии не было
колоний (таким образом, причинно-следственная связь "власть-знание", не
дающая покоя Фуко и Саиду, в данном случае не имеет никакого значения),
немецкие ученые начали поиск древнейших форм религии и языка, надеясь
обнаружить общие арийские корни индийцев и германцев. Гипотеза сэра
Уильяма Джонса, предположившего, что санскрит и классические европейские
языки происходили от единого индогерманского языка, была воспринята
немцами с энтузиазмом: в XIX веке в Германии возник целый ряд
университетских кафедр индологии, тогда как в Англии, чьей колонией была
Индия, их насчитывалось только три. И по сей день в Германии сохраняются
объединенные кафедры индологии и индогерманских языков.

Вера в былое духовное величие Индии естественным образом заставляла
ученых ставить вопрос о причинах позднейшего "упадка" этой страны. Ответ
предложили немецкие романтики. Как пишет Юрген Лют:"Если какой-нибудь
народ сумел достигнуть - прибегая к термину романтиков - полнейшего
выражения своей духовной мощи, то он выполнил свое историческое
назначение: далее могут последовать только повторение ("возрождение"),
застой и упадок. " {4}.

После Гегеля считается непререкаемой истиной, что Индия, а фактически и
вся Азия, выпала из истории; по меньшей мере это признается справедливым
для позднейшего времени, когда ее звезда явно закатилась. Нетрудно
видеть, что в "Капитале" Маркс использует сомнительные источники -
свидетельства английских колониальных чиновников (как правило,
поклонников Эдмунда Берка, готовых находить везде и всюду степенных
поселян и благодетелей-начальников) - и на этой основе выстраивает
совершенно мифическую картину жизни индийской деревни. Теория, согласно
которой "прогресс" в загнивающей Азии возможен только в результате
вторжения неумолимой внешней силы - капитализма в его империалистической
фазе, который сметает все на своем пути, - это худшая часть
историософии Маркса и Энгельса. Макс Вебер в своем социологическом
анализе азиатских религий пытался ответить на тот же вопрос, что и
Маркс: почему в Азии не утверждается капитализм? Во многом и выводы его
были точно такими же - отсутствие частной собственности, среднего
класса, городов; термин "патримониальная власть", предложенный им для
характеристики азиатского общества, достаточно близок к марксову
"азиатскому способу производства". Вебер весьма изящно сопоставляет
кальвинизм и восточные религии, однако главный предмет его
исследования - различие между рационально-систематическим западным
мышлением, особенно ярко проявляющимся в таких областях, как право,
наука и промышленность, и своевольной, изменчивой мыслью Азии{5}. Но к
своим выводам Вебер не преминул добавить (см., например, "Религия
Китая") важное замечание: Азия все же способна усвоить капиталистический
способ производства. Условия, в которых возникла индустриальная
цивилизация, не обязательно должны совпадать с теми, в которых она
воспроизводится. Конфуцианство и другие восточные ценности могут сыграть
при этом ту же роль, что и кальвинизм на Западе. Так Вебер лишил
критиков азиатского общества одного из их важнейших козырей{6}.

Рассуждения немецких ученых о косной Азии, не способной к переменам,
естественно, вызывали раздражение и насмешки противников ориентализма, а
потом были окончательно опровергнуты успехом "азиатских тигров". Саид с
пафосом заявил, что Восток отказывается от образа "чего-то раз и
навсегда застывшего, который пытаются ему приписать западные
наблюдатели"{7}. Особенно резко протестовали против представления о
статичном характере своих стран, однообразном и неизменном, как сама
пустыня, арабы{8}. То обстоятельство, что тезис о мнимой
неприспособленности Азии к капитализму и индустриализации был подхвачен
западными романтиками, утопистами, вольнодумцами и проповедниками
вегетарианства в их поисках простой жизни и самораскрытия личности,
естественно, не мог служить утешением для азиатских народов. Спору нет,
на какое-то время идеи Рескина, Толстого, Анни Безант и им подобных
нашли сочувственные отклики на Востоке - достаточно назвать таких
мыслителей, как Ганди, Вивекананда, Шри Ауробиндо и Ананда Кумарасвами;
однако в современной индустриализированной Азии (к тому же обладающей
ядерным оружием) "кхаддар" [MG2] и "ахимса" Ганди ("домашние" ценности и
ненасилие) безвозвратно забыты.

Спор по существу

Англичан, не склонных соглашаться с утверждением, будто власть искажает
объективное постижение реальности, уберегли от одностороннего взгляда на
историю Азии, свойственного немцам, те полномочия, которые были
унаследованы ими в конце XVIII века от правителей рушащейся империи
Великих Моголов. Это не значит, что англичане не создавали собственных
мифов (как мы видели, некоторые из них были хорошо усвоены Марксом). Да
и на том образе Индии, который рисовал Берк в момент отрешения от
должности Уоррена Гастингса (1788-1795), лежала печать дешевой экзотики,
театральности и литературщины. Но в данном случае можно говорить лишь о
неизбежных издержках грандиозной политической и культурной схватки, в
которой участвовали две группы весьма практичных и благонамеренных
людей, называвших друг друга ориенталистами и утилитаристами (или
"англистами"). То были далекие предшественники современных поборников
азиатских ценностей и сторонников МВФ.

Стоит вспомнить об этом противоборстве сегодня, когда период сказочного
азиатского роста кончился шумным крахом и азиатские ценности предстали
перед судом экономической науки Запада. Если этого не захотим сделать
мы, то это сделают за нас азиатские ученые, поскольку их
интеллектуальный багаж свободен от предрассудков, мешающих нам по
достоинству оценивать подобные поворотные исторические моменты. На это,
в частности, обратил внимание Себастьян Маллаби, говоря о значении для
современных японцев истории Такамори Сайго ("The National Interest",
Summer 1998). Воспоминание о событиях полуторавековой давности -
драматических перипетиях вооруженного восстания против модернизирующей
реставрации Мейджи, - окрашивает восприятие теперешнего экономического
кризиса. Актуальность давнего спора английских ориенталистов и
утилитаристов была недавно продемонстрирована С.Н.Мукерджи{9}.

В дискуссии, продолжавшейся с 1790 по 1830 год, партии ориенталистов,
возглавляемой Уорреном Гастингсом и сэром Уильямом Джонсом (Джонсом
Восточным), противостояли утилитаристы во главе с Иеремией Бентамом,
Джеймсом Миллем и лордом Маколеем. В то время (и в течение последующих
двух столетий) слово "ориентализм" означало нечто совсем иное и не имело
ничего общего с карикатурой, созданной Саидом. Этим словом обозначали
идеологию, общественное движение и ряд общественных организаций,
защищавших азиатские языки и культурные ценности от натиска
утилитаризма, евангелизма и английского языка. И в той и в другой партии
можно было найти английских политиков и чиновников Ост-Индской компании,
а также интеллектуалов из Калькутты и Бомбея.

Филип Фрэнсис, главный обвинитель Гастингса, считал наилучшим для Индии
"насильственное внедрение принципов политической экономии, созданных
европейскими просветителями"; Гастингс же, пока он занимал пост
губернатора Бенгалии, следовал методу Клайва, предпочитая действовать
через местные учреждения и чиновников и соблюдать индийские законы.
Причем этот метод не был просто родом тактики, позволявшим ему "как
можно лучше использовать остатки бюрократического аппарата империи
Моголов"{10}, но опирался на серьезные философские основания. Гастингс
знал фарси, урду и бенгали и явно симпатизировал культуре азиатских
народов. Как впоследствии и Берк, Гастингс был противником подчинения
индийской и исламской правовой традиции английским законам. Он убедил
Джонса Восточного, который был судьей Верховного суда, в необходимости
перевода и кодификации местного законодательства. Гастингс защищал и
систему местного налогообложения, которую утилитаристы проклинали со
всех амвонов. Его противники говорили, что он заразился странным
равнодушием к коррупции, свойственным восточным деспотам.

В числе переведенных Гастингсом классических произведений санскритской и
персидской литературы была "Бхагавадгита". Во вступительной заметке,
предваряющей перевод, он высказал мысль, под которой подписались бы
двумя руками многие жители современной Азии. Европейская система
ценностей, писал Гастингс, "никоим образом неприложима к языку, обычаям,
настроениям и нравственным принципам, определяющим устройство общества,
о котором мы ничего не знали в течение многих веков и которое уходит
корнями в глубокую древность - в те времена, когда в нашей части земного
шара цивилизация не сделала и первых шагов".

Гастингса трудно упрекнуть в романтизме и непрактичности. Он хотел,
чтобы Бенгалия процветала, а Ост-Индская Компания (и ее служащие!)
обогащались. Выступая во время судебного процесса, он показал себя
прагматиком, знающим специалистом, аналитиком и филологом - что выгодно
отличалось от позерства Берка. На этом процессе Гастингс дал прозвучать
голосу самой Индии; защищая исламское право от нападок, он цитировал
соответствующие юридические документы в подлиннике. Как показывает
Мукерджи, Джонс Восточный тоже не был романтиком, хотя и писал стихи.
Индийской духовной традицией и индийским иррационализмом он увлекался не
больше, чем Берком и Руссо, которого считал "замечательно нелепым".
Ориенталисты были убеждены, что Индию приведет к процветанию только
"подлинно древняя индийская конституция" и скорее личная, чем
обезличенная форма правления. Берк, консерватор-романтик, во многом
разделял эти взгляды, но испытал столь глубокий шок при виде коррупции и
упрощенного судопроизводства, практикуемого английской администрацией,
что обвинил в этом (совершенно несправедливо) именно ориенталистов.

Более серьезными противниками ориенталистов были приверженцы
философского радикализма, утилитаризма, универсализма, английской
культуры и евангелизма. Лидером этой партии (по всем позициям за
исключением последней) был Иеремия Бентам, который хотел дать Индии
законодательство, составленное им самим; в качестве пророка Бентама и
проводника его идей в Ост-Индской Компании выступал Джеймс Милль,
который, в свою очередь, побудил Маколея занять место в Верховном Совете
Индии. Целью этих людей было создание английской Индии, однородной в
культурном и языковом отношении и неуклонно движущейся по пути прогресса
и модернизации. Берк был для них предметом ненависти, и когда он и его
сторонники обвиняли утилитаристов в том, что они вмешиваются в индийские
дела с целью насолить своим противникам внутри Англии, те с
обескураживающей прямотой отвечали: "Да, именно так".

А что им мешало? Разве они не видели в утилитаризме универсальное
политическое учение, которое с равным успехом может применяться в любой
стране? Экономическая политика, считали они, вытекает сама собой из идей
Рикардо, Мальтуса и Милля, - нет никакой нужды знать местные условия или
испытывать симпатию к местной культуре. В наше время подобный подход
доводят до крайности, применяя к культурам азиатских стран теорию
рационального выбора, то есть целиком объясняя общественно-политическое
поведение людей упрощенно понятой экономической психологией. (См: статью
Чалмерса Джонсона и И.[MG3]Б. Кин "Остановка на полпути: Рациональный
выбор и азиатские культуры" в журнале[MG4] "The National Interest",
Summer 1994.) Примерно в том же духе выдержан один из фрагментов
"Истории британской Индии" Милля, напоминающий разговоры в кулуарах
сегодняшнего МВФ: "После того как все достойные внимания сведения об
Индии найдут отражение в книгах, просвещенный человек сможет в течение
года, не покидая своего кабинета в Англии, узнать о ней больше, чем если
бы он провел в Индии всю свою жизнь, видя и слыша все своими глазами и
ушами".

На это Джонс Восточный возразил: "Еще ни одному человеку не удалось
сделаться историком, оставаясь в четырех стенах своего кабинета".
Утилитаристы, со своей стороны, ставили в вину Джонсу его "пылкое
воображение", из-за которого он постоянно грезил мнимыми богатствами
Индии, материальными и культурными; а приверженцев Джонса обвиняли в
том, что они "индуизировались". Привычным пугалом утилитаристов была
"коррумпированность" индийского общества: они изгнали индийцев со всех
ведущих административных постов. Использование фарси в качестве
официального языка было запрещено, а все образовательные учреждения
обязали перейти на английский. Развивая идеи Бентама, Маколей составил
для Индии гражданский и уголовный кодекс, который должен был заменить
использовавшийся в местных судах бессистемный конгломерат индийских,
исламских и английских законов. В 1835 году он написал свои знаменитые
"Заметки об образовании", которые до сих пор воспринимаются в Индии
крайне болезненно. Англичане должны стремиться, указывал он в этом
сочинении, к созданию целого "класса людей, которые, будучи индийцами по
крови и цвету кожи, были бы англичанами по своим вкусам и складу ума".

Англисты одержали несколько крупных и важных побед - например, в 1829
году законодательно отменили обычай сати (самосожжение вдовы на
погребальном костре мужа); во многих других областях общественной жизни
Индии, начиная с налогообложения и кончая образованием, также
возобладало их влияние. Следует, однако, отметить два важных
обстоятельства, связанных с этими успехами проанглийской партии, - о них
приходится вспоминать всякий раз, когда азиатские ценности приходят в
столкновение с западным рационализмом, что мы вновь наблюдаем в
последнее время.

Во-первых, победы англистов никогда не были окончательными, а
ориенталисты никогда не слагали оружия и не оставляли поле боя
противнику. Как показал Клайв Дьюи, обе партии - и "ассимиляторы"
(англисты и евангелисты), и "традиционалисты" (ориенталисты) - имели
сильные позиции в индийском государственном аппарате, и на протяжении
двух веков британского владычества чаши весов склонялись то в одну, то в
другую сторону{11}. "Государственный аппарат Индии лавировал между этими
двумя крайностями, между ассимиляцией и традиционализмом. В нем всегда
были западники, которые хотели изменить Индию, и ориенталисты, любившие
ее такой, какая она есть. Менялось только соотношение сил". В самом
деле, после десятилетий экономического либерализма целью индийской
государственной политики вновь стало сохранение традиционных ценностей -
семейных гнезд (когда женатые дети живут в одном доме с родителями),
каст, старинных родовых поместий. В том, что ученики Рикардо и Милля
считали помехами для частного предпринимательства, ученики сэра Генри
Мейна и Т.Х. Грина видели самую основу общественной ткани.

Во-вторых, представляет интерес и то, по каким причинам победа часто
оставалась на стороне западников. Именно в этом пункте взгляды Саида
настолько несостоятельны, что вызывают критику даже в рядах его наиболее
горячих приверженцев, - как известно, он считал, что западный
империализм, опираясь на грубую силу, навязывал свою идеологию азиатским
странам, которые лишь пассивно претерпевали его губительное вторжение. В
действительности же британская власть в Азии никогда не была достаточно
устойчивой. "Тот или другой район индийского полуострова всегда
бунтовал", - писал К.А. Бейли ("Индийское общество и формирование
Британской империи", 1988). Идеология и политика англичан имели успех
только в том случае, если их соглашались поддержать влиятельные силы,
определявшие местное общественное мнение, - властные элиты и
традиционные авторитеты. Но и там, где это происходило, результатом было
не пассивное приятие населением западного рационализма или английской
системы образования, но скорее компромисс, нечто вроде неустойчивого
равновесия или поверхностного примирения противоположных начал -
современного и традиционного, чужеземного и местного, западного и
восточного.

Если прошлое позволяет судить о настоящем, то можно утверждать, что
теперешний конфликт между азиатскими и западными ценностями не приведет
к убедительному перевесу какой-либо из сторон. Похоже, мы не дождемся ни
окончательного крушения азиатских ценностей, ни подлинного приятия Азией
западных политических норм. Когда азиатские страны процветали, у нас не
было оснований видеть в этом знак поражения западного рационализма,
науки и демократии. Нет у нас и оснований для того, чтобы видеть в
теперешних неудачах Азии, переживающей крах стратегии опережающего
роста, ориентированного на экспорт, гарантию скорой победы глобализации
и всеобщей вестернизации. Как и раньше, азиатские страны - каждая на
собственный лад - будут искать отвечающий их интересам баланс между
традиционными ценностями и преимуществами прагматического подхода.

ИФ-библиография:
James G. Carrier (Editor). Occidentalism: Images of the West. - Oxford
University Press, 1995.

James M. Fallows. Looking at the Sun: The Rise of the New East Asian
Economic and Political System. - Pantheon Books, 1994.

John Naisbitt. Megatrends Asia: Eight Asian Megatrends That Are
Reshaping Our World. - Touchstone Books. 1997.
Примечания:

{
[Вернуться]1} Akbar Ahmed and Hastings Donnan, eds. Islam, Globalisation
and Postmodernity. - London and New York: Routledge, 1994, p. 53.

{
[Вернуться]2} "Edward Said and his Arab Reviewers", in Emmanuel Sivan.
Interpretations of Islam, Past and Present. -Princeton: Princeton
University Press, 1985.

{
[Вернуться]3} B.S. Sayyd. A Fundamental Fear: Eurocentrism and the
Emergence of Islamism. - London: Zed Books, 1997.

{
[Вернуться]4} Jurgen Luth in H. von Stietencron, ed. Indology in India
and Germany. - Tubingen: Universitat Tubingen, 1981, p. 108.

{
[Вернуться]5} Bryan Turner. Weber and Islam. - London: Routledge, 1974.

{
[Вернуться]6} Du Weiming. Way, Learning and Politics: Essays on the
Confucian Intellectual. - Singapore: Institute of East Asian Philosophy,
1989.

{
[Вернуться]7} Edward Said. "Orientalism Reconsidered", in Francis
Barkeret al., eds. Europe and its Others. - Colchester, UK: University
of Essex, 1985, p. 16.

{
[Вернуться]8} Abdallah Laroui. Islam et Modernite. - Paris: La
Decouverte, 1987.

{
[Вернуться]9} S.N. Mukherjee. Citizen Historian: Explorations in
Historiography. - New Dehli: Manohar, 1996.

{
[Вернуться]10} David Musselwhite. "The Trial of Warren Hastings", in
Francis Barker et al., eds. Literature, Politics and Theory. - London:
Methuen, 1986.

{
[Вернуться]11} Clive Dewey. Anglo-Indian Attitudes: The Mind of The
Indian Civil Service. - London: Hambledon, 1993, pp. 14-16.

[MG1] Я не нашел точного названия. По смыслу - именно то, что я написал.
[MG2] Это слово обозначает домотканую материю, но здесь, я думаю, надо
его толковать переносно (ср. значение homespun в большом англо-русском
словаре). [MG3] Проверить имя и уточнить инициал [MG4] Так? Проверить

{The National Interest N 54, }Winter 1998/99
Перевод Г. Маркова

© Интеллектуальный форум, 2000-2002.

От	Pout
К	Pout (23.02.2004 11:17:02)
Дата	23.02.2004 11:27:49

Наш ответ Саиду - "блестящая модель <оксидентализма>" Михаэль Дорфман

Pro et Contra-2
> ---------------------
http://www.russiandenver.50megs.com

{[Colorado Russian World]}
{В США}
{Copyright©2003 Colorado Russian World

ПОЧЕМУ САИД?
Михаэль ДОРФМАН

Встречаются два эмигранта.
- Привет, старик. Как дела?
- Нормально.
- Устроился? Язык выучил?
- Да, говорю, вроде.
- И понимают?
- Да, разве они поймут!

Блистательную методологию анализа того, что и как понимают эти самые
<они> - западные люди, предложил в своей знаменитой книге <Ориентализм>
исследователь культуры и литературный критик, профессор Колумбийского
Университета Эдвард Саид - уроженец Иерусалима и палестинский беженец.
Нина Райдер, наверное, единственный русский автор, проведший с ним
интервью в 2002 г. Поводом предложить интервью нашим читателям стал
выход в августе 2003 г. новой книги эссе Эдварда Саида <Размышления об
изгнании и другие эссе> Reflections on Exile and Other Essays : by
Edward W. Said Harvard University Press 2003. Хотя поводов вспомнить
об идеях Саида множество - от откровенно коммерческого мультфильма
<Синбад> до взрывов в Багдаде и Иерусалиме.

На обложке сборникa американско-палестинского философа и исследователя
культуры Эдварда Саида воспроизведен знаменитый протрет Данте в
изгнании. Средневековый поэт на обложке книги современного
американско-палестинского ученого показывает, что в этой книге много
общего и для всех, уехавших в эмиграцию и приехавших жить американской
жизнью, и тех, кто ощущают себя беженцами, и тех, кто <не в изгнании, а
в послании>, лелеет свою самобытность, и тех, кто считает, что нашел
историческую родину и живет со своим народом, и даже тех, кто никуда не
уезжал, зато куда-то делась страна, в которой он вырос и привык жить.
Наверное никто так пронзительно и глубоко не рассматривал вопросы
вазимодействия культур в эмиграции, положительные и отрицательные
стороны отрыва от родины, как это сделал Эдвард Саид. Кроме того, если
твой дом нигде, то он везде. Как и наоборот. Книга Саида о ложном
понимании культуры Востока, но его метод помогает понять, как на Западе
вщспринимают любую незападную культуру, в том числе российскую или
еврейскую.

Книги Эдварда Саида надо прочесть еще и потому, что события последнего
времени все чаще напоминают о другой его великой книге <Ориентализм> и
последовавших за ней других работах этого востоковеда-ориенталиста, но
именно Саид и развенчал этот термин. Вышедший недавно на экраны
полнометражный мультфильм <Синбад. Легенда семи морей>
http://www.sinbad-themovie.com/ компании Dreamworks - всего лишь дешевая
попытка использовать популярное имя, как коммерческий бренд.

- "Да и небезопасно по нынешним временам использовать положительные
арабские образы в американском кино, - считает кинокритик и продюсер
Джек Шахин, пытающийся создать арабское лобби в Голливуде, - фильм не
соберет кассы. Вот про террористов - другое дело>.

Возможно поэтому от <Тысячи и одной ночи> в фильме осталось лишь, что
кто-то отправился путешествовать морем. Фильм <Синбад> не о семи
чудесных путешествиях багдадского купца Аль Синдбада, а о пирате. Даже
имя героя подверглось обрезанию для удобства произношения американских
подростков. Качественная анимация пейзажей и монстров много теряют от
поверхностных карикатур известных голливудских артистов, чьи голоса
озвучили фильм. <Синбаду> не удается пока повторить кассовый успех
прекрасно сделанного диснеевского <Алладина>. <Алладин> же сделан в
точном соответствии с саидовским <ориентализмом>, т.е. так, как западный
человек представляет себе Восток. Возможно из-за хорошей песни, фильм
(какой) приветствовали многие американские мусульмане.

Ставший бестселлером <Ориентализм> не является научным исследованием в
строгом значении этого слова. Противники и поклонники Саида сделали
<Ориентализму> медвежью услугу, изобразив его как антизападный. На самом
деле книга - диалог культур с точки зрения культурной самодостаточности
и равенства. Споры вокруг вышедшей еще в 1979 г. книги не утихают до сих
пор. Образы фильма <Алладин> тоже пользуются огромным успехом до сих
пор. Шустрый багдадский мальчик, имеющий мало общего с реальным арабским
миром и с персонажем из <Тысячи и одной ночи>, прочно вошел в
американскую культуру, стал узнаваемым брэндом Голливуда наравне с Микки
Маусом или Лион-Кинг, попал в книжки, на майки, компьютерные игры,
обертки сластей и куда только нет.

Последние события вызывают обоснованные опасения, что и люди, по долгу
службы занимающихся Востоком, тоже верят в реальность мира мультфильмов
больше, чем фактам реального мира. Похоже, западные политики и
спецслужбы воспринимают Средний Восток в точном соответствии с
блестящими эдвард-саидовскими определениями ошибочных западных
стереотипов. Иначе трудно понять, как оснащенные чудесами современной
технологии разведка и окруженные сонмом профессионалов политтехнологов
американские и британские политики поверили в реальность быстрого
установления демократии в Ираке.

Трудно допустить, что американский президент или британский премьер
умышленно лгали, уверяя публику в существовании огромных запасах оружия
массового поражения, которое можно запустить в течение 45 минут, о
беспилотных иракских самолетах, грозящих Флориде отравляющими газами и
смертоносными бактериями, об алюминиевых трубках, предназначенных для
атомных бомб, о всемирном заговоре Аль-Каиды. Без Эдварда Саида никак не
понять, откуда взялся фантастический рассказ о бункере Саддама Хусейна,
могущий выдержать даже термоядерный удар. Очевидно, что западные
союзники искренне верили, что идут на Восток за сказочными сокровищами,
которые легко взять. Пускай не за золотом и пряностями, а за нефтью.
Поэтому им и самим невдомек и публике не объяснишь, почему после победы
бензин не подешевел, а продолжает дорожать и сегодня цены всего на
несколько центов ниже самой высокой отметки накануне войны.
Действительность не обескуражила западных союзников. Сила <ориентализма>
так велика, что даже захватив Ирак, они не дают фактам себя запутать.
Кабинетные аналитики и боевые генералы столкнулись с сопротивлением и не
могут поверить, что против них воюет не огромная разветвленная
бюрократия со штабами, субординацией и чинопочитанием. Публике
тожественно поставляют противоречивые оценки, за которыми нетрудно
разглядеть, что власти сами ничего не знают и очень мало понимают.
Политики говорят, что война окончена, что цели достигнуты, что с
враждебным режимом Саддама покончено. Одновременно погибают солдаты от
пуль <лойялистов Саддама>, террористов Аль-Каиды или каких-то других,
пробравшихся через границы и атакующих позиции освободителей,
полумифических организаций, вина которых никогда не была доказана в
суде.

Основываясь на своем армейском опыте, рискну допустить, что никакого
организованного сопротивления в Ираке пока нет. В 1980 г. в первый день
войны я вошел в Ливан в составе израильских войск. Наши командиры не
питали никаких иллюзий по поводу целей войны. Пока премьер Менахем Бегин
по телевизору распинался об угрозе безопасности Израиля, а министр
обороны Ариэль Шарон уверенно объявлял об установлении нового порядка на
Ближнем Востоке, наши командиры говорили другое. <Это не война, где мы
защищаем нашу страну, - говорил нам командир Амос, - Мне здесь не нужны
герои. Ваша главная задача в этой кампании вернуться домой живыми>.
Потом я от многих слышал, что такой инструктаж проводили в войсках
повсеместно.
Поначалу мы не столкнулись с сопротивлением. Шииты, христиане и друзы
встречали нас дружелюбно, посыпали рисом, предлагали кофе, сигареты и
гашиш. Ведь Израиль вооружил их трофейным советским оружием, помогал в
гражданской войне с палестинцами. Тогда еще не было самоубийц. Не было
дорожных мин и выстрелов в спину. Еще не было Хизбаллы, а шииты еще не
поняли, что Израилю они больше не нужны. Спустя несколько месяцев я
вернулся в Ливан. Израильская армия уже сидела за колючей проволокой
укрепленных баз, а солдаты в отпуск отправлялись только на вертолетах.
Против 100-тысячного экспедиционного корпуса с танками и самолетами у
палестинцев было что-то около 30 тысяч легковооруженных бойцов по всему
Ливану, около трех десятков танков. Я сам участвовал в эвакуации
легендарных пещерных арсеналов Арафата. О них тогда говорили не меньше,
чем о бункере Саддама Хусейна. И тоже в терминах из <Тысячи и одной
ночи>. Там было много легкого стрелкового оружие, минометов, Еще немного
противовоздушных средств обороны и РПГ. Те самые ракетно-пропеллерные
гранаты, которыми стреляют в американцев. Ими же стреляли и в нас.

Первыми нам дали отпор мальчишки. Шустрые алладины вооружились
разбросанными повсюду РПГ и <калашниковыми> и пошли играть с нами в
войну.
Армия учит многому, а прежде всего армейская муштра учит преодолеть
страх. Но не избавляет от страха. Солдат идет в бой, но намерен
вернуться домой. Мальчишки смерти не боялись. Они не понимали, что
значит смерть. Да и навидались ее за 15 лет кровавой гражданской войны.
Залягут такие вот 13-летние алладины на холме среди оливковых или
вишневых деревьев, или в винограднике при дороге, нацелят РПГ на военный
джип или группу солдат, и жмут на гашетку. Потом с криками выбегают,
садятся в уворованный мерседес и с бешеной скоростью гонят по ухабам, не
разбирая дороги. Часто водитель был так мал, что за рулем не видно.
Палестинцы сражались в своих лагерях, защищали свои дома, но пока
организовались взрослые, воевали мальчишки. Очевидно, то же самое
происходит в Ираке, на всем Востоке и лишь описанный Саидом
<ориентализм> мешает это увидеть. <Изменчивую и богатую событиями
действительность, - пишет Эдвард Саид, - трудно принять потому, что
большинство людей сопротивляются лежащему в основе такого подхода
представлению: человеческая идентичность не только не является чем-то
естественным, но конструируется и даже порой откровенно изобретается.
Частично причиной того неприятия и враждебности, которые были проявлены
по отношению к книгам, подобным <Ориентализму> (а после него к
<Изобретению традиции> и <Черным Афинам>), является то, что они
подрывают наивную веру в бесспорную позитивность и неизменяемую
историчность культуры, самости, национальной самобытности.

Впрочем, мальчишки всегда дают отпор первыми. Когда гитлеровские
оккупанты надвинулись на СССР, то в тылу первыми начали воевать
мальчишки. По-уличному, пацаны. Валя Котик, Марат Казей, <Молодая
гвардия>. Слово <пацаны> в русском языке приобрело другой смысл.
Взорвали Крещатик в 24 сентября 1941 г или штаб-квартиру ООН в Багдаде в
18 августа 2003 уже далеко не <пацаны>, а матерые диверсанты, как
Николай Кузнецов или Станислав Ваушпасов. Лишь потом появились
партизаны, оправились подпольные райкомы, появилась <рука Москвы>. Вот
тогда - то и заставили переписать историю и даже литературу в угоду
социалистическому реализму, тоже, по сути, версия описанного Саидом
<ориентализма>. Переписывают до сих пор. Недавно один из московских
телеканалов показал передачу о попытке немецких диверсантов убить
лидеров стран антигитлеровской коалиции в Тегеране. Нового в передаче не
было ничего, кроме одного. Видимо, для нужд пропаганды, диверсантов
именовали террористами.

Тот, кто учил арабский и исламскую цивилизацию в хороших университетах
знает, что среди множества классических текстов сказки <Тысяча и одной
ночи> там почти не вспоминают. Прекрасные сказки ведь тоже своего рода
<ориентализм> не только из-за винопития и оргий, противных
благовоспитанному мусульманину. Наиболее <пряные> места пропущены и в
западных и российских изданиях, например в красочном советском
многотомном издании. <Сказка-ложь> и для классического арабского
классического сознания вымысел считался низким недостойным искусством.
Недаром в классических арабских текстах вымысел всегда вкладывается в
уста рассказчика. Поэтому понадобилась Шехерезада, рассказывающая свои
сказки. Западные люди восприняли <Тысячу и одну ночь> как аутентичное
выражение арабской души и с легкой руки предвзятых исследователей миф о
<цветистом восточном воображении> пошел гулять по страницам серьезных
книг. <Все подобные географические обозначения, - пишет Саид, - являются
странной комбинацией эмпирического и воображаемого. Сама идея Востока,
которая является обиходным понятием в Британии, Франции и Америке,
происходит по большому счету не столько из стремления описать этот
регион, сколько из желания господствовать там и каким-то образом
защититься от него>.

Саиду возражали многие. Его критиковали за то, что, выделяя
передергивания, расизм и враждебность востоковедения-ориенталистики, он
не упоминал многочисленные научные и гуманистические достижения. Саиду
остроумно отвечал ведущий западный ориенталист, оксфордский профессор
Бернард Люис в книге <Запад и ислам> Но так и не смог отвести
развенчание востоковедения, как объективной науки. Не поняли Саида и с
арабской стороны. Вдохновленный успехами национально-освободительного
движения в Африке французский исследователь Муссалам заявлял, что
алжирец не мог бы написать такую книгу. Но Саид и не отрицает, что
<Ориентализм> вышел из вполне конкретной истории личной потери и
национальной дезинтеграции палестинского народа. Резко критиковали книгу
и марксистские ученые, обладающие большим влиянием в университетах США.
Для тех арабов и мусульман, которые воспринимали западное вторжение с
тревогой и опасением, эта книга оказалась первым серьезным ответом
Западу, который на самом деле никогда не слушал Восток и никогда не
прощал его за то, что он является Востоком. Они приняли <Ориентализм>
как систематическую защиту ислама.

Саид, кстати, сам христианин, отвечает,
- <Ориентализм> может быть принят за книгу, встающую на защиту Ислама,
только при игнорировании той половины моих рассуждений, где я утверждаю
(как и в следующей книге ), что даже первобытное
сообщество, к которому мы принадлежим от рождения, не защищено от
конфликта интерпретаций.
- То, что на Западе кажется возникновением Ислама, возвратом к нему, или
его возрождением, в действительности является борьбой мусульманских
обществ за определение Ислама.

В ответ на <ориентализм> Саида израильский ученый Авишай Маргалит и
британец Йен Бурума предложили блестящую модель <оксидентализма> -
системы воззрений, предвзятых мнений, враждебности и непонимания
незападными народами западной цивилизации. Модель прекрасно объясняет
многие феномены, например, почему Израиль - не Запад, но не отрицает, а
лишь дополняет предложенный Саидом метод.

Дело в том, что Саид развенчивает общепринятые модели Восток и Запад,
показывает их относительность и зависимость от места, времени и
наблюдателя. Израиль - это Восток или Запад. По мнению Саида, несомненно
израильтяне - ориенталисты. По мнению американцев - несомненный Запад.
Американское кино показывает конфликт на Ближнем Востоке в точности, как
на Диком Западе - хорошие честные белые и плохие, лживые и порочные
индейцы. За полгода до начала войны в Ливане я учился на закрытых
армейских курсах. К нам в часть приехал тогдашний министр обороны Ариэль
Шарон. Нравы тогда еще были патриархальные, начальство ходило почти без
охраны. Мы вольно расселись на траве, вперемешку курсанты, командиры и
люди из эскорта министра. Сам Шарон уже тогда страдал от чрезмерной
тучности и на землю не садился. Он произнес зажигательную речь, называл
нас авангардом нации, обещал, что скоро мы увидим плоды приходя к власти
правого правительства. Потом он отвечал на вопросы. Я спросил министра,
правдивы ли слухи, что сократят срок службы с трех лет до двух. Шарон
посмотрел на меня белыми кроличьими гразами, по своему обыкновению
пожевал губами и уверенно заявил, что работает над тем, чтобы служба
сократилась на полгода для парней и на год для девушек, а тем <кто
служит тяжело, то им и меньше служить, чтобы отдать время ужению>.
Поверив министру, я отнес свои небогатые сбережения в банк для
обеспечения своей учебы после армии и положил в акции. Через полгода
началась война и мне пришлось не только отслужить весь срок но еще
задержали на полгода. Через два года акции упали и обнаружилось, что все
без исключения израильские банки вступили в сговор и создали финансовую
пирамиду, с целью раздувания курса своих акций. Еще через несколько лет
я участвовал в ток-шоу известного израильского журналиста Мордехая
Арциэли <Субботняя культура>. Гостем шоу был депутат парламента Ариэль
Шарон, отстраненный по решению судебной следственной комиссии от поста м
инистра обороны, и я спросил его, были ли за полгода до начала Ливанской
войны планы. Он ответил, что у военных есть планы на все случаи жизни.
Впрочем, американские модели вовсе не учат делать добро. Нынешний
президент США Джордж Буш часто говорит о необходимости бороться со злом.
А это совсем не одно и то же.

Я помню встречу с профессором Эдвардом Саидом. Худощавый человек с
чертами лица, часто встречающимися в Израиле, как у арабов, так и у
евреев, с большими крестьянскими руками в американском клетчатом
пиджаке. Саид рассуждал о критике литературы, о Мишеле Фуко, которого он
толкует как исследователя <чужого>, о методе Жака Деррида, с которым
дружит:О Саиде Деррида вспомнил в своей лекции на церемонии получения
звания Почетного доктора в Иерусалимском университете в июне 2003. Метод
Саида, по словам Деррида помогает понять творчество погибшего в Холокост
замечательного германско-еврейского поэта Пауля Целана.

Беседа между рожденным в Иерусалиме арабо-американцем и живущим в
Иерусалиме русским израильтянином не могла не коснуться и вечно
раскаленной темы взаимоотношений между нашими народами.
- Нет взаимопонимания, потому, что обе стороны не видят друг друга
реальными.
Я возразил, что такова природа человеческого сознания. Теория
Сэпира-Уорфа гласит, что, люди видят мир не таким, как он есть, а через
некие ментальные структуры, которые и являются основой мировоззрения.
- Верно, но на эти структуры еще надевают фильтры.

Я спросил, свойственен ли ориентализм израильтянам. Как пример типичного
ориентализма Саид вспомнил Голду Меир. Но не известное изречение про
палестинцев, что мол, она не знает такого народа, а мы мол, сами
палестинцы, у нас даже палестинский паспорт был при британцах. Саид
вспомнил о высказываниях Голды Меир по поводу израильских <Черных
пантер>. Молодые лидеры этого громкого движения протеста - евреи,
выходцы из исламских стран, попали к ней на прием, рассказывали ей о
нищете, дискриминации, запустении, социальных проблемах. В ответ Голда
спрашивала: <А кто вы такие? Где работаете? Где работают ваши
родители?>. Потом, уже среди своих, на встрече с собственной партийной
молодежью Голда нашла нужным сказать: <Они: несимпатичные молодые люди>.

Через полторы недели после начала войны в Ливане я был в огромной
колонне израильских военных грузовиков шедшей по единственному шоссе,
связывавшей Ливан с Израилем. Мы вывозили трофейное оружие из пещерных
арсеналов Арафата. На пограничном посту в Рош а-Никра колонна
остановилась. Бывалые солдаты не сильно переживают задержки. Большую
часть времени в армии отбирает ожидание. Позже оказалось, что армейскую
колонну остановила таможенница. Ее начальники в министерстве финансов
решили, что как всякий груз, приходящий в Израиль, трофеи тоже должны
облагаться налогом. И наши начальники побежали звонить в Тель-Авив.
Переговоры между Министерством обороны и минфином продолжались целые
сутки, потом еще перекладывали деньги из одного кармана в другой. Пока
же в разгар военных действий, призванных, по словам тогдашнего
израильского премьера <покончить с угрозой терроризма и на 40 лет здесь
воцарится покой>, единственная дорога, связывающая тыл с фронтом была
забита. Я же сидел на ливанской стороне, слушал арабскую музыку, ел из
каски удивительно вкусные огромные ливанские вишни, которую незадолго до
того научился понимать и бросал косточки в сторону израильской границы.
Через 20 лет неподалеку от этого места фотокорреспондент Нью-Йорк Таймс
сделал скандальный снимок Эдварда Саида, якобы бросающего камни на
израильскую сторону. Саид посетил родину своей жены в Южном Ливане после
отхода оттуда израильтян. С семьей он приехал на границу и смотрел в
сторону Иерусалима, куда ему заказано приезжать. На прощанье он бросил
камешки, как мы бросаем монетки, надеясь вернуться туда еще раз.
Фотограф заснял этот момент и пустил гулять утку, что немолодой человек
в инвалидном кресле бросал камни в израильтян.

Знаменательно, что в пору политической активности Саида, бывшего членом
Палестинского национального собрания (потом он порвал с Арафатом и стал
его суровым критиком), его учителями и научными руководителями были
евреи и сионисты Харольд Блум и Гартманн. Знаменательно и, что Саид
нашел свою профессорскую кафедру в самом еврейском университете мира -
Columbia University в Нью-Йорке. Еврейском не по названию. По названию
есть Еврейский университет в Иерусалиме. Еврейском не потому, что
традиционно там большинство преподавателей и студентов евреи. Самым
еврейским Колумбийский университет стал в силу духа просвещения и
терпимости, который всегда отличал гуманистическое, светское и свободное
еврейство.

> Фото:
>
> - Булыжник - оружие пролетариата. Профессор Саид лично принимает
участие
> в интифаде.
>