ФАНТАСТИКА КАК ПРОЕКТИРОВАНИЕ БУДУЩЕГО
Многие люди считают литературу чем-то несерьёзным. Политика, экономика — это да, это влияет на жизнь миллионов людей. А книжки — это так, забава высоколобых интеллектуалов или лёгкое развлечение для женщин средних лет.
Люди более осведомлённые относятся к этому иначе. Они помнят, что некоторые книжки, в том числе и художественные, очень даже воздействовали на мировую историю, к добру или к худу. Например, советская власть хорошо помнила, какую роль в её истории сыграла литература — начиная от «Капитала» и кончая агитационными брошюрами и нотами «Варшавянки». В результате чего, впав в противоположную крайность, объявила бумагомарание занятием государственной важности и поставила его под свой прямой контроль. И была отчасти права: несколько не слишком талантливых литераторов умудрились нанести ей существенный ущерб.
Всё это, однако, касалось в основном «большой», «серьёзной» литературы: от неё ждали то ли подвоха, то ли пролития света на язвы общества. Мало кто обращал внимание на развлекательные жанры — всякие там детективчики или юморок. За ними приглядывали, не позволяя шалить, но и только. Как оказалось, напрасно: тот же «легальный» Жванецкий по своему разрушительному эффекту перекрыл сотню-другую профессиональных диссидентов. Но это смогли оценить только задним числом, когда было уже поздно.
Надо отметить, что из всех презренных жанров больше всего не повезло фантастике. Книжки про космос и пришельцев воспринимались как сорная трава на обочине «литературного процесса». Поэтому с середины шестидесятых годов советские фантасты едва ли не больше, чем своим непосредственным делом, занимались бессмысленной и безнадежной борьбой — пытались доказать представителям «настоящей литературы», что фантастика — тоже литература, а не «графоманский бред на тему «ты лети, моя ракета», сочиняемый жуликами для идиотов».
Пикантности ситуации придавало то обстоятельство, что среди тогдашних — как и нынешних — фантастов подлинных писателей было куда больше, чем среди писателей «настоящих». Особенно забавной ситуация сделалась после того, как едва ли не большинство «фантастов» стали одну за другой выпускать замечательные книги, не имеющие к фантастике ни малейшего отношения. Книги выходят в тех же «фантастических» сериях, продаются в магазинах исключительно в разделе «Фантастика», пишут о них (если вообще пишут) критики, занимающиеся той же фантастикой. Резервация ведь не для жанра, а для людей, для авторов. И сегодняшние деятели литературного мейнстрима, так же, как вчерашние секретари СП СССР, чужаков к кормушке «настоящей литературы» нипочем не подпустят. И плевать, что кормушка давно опустела, что премии сворачиваются одна за другой — ибо спонсорам одному за другим надоедает оплачивать деятельность крошечной тусовки, не интересную никому кроме членов самой тусовки, что на донышке остались последние копеешные гранты, за которыми и нагибаться зазорно… Чтобы прорваться из резервацию в эту сплоченную стаю, надо приложить усилия, сравнимые с отгрызанием собственной лапы попавшим в капкан волком. Стоит ли оно того? Пелевин, вон, отгрыз… До сих пор след кровавый стелется.
Тем не менее, мы должны признать, что отношение «больших литераторов» к фантастическому жанру не столь уж необоснованно. Да, господа литераторы правы: фантастика и в самом деле не имеет с литературой почти ничего общего.
Именно нефантастические книги хороших фантастов — и, по совместительству, хороших писателей — как раз и демонстрируют, до какой степени разняться эти два рода занятий.
Для писателя итоговый и конечной целью является хороший текст. Для фантаста же этот текст — просто следы жизнедеятельности. Смысл деятельности фантаста — именно в его функционировании в качестве фантаста, не более того. Разумеется, читателям радость, если он, к тому же, окажется и писателем, и на выходе окажется приличная книга. И даже очень желательно, чтобы было именно так, а не иначе… Но совершенно не обязательно. Замечательный поэт может оказался еще и мастером каллиграфии. Несколько взмахов кистью — и новые стихи легли на лист тремя безукоризненными рядами иероглифов, являя миру двойной шедевр. Хорошо? Замечательно! А если поэт не обучался искусству каллиграфии? Умаляет ли скверный почерк достоинства стихов?
Фантасты — вернее, сообщество фантастов — выполняет совершенно иные, нелитературные функции. Она занимается тем, что работает с будущим.
Разумеется, фантасты не создают будущее и не предсказывают его. Это вообще не в человеческих силах. Скорее, они действуют как разведчики или лазутчики. Они проникают в разные варианты будущего и пытаются там что-то подсмотреть. Удалось им что-то высмотреть или нет, определяется просто: от этого зависит убедительность их фантастических миров. Убедительность, не имеющая ничего общего с «художественной ценностью» их текстов.
Имеется в виду вот что. Есть фантастические книжки, написанные отличным слогом и захватывающе интересные. Однако, читатель, наслаждаясь совершенством стиля и художественными достоинствами произведения, тем не менее чувствует, что описываемые события происходят в каком-то картонном, театральном мире, который на самом деле существовать не может и не должен. И есть другие книжки — иногда написанные очень скверно. Но читающий их человек почему-то ощущает, что так могло бы быть. А может быть и будет на самом деле.
Конечно, это ощущение будущего — штука капризная и меняющаяся со временем. Например, одно время описания постъядерного мира казались американцам чертовски убедительными, и соответствующая литература пользовалась бешеным спросом. Потом это чувство мрачной актуальности куда-то ушло, страшные миры «после атомной войны» стали казаться картонными. А через некоторое время в Союзе началась Смута…
НАШЕ СОВЕТСКОЕ ЗАВТРА
В Советском Союзе с будущим были большие проблемы. Прежде всего – идеологические. С одной стороны, советское будущее было жёстко предопределено: оно должно было быть коммунистическим и никаким иным. С другой — никто точно не знал, как этот самый коммунизм выглядит, а два разных изображения коммунизма противоречили самой сути идеологии.
Выходили из этого положения двумя способами. С одной стороны, имелась фантастика типа ефремовской, описывающая запредельно далёкое завтра — через тысячи лет. Действие знаменитой «Туманности Андромеды» разворачивается неведомо когда: мир Ефремова отделён от нашего целыми эпохами. С другой стороны, существовала «фантастика ближнего прицела» на тему грядущих побед советской науки и техники. Её временной горизонт был задан сверху: забегать в будущее не более чем на пятилетку. В этом жанре творил, например, ныне забытый Еремей Парнов, с его унылыми описаниями солнечных электростанций на фотоэлементах. По сути, это была разновидность производственного романа. Читать такое можно было только от большой тоски.
Самое же интересное — десятилетия и столетия — выпадало из поля зрения советских фантастов напрочь.
При всём том именно временная дистанция от двадцати лет до двух-трёх веков всегда была и остаётся для фантастики «эффективным расстоянием» для работы с будущим. Ближе лежит мёртвая зона прямого прогноза, дальше — туманы и болота непредставимого. Американская и японская фантастика активно осваивала и возделывала именно этот временной промежуток.
Единственным, пожалуй, убедительным описанием того, что произойдёт с советской цивилизацией через сто-двести лет, стали произведения Аркадии яи Бориса Стругацких, объединённые в цикл, названный поклонниками «Миром Полдня» — по названию сборника «Полдень, XXII век».
Пересказывать сериал Стругацких было бы смешно: эти книжки читали практически все, кроме разве что особых нелюбителей фантастики как таковой. Вкратце — это был чертовски убедительный мир, где хорошие парни в кожаных куртках покоряли планеты, помогали отсталым цивилизациям, делали открытия, и вообще жили весело и правильно. Их ценности — Работа, Любовь, Дружба — были понятны и привлекательны любому нормальному человеку.
Опять же, подчеркнём главное. Мир Полдня казался привлекательным не из-за литературных умений Аркадия и Бориса Натановичей. Откровенно говоря, в раннюю пору писали они очень средне. Но убедительность разворачиваемой ими картины завораживала. Против коммунизма «по-стругацки» не возражали даже отъявленные антисоветчики.
ХИЩНЫЕ ВЕЩИ ВЕКА
Но, пока мы строили свой образ светлого будущего, мы упустили крайне интересный поворот истории — когда образы и модели будущего стали искусственно выращиваться в специализированных питомниках. Хищные мутантные модели с узкой специализацией, призванные не столько быть будущим, сколько уничтожать альтернативные версии будущего — пожирать, отравлять, заражать… Как говаривал один из героев тех же братьев Стругацких, будущее уже не ждет нас за поворотом, оно запускает свои щупальца в сегодня… К сожалению, мы слишком поздно спохватились, слишком любовно работали над своим проектом, вместо того, чтобы рубить эти щупальца.
Разумеется, когда та же американская фантастика шестидесятых-восьмидесятых, к примеру, увлеклась темой ассиметричной, немилитаристической конфронтации с нерыночными и недемократическими (пусть даже превосходящими — и технологически, и культурно) противниками, темой торговли и культурных связей, как средством уничтожения чужих цивилизаций — было бы глупо полагать, что люди отрабатывали заказ из ЦРУ. Разумеется, нет — люди просто выполняли свою основную функцию — работу с будущим. Кстати, ещё и потому, что люди занимались своим делом, не особо заморачиваясь «литературными достоинствами» — победа осталась за ними. Советские фантасты, одержимые борьбой за право быть «настоящими писателями», выиграли литературу — и проиграли страну.
Мы так и не построили стругацкий Мир Полдня — нам вежливо разъяснили, что проект был порочен изначально.
Хуже того — в разъяснениях активно участвовал один из авторов проекта, и осталось только гадать — действительно проект был безнадежен, или бывший «брат Стругацкий» просто был инициирован одним из первых, и теперь не несет за свои слова никакой ответственности — поскольку представляет собой всего лишь ходячий контейнер с боевым мутагенным вирусом…
Одна из этих членистоногих моделей стала нашим настоящим. Неуютным и плохо приспособленным для жизни — но эту тварь никто и не задумывал, как комфортную для нас модель будущего. У нее была совсем другая функция — убить Мир Полдня.
Мы живем в крайне маловероятном мире. Август 1991-го — событие еще менее вероятное, чем октябрь 1917-го. Мы все дальше отходим от магистральной исторической колеи. А в питомниках растут все более уродливые особи, все менее вероятные и все менее устойчивые образы следующего завтра. Ибо искусственный биоценоз всегда более хрупок и менее жизнеспособен, чем естественный. Пшеничное поле засыхает или вымерзает от таких колебаний температуры, которые никак не сказываются на нетронутой лесной поляне. Нам навязывают мир, способный погибнуть от легкого чиха…
Так или иначе, до времени (точнее, до кризиса девяностых) в фантастике существовал строгий канон чаемого будущего, воплощенный в стругацком Мире Полдня. Нелишне вспомнить, что большая и, надо полагать, лучшая часть тогдашней фантастики была представлена почти исключительно авторами из московского и питерского семинаров Стругацких. Практически все они в той или иной мере были людьми 91-го, т.е. более или менее благожелательно встретили наступление Смуты. Что достаточно понятно — люди искренне полагали, что «не может быть ничего гаже Совка». Понадобилось прожить несколько лет при Новом Порядке, чтобы понять — может, господа, еще как может!
Что, разумеется, никоим образом не умаляет ни литературных достоинств их произведений, ни нашей благодарности. Кроме всего прочего, это именно их заслуга в том, что «русской либеральной фантастики», по сути, не существует.
Кстати сказать, лишним подтверждением этого факта оказался новый роман небезызвестного Б. Акунина (он же Георгий Чхартишвили) «Фантастика». Задавшись целью написать «типовой фантастический роман», модный беллетрист произвел на свет достаточно причудливый конструкт, анализ которого не входит в наши задачи. Единственное, что в книге оказалось действительно типовым — это то, что г.г. Горбачев и Ельцин отнесены к категории полицаев. Именно так — не было уже в девяностых другой фантастики.
Почему и кинулись заполнять абсолютно опустевший фланг «либеральной фантастики» люди со стороны — некие г-н Кузнецов и девица Горалик с порнофантастическим романом «Нет»… Не фантасты, не писатели, собственно, даже не граждане России. Так, копирайтеры. Копирайтеры по профессии, по национальности и вероисповеданию. Это, если кто не знает, такие специальные люди, пишущие тексты для рекламы. В смысле, всякое там «Не дай себе засохнуть», или «Олвейс» с крылышками — сухо и комфортно»… Ну, и такая работа бывает. Вот только потом люди придумали еще какую-то «копирайтерскую литературу». Тоже, в общем, бывает. Как говаривал председатель Мао, «пусть расцветает сто цветов». Литература «копирайтерская», «официантская», «менеджерская». Там где-нибудь, у себя. Но люди почему-то никак не хотят сидеть в своем закутке… Что ж, и фантастике нужен свой балаган. Впрочем, в оправдание авторам можно сказать одно — в истории фантастики был, по крайней мере, один турист, чей вояж на чужую делянку был еще более нелеп и неуместен — это Чингиз Айтматов со своими экологически озабоченными пришельцами с планеты Лесная Грудь.
ФАНТАСТИКА ДЕВЯНОСТЫХ
Так или иначе, после внезапно наступившего отрезвления практически вся фантастика оказалась в той или иной мере проникнута духом «имперского реванша». Люди не очень даже заметно для самих себя стали единомышленниками Александра Бушкова, подвергнувшегося в свое время своеобразному остракизму только за то, что его отрезвление наступило несколькими годами раньше.
Именно здесь и произошел конфликт с единственным выжившим учителем — ученикам оказалось не по пути с Борисом Натановичем Витицким, начавшим по капле выдавливать из себя Стругацкого в безуспешном стремлении достичь просветленного состояния философа- неооптимиста доктора Опира из «Хищных вещей века».
Начались поиски нового канона, поиски сумбурные, как сумбурна была и вся имперская фантастика, возникшая из опасной смеси яростного неприятия Нового Порядка и смутного чувства собственной вины и собственного соучастия в его победе. Сумбурные еще и потому, что мировоззренческие основы Мира Полдня оставались незыблемыми. Именно потому, кстати, рассказ «Возвращения» Вячеслава Рыбакова, по сути, прямым текстом обвинившего учителя в предательстве, вызвал куда более мягкую реакцию продвинутой общественности, чем уже сейчас куда более безобидный — на первый взгляд — «Разоритель» Михаила Харитонова. Ибо Рыбаков обвинял наставника, оставаясь на платформе Мира Полдня. И только значительно позже возникли сомнения в фундаментальных основах. Немало поспособствовал это сам Борис Николаевич Витицкий — своей яростной борьбой за признание Витицкого не просто единственным законным правопреемником торговой марки, но и единственным непререкаемым толкователем идеологии покойного писателя по имени «братья Стругацкие». А ведь следующими правопреемниками и верховными толкователями — по праву родства — могут оказаться аж супруги Гайдары…
В частности, рассуждения о ненаписанном «Белом Ферзе», долженствующем якобы не просто завершить галактический цикл, но и привести его к примирению и согласию с Новым Порядком, после первого и естественного взрыва ярости, вызвали размышления о возможной правоте мемуариста. В чем, собственно, проблема? Да, было сказано «счастье для всех даром»... Но разве было сказано что формула счастья «работа, любовь, дружба» — существует для всех? Счастье для всех вполне может оказаться разным. Счастье для быдла и будет быдляцким, а формула высокого счастья — для внутреннего круга эффективных менеджеров. Почему бы и нет? И каким боком деятельность какого-нибудь Гайдара или от-террористов-чуть-не-умученного-Чубайса противоречит формуле высокого счастья? Да никаким...
Пришлось присмотреться к самой формуле, чтобы с удивлением обнаружить ее неполноту, чтобы не сказать кастрированность. Работа — да, эффективный менеджер комсомольского разлива тоже любит свою работу, более того, искренне считает ее чрезвычайно важной и полезной. Друзья — да, того же «чуть-не-умученного» вряд ли можно упрекнуть в том, что он хоть раз подвел кого-либо из своих друзей... Любовь… Мда-а…
Вдруг обнаружилось, что «любовь» — это отнюдь не «семья». И интернатская система воспитания в Мире Полдня, если посмотреть на нее чуть под другим углом, оборачивается казарменным миром Геометров из «Звездной пыли» Сергея Лукьяненко. Обнаружилось чудовищное зияние на месте понятий «долг», «вера», «родина»… Понятий, необходимых каждому нормальному человеку — в отличие от эффективных менеджеров.
И Мир Полдня рухнул.
Начались уже сознательные поиски другой модели будущего — модели, основанной на понятиях, исключенных из мира Стругацких.
ИГРА НА ПОВЫШЕНИЕ
Сегодня рано говорить о том, что картина уже сложилась. Речь пока идет о более или менее точных попаданиях, ложащихся все ближе к яблочку мишени.
Пока самым точным попаданием, пожалуй, можно считать роман Дмитрия Володихина «Конкистадор».
В романе описывается общество, сочетающее космическую экспансию, бурный технический прогресс и неуклонный экономический рост с консервативными, точнее — патриархальными устоями. Общество полиэтническое — поскольку планету, вместе с русскими колонизировали поляки, выходцы из Латинской Америки, ну, и других по мелочи. Общество республиканское и достаточно демократичное — просто потому, что — «Рано. Не доросли еще. Быть ЦАРСТВОМ — так прежде надо нам всем стать лучше. ЦАРСТВО требует высоты душ…»
Мир, описываемый Володихиным, основан на другой базовой триаде, нежели мир Стругацких. Ни разу не произнесенный на страницах романа, но совершенно отчетливо ощущаемый на всем его протяжении клич — «За Бога, семью и Отечество» — представляет собой не просто оправданную, но и настоятельно необходимую редакцию старого боевого лозунга «За Бога, Царя и Отечество». Необходимую потому, что «Царь» и «Отечество» тавтологичны, если речь идет об истинном Государе. И потому, что в старой формуле русской государственности узким местом было именно зияние на месте семьи, рода, клана — отсутствие механизма, дающего человеку иную, дополнительную (кроме государственной) степень защиты от враждебного окружения — а в случае необходимости — и против государства — ибо и государству случается ошибаться, и гораздо чаще, чем хотелось бы. Не говоря уже о ситуациях вроде нашего предыдущего десятилетия, когда слившееся в унитаз государство оставило своего вчерашнего гражданина беззащитным не только перед враждебными стихиями, но и против варваров, у которых семья и род служат орудием конкурентной борьбы и порабощения «чужих».
Именно этот поиск — и уже обретенные контуры новой утопии — и позволили увидеть другую сторону монеты…
Вот один пример. В конце 2004 вышел первый сборник рассказов молодого писателя-фантаста Михаила Харитонова «Моргенштерн». И вызвал, на первый взгляд, неадкватную реакцию. Но сначала — немного о самой книге.
Сердце сборника — маленький рассказ «Аполлон 11». Советский Союз проигрывает лунную гонку — и он обречен. Поскольку используемая тысячелетиями магия Земли исчерпана полностью. И победитель лунной гонки получает возможность, обратившись к Духу Луны, получить в свое распоряжение нетронутую магию Луны — и сокрушить соперника. Союзу остается только одно — «сдавать всё, что можно, на физическом плане, сохраняя внутренние структуры», и бросить последние резервы на последнюю попытку — тайную подготовку марсианской экспедиции. И Михаил Горбачёв, великий посвящённый, вкладывает в это весь золотой запас гибнущего Союза.
Сюжет как сюжет, но что здесь нового? Даже не годы — десятилетия «литература мейнстрима» занималась одним — игрой на снижение. Осмеянием. Стебом. По сути, вся она сводилась к старым анекдотам о заблудившемся Сусанине и поскользнувшемся Матросове — и исчерпывалась ими. «Разрушение советской идеологии» как-то очень быстро и незаметно обернулось глумлением над всей историей и культурой страны, разрушением основ самоуважения народа.
Игра на повышение — вещь все еще неожиданная, и только после ее появления ощущаешь, насколько долгожданная. Слепить героя тайной войны, ответственного государственного деятеля из бессмысленного и беспощадного болтуна Горбачева — действие абсолютно симметричное бесчисленным попыткам слепить, допустим, кровавого полудурка из Сталина. Но глубинный смысл этого действия в том, что время изменилось необратимо. И «Аполлон 11» так же характерен для дня сегодняшнего, как для дня прошедшего — прошедшего безвозвратно — был характерен «Омон Ра» — самое блестящая и самая нестерпимая повесть Виктора Пелевина, стирающая в пыль (в ту самую «лагерную пыль) всю историю советской космонавтики. Не случайно, кстати, именно после этой повести Пелевин так отчетливо и необратимо заскользил вниз. Тут правда, совпало еще и то, что, именно тогда он и стал рваться из «капкана фантастики» — и, в конце концов, вырвался. Но никакие кувырки и кульбиты на трех ногах не позволяют даже приблизиться к старому ровному и мощному волчьему маху.
Во всем этом заслуга Харитонова не так велика — просто время, в самом деле, другое. Трудно сомневаться, что сегодня не только Пелевин не написал бы ничего похожего на «Омон Ра» — сегодня, пожалуй, даже всякие сорокины-ерофеевы предпочли бы вычеркнуть из читательской памяти многое из того, что легло в фундамент их короткой славы в 80-ых. Но — поезд уже ушел, и люди навсегда остались в истории русской литературы на своем мародерском месте…
Харитонов ни на секунду не сомневается в том, что он — на войне. Он один из немногих вспомнивших, что книга — это оружие. Вспомнивших, в отличие от никогда не забывавшего об этом врага.
Именно этим знанием, наверное, и объясняется присутствие в книге рассказов, где та же самая игра на снижение образа достигает предельного форсажа, вызывая у читателя почти физиологическую реакцию. Харитонов вспомнил — и напоминает читателю: это не литературный прием, допустимый всегда и везде, это — оружие. Оружие, предназначенное для врага. Почему книга и вызвала истерическую реакцию либеральствующей публики, поднявшей визг об осквернении святынь. Они слишком хорошо помнят, чем промышляли несколько десятилетий, и никак не могут привыкнуть к мысли, что их же оружие может быть использовано против них.
И именно это спокойное знание в первую очередь отличает Харитонова от предшественников. Отличает разительно. Если десятилетие имперской фантатстики отчетливо ассоциируется с крайне тревожным консилиумом у постели больной страны, то «Моргенштерн» вызывает аналогию куда более обнадеживающую. С врачом, устало выходящем к родным и уверенно заявляющим: «Будет жить».
Но гноящиеся язвы не заживают сами собой. Их надо долго и тщательно обрабатывать антисептиком.
Имя этому антисептику — либерпанк.
ПОЛНОЧЬ, XXI ВЕК
По определению автора термина, журналиста и литератор Вячеслава Макарова, под либерпанком следует понимать литературно-публицистическое направление, описывающее мир победившей либеральной западнической идеологии. Важно подчеркнуть, что речь идёт не о либеральном мире, но именно о мире, в котором победила идеология либерализма. Разница здесь та же, что между идеальным коммунистическим обществом (как у Ефремова в «Туманности Андромеды») и обществом, в котором победила коммунистическая идеология (как в реальном СССР или даже в оруэлловском «1984»). Поэтому общества, описываемые либерпанком, могут быть как «честно либеральными», так и, скажем, тоталитарными, или каким угодно ещё. Важно только то, какую роль в них играет идеология западнического либерализма. Если эта роль велика, то это именно либерпанковское общество.
Слово «победившей» означает, что господство либерально-западнической идеологии глобально, и никаких серьёзных альтернатив ей не видно — кроме разве что тотального нигилизма. Далее, слова «либерально-западническая идеология» следует понимать расширительно — т.е. включая сюда самые экзотические и даже фантастические (в полном смысле этого слова) варианты «либерализма» и «западных ценностей». Либерпанк, среди всего прочего, измышляет разные варианты либеральных идеологем и охотно с ними экспериментирует.
Теперь о том, что же такое «либерально-западническая идеология».
Начнём с «западничества». В рамках либерпанка — это идеология, которая эффективно навязывает цели Запада (то есть самых сильных и технологически развитых стран мира) в качестве ценностей для всех остальных. Например: если нечто прагматически выгодно условной Великой Америке, то все остальные должны принять и практиковать это же самое, даже если это им невыгодно (и особенно если это им невыгодно). Понятно, что подобное возможно только в том случае, если это нечто будет понято не как цель, а как ценность, желательно абсолютная. Например, если для Великой Америки выгодна свобода торговли, то весь остальной мир должен считать свободу торговли религиозной ценностью типа «соблюдения воли Божьей», а ущемление свободы торговли — грехом (типа нарушения кашрута для соблюдающего еврея). При этом важно требование эффективности: эта идеология должна работать, то есть успешно прививать такую точку зрения людям, особенно элитам и правительствам. Прививать, кстати, не обязательно означает «делать привлекательной». Западничество может восприниматься не только как сияющий идеал, но, скажем, как унылая неизбежность. Но дела это не меняет. Поэтому, кстати, либерпанк тяготеет к описанию не собственно «западных», а именно что западнических обществ — т.е. периферии мира, вынужденной жить по навязнным Западом законам. Например, в романе Вячеслава Рыбакова «На будущий год в Москве» или в рассказе Михаила Харитонова «Маленькая жизнь Стюарта Кельвина Забужко» описываются именно периферийные общества — украинское и построссийское.
И о «либерализме». Либерализм здесь понимается не только и не столько как идеология защиты «свободы» (или даже болтовня о «свободе»), сколько как учение о примате формальных процедур над содержательными: «разрешено всё, что не запрещено законом». Особенно это касается всех ценностных моментов в человеческом поведении: ценности (типа стыда, долга, чести, и т.п.) в либерпанковском обществе не то чтобы отрицаются, а просто не существуют.
Это не значит, что в этом мире не существует стыда, любви, и т.п. — это всё есть, куда ж им деться... Но эти чувства не считаются чем-то принципиально отличающимся от прочих эмоций, типа гнева, ярости, желания. Это всего лишь чувства. Человек либерпанковского общества — это разумное животное, подчиняющееся внешнему закону. Отсюда — повышенное внимание, уделяемое либерпанковскими авторами теме законов, правил, процедур контроля.
Законы же, как мы уже сказали, имеют единственную ценностную составляющую: «западничество», то есть служение нуждам и амбициям Мирового Центра, вечное господство тех, кто захватил власть над историей и остановил её. Здесь, кстати, мы встречаемся с интересной разницей в базовых метафорах «киберпанка» и «либерпанка». Основной образ киберпанка — это «киберспейс», киберпространство, в котором пребывают корпоративные базы данных (сокровища киберпанковского мира), живут «искусственные интеллекты» и которое бороздят хакеры. Основной образ либерпанка связан не с пространством, а со временем и отчасти речью. Это Либеральный Дискурс, порождающий Закон и Право в интересах Хозяев Дискурса — анонимных сил, стоящих во главе Мирового Центра.
И несколько слов про образ России в либерпанковском мире. Здесь всё однозначно: все либерпанковские авторы изображают Россию как последнего побеждённого противника наступившего либерализма, «мировую Золушку», а русских — «мировыми париями», унижаемыми и наказываемыми успевшими вписаться в либерпанковский мир странами и народами. Это не значит, что у русских или России есть некий альтернативный либерализму проект: скорее, это именно «не успевшие на поезд» (или столкнутые с него удачливыми конкурентами).
Ко этому, уже вроде бы устоявшемуся определению хочется добавить только одно: мир либерпанка – это мир не просто разумных животных – это мир интеллигентных животных. Поскольку нам многократно и очень авторитетно разъясняли – принадлежность к этой специфической категории определяется отнюдь не уровнем образования или владением теми или иными профессиональными навыками – о, нет. Эта принадлежность определяется исключительно тем, насколько глубоко и истово человек разделяет очередную «истинную, потому что верную» идеологию. Либерпанк и описывает мир, в котором эта идеология победила окончательно и бесповоротно, разделяется всеми, кто способен там жить – и потому любой обитатель этого мира, безусловно, являет интеллигентом. Собственно, главный сюжет этого жанра – это история выявления и уничтожения особи, сохранившей в себе следы человека. Не сумевшей стать в достаточной мере животным и в достаточной мере интеллигентом.
Кстати говоря, чистый либерпанк, собственно, почти «нефантастичен». Т.е. либерпанковский мир практически не нуждается в каких-либо фантастических допущениях, кроме единственного — мир, который намерены построить сегодняшние хозяева, действительно будет построен. Допущение, безусловно фантастическое. Но и только оно. Либерпанк описывает даже не послезавтрашний день, а вечер сегодняшнего дня, до которого рукой подать — если мир будет двигаться в том же направлении, что и сегодня:
«В молодости Тимоха служил в Иностранном легионе Европейского Исламского Союза, в котором заработал наградный знак «За штурм Белграда»...» (Вадим Панов, «Московский клуб»).
«Продолжается бунт белого меньшинства на Среднем Западе. Из многих резерваций изгнаны полицейские и солдаты Национальной гвардии. Президент США Мбара Ййонура уже заявила, что если антидемократические силы не сложат оружие до полуночи, против них будут использованы военные спутники...» (там же).
«На Цивилизованном языке я говорю хорошо, но на своём родном языке южно-польском у меня пока получается лучше. Только наш язык очень быстро изменяется, потому что имеется прогресс и в нём становится много новых Цивилизованных слов. Мы к сожалению всё ещё довольно отсталое государство. Так что обычно я пишу по южно-польски. Перевод на Цивилизованный язык создан программой Ultral LinguoDemi 8.3. Мне сказали, что это самая лучшая бесплатная программа переводящая с моего родного языка на Цивилизованный. Я, к сожалению, теперь не имею достаточно денег для услуг человеческого перевода…» (Михаил Харитонов, «Маленькая жизнь Стюарта Кельвина Зобужко»).
«Я живу в главном городе нашей страны Львiве. Раньше москали называли его Львов, и это оскорбительное название до настоящего времени остался на некоторых картах и в книгах. Пожалуйста, если вы будете видеть такое название, то вспомните, что этот город фактически называется Львiв и что в нём расположена самая крупная военная база Цивилизации в нашем регионе!
Наш город очень красивый. Наиболее красивое в нём, конечно, Центр Сороса и военная база Цивилизации. Для их постройства были привезены строительные материалы из самой Цивилизации непосредственно! Когда я был маленький, я ходил к папе в Центр Сороса, чтобы своими руками потрогать кусочек настоящей Цивилизации. Стены очень гладкие и равные как стекло. У нас строения хуже, потому что они построены из всяких плохих материалов. Но мы также стараемся развивать высокий уровень жизни.
Хотя красивее всего, конечно, военная база! Когда я ходил на её помойку, я всегда любовался её величеством и силой. Очень было бы желательно посетить её внутри или даже посмотреть одним глазом на её устроение. Ради этого я записался бы в солдаты или хотя бы в прислугу. Жаль, что наше население ещё не настолько продвинуто, чтобы Цивилизация принимала наших солдат в свои Мировые Forces. Но говорят, что скоро нас тоже будут принимать, и тогда можно будет подумать про это…» (там же).
При этом авторы либерпанка хорошо помнят, как Герберт Уэллс в конце прошлого века вычислял ежегодный пророст упряжных лошадей в Лондоне и, экстраполируя эту тенденцию в будущее, прогнозировал, что через несколько десятилетий город утонет в конском навозе. Они не сомневаются в том, что история не ходит путями плоских экстраполяций. Что мир либерпанка никогда не наступит. В какой-то мере — и благодаря усилиям авторов нового жанра.
Если угодно — заклятие демонов. Заклятие, ставшее возможным только потому, что мы знаем — в действительности нас ждет совсем другое будущее.
«Там есть жизнь, там есть мечта, там есть любовь, там есть счастье. И Бог милосерден, и друг тверд, и враг лукав…
Там ты чувствуешь себя своим среди своих, и это стоит дорогого. Ты готов с чем угодно расстаться, но только не с этим.
Там есть Государь, которому не зазорно служить.
Там есть твоя жена и твои дети, и ты каждой клеточкой знаешь, как это прекрасно — любить их.
Там есть Бог, верить в которого — счастье…
За нашими спинами — целая эпоха. Была она героической и пошлой одновременно, обещала много, умерла некрасиво. Наше время смутно, наши души колеблются, наши сердца все никак не выплеснут раннюю усталость. Но судьба есть, и есть куда идти. Перед нами — целый мир, надо только осмелиться выйти туда, вернуться туда. Прежний рай отцвел, но в вихре падающей листвы появились очертания истинного Рая. Прежняя эпоха уже передала нам эстафетную палочку. Здесь и сейчас нужно действие. Здесь и сейчас следует быть, следует состояться.
Полдень умер…
Встаньте, снимите шляпы, молчите.
Да здравствует Полдень!» (Дмитрий Володихин, «Конкистадор»).
Либерпанк описывает мир «гуманитарных технологий». Но он и сам по себе является первым удавшимся перехватом технологии. Советский Союз проиграл именно борьбу гуманитарных и идеологических технологий. Все рассуждения о его «экономической и технической неконкуретоспособности — всего лишь дымовая завеса для сохранения ноу-хау.
Победа была одержана только за счет того, что значительной части советских граждан (и подавляющему большинству советской, с позволения сказать, элиты) был навязан отталкивающий образ родины — убогой, смешной, страшной… Много образов. На любой вкус. И в какой мере каждый такой образ соответствовал действительности — уже не имело никакого значения.
И сегодняшняя ярость защитников либеральных ценностей понятна и оправданна. Они были убежденны, что их монополии на это оружие ничто не грозит. Что инфицированные жертвы должны по-прежнему принимать регулярные части противника за мирных писателей, публицистов, мыслителей. Верить, что глумление над святынями — это всего лишь литературный прием и проявление авторской свободы. И даже не задумываться о том, что любое оружие можно повернуть в обратную сторону.
Произошел, некоторым образом, симметричный ответ стародиссидентскому лозунгу «Уважайте свою конституцию!». Лозунгу смешному, чья провокационность была очевидна как сторонникам, так и противникам — лицемерие «позднего Совка», гибельность для него любой попытки серьезного отношения к своим якобы писаным основам была очевидна всем. Но, господа, давайте присмотримся вместе — а как обстоят дела с вашей «конституцией»?
В отличие от всей имперской фантастики 90-ых — яростной, тревожной и виноватой — либерпанк холоден и спокоен. Подлинная ненависть — вообще спокойное чувство. Неторопливое. Существуют только две действительно продуктивные эмоции — любовь и ненависть…
И подлинная ненависть живет, как колдовской меч на дне озера, спокойно дожидаясь своего часа. А на поверхности — тихая рябь и цветение кувшинок…
Новая линия фронта легла поперек вчерашних окопов. И по ту, и по другую ее сторону оказались вчерашние «люди Полдня».
Радоваться нечему, но и печалиться особо тоже нечему. Не мы начинали эту войну. Но когда нам предлагают служить перегноем для высокого счастья эффективных менеджеров — приходиться принимать вызов.
«Плевать мне на то, что Колченог - это камешек в жерновах ихнего прогресса. Я сделаю все, чтобы на этом камешке жернова затормозили.»
