Б. Л. Васильев: "Немцев вообще очень уважаю. Они сумели признать, что были виноваты. А вот мы не признали" (*+)
http://www.gzt.ru/headline.gzt?id=64050000000017167
"Писателем быть я и не замахивался"
21.05.2004
"Писателем быть я и не замахивался"
Сегодня исполняется 80 лет одному из лучших современных писателей - Борису Львовичу Васильеву. В 1970 году он проснулся знаменитым
после выхода в свет повести "А зори здесь тихие...". С тех пор им написано больше тридцати повестей и романов, по его сценариям
снято около двадцати фильмов, среди которых первые по популярности - конечно, легендарные и нестареющие "Офицеры". Его литературные
и кинопремии можно перечислять долго. Важнее другое. Выдающийся мастер слова, тонкий лирик и блестящий стилист, он не случайно был
народным депутатом на Первом съезде и по сей день остается членом комиссии по правам человека при президенте РФ. Многие совершенно
справедливо считают его нашей совестью. По случаю юбилея с Борисом Васильевым специально для ГАЗЕТЫ встретился Михаил Разгонов.
- Борис Львович, вы готовы сегодня, после всех поражений либерализма в России, подписаться под статьями, которые выходили у вас
несколько лет назад и во времена перестройки?
- Да. То есть, конечно, где-то я мог ошибаться. В деталях. Но, по сути, я не отказываюсь ни от чего. Убеждения мои не переменились.
Мое первое публицистическое произведение было написано, когда Горбачев еще только пришел к власти, это была статья, напечатанная в
"Известиях", - "Люби Россию в непогоду". В трех номерах на разворотах. Большая по объему. И шуму она наделала много. Это была такая
проба пера в новом для меня жанре. Хотелось высказать все, что я думаю о России.
- А сейчас? Уже не хочется? Вы же еще совсем недавно были очень активным публицистом. Что-то переменилось?
- Да. Ходорковского посадили. Ведь это же он финансировал проект "Золотое перо". Скажу без ложной скромности - действительно, лучшие
перья России были им собраны: Искандер, Войнович, Приставкин, Жуховицкий, Черниченко, Нуйкин, еще десятка полтора громких фамилий. И
мы почти пять лет писали короткие честные статьи для региональной прессы. На местах зажимали своих журналистов, а именитые
московские писатели оказались не по зубам властям в регионах - в этом и состояла идея. Ходорковский платил щедро. Этим можно было
зарабатывать на жизнь, не говоря уже о том, что дело интересное. И всегда приятно чувствовать, что ты нужен людям.
- И что же? Сегодня опять подступила какая-то растерянность, неопределенность? Знаете, где я ощутил ее у вас? В романе "Глухомань".
- Да, это было. Видите ли, лет десять назад - смутное начиналось время - я вдруг ощутил, что просто перестаю понимать происходящее.
Не могу угнаться за меняющимся временем. И предпочел взяться за исторические романы. Я очень люблю русскую историю, неплохо знаю ее,
вот и написал довольно много. А потом, где-то преодолевая себя, рискнул обратиться к современности - получилась "Глухомань". И что?
Был какой-то резонанс, даже благоприятные отклики. Но доволен ли я сам? Нет. Мне не удалось в должной мере отразить даже жизнь
Солнечногорска, который мне все-таки хорошо знаком. Мы здесь давно, прижились уже, и, когда писал, я видел эту обстановку: местные
проблемы, местные кланы, местные разборки... Подобным образом можно и всю страну показать, так, например, построены "Братья
Карамазовы". События происходят в неизвестном заштатном городишке. Но, во-первых, это же Достоевский, а во-вторых, даже здесь в наши
дни жизнь чрезвычайно стремительна по сравнению с теми временами. В общем, я понял тогда, что пока не могу создать ничего
современного. А сегодня с публицистикой чуть-чуть другая ситуация. Сегодня я прячу ее в художественную оболочку. Я сейчас над такой
вещью работаю. Собственно, я ее еще только начал. Трудно говорить об объеме, но это должна быть настоящая сюжетная повесть с
персонажами, со всеми коллизиями. Называться будет "Победоносцы". А речь пойдет о нашей армии. Понимаете? Я хорошо ее знаю, армию, я
же из офицерской семьи и сам офицером 15 лет был. Победоносцы - это те, кто носит знамена. Только победоносцы, а не победители.
Нельзя быть победителем, когда воюешь с собственным народом. Это и о Чечне, конечно. И там много будет документального - в прозу
вливается публицистика. Так интереснее, чем писать статьи.
- Значит, произошел еще один новый поворот, опять к современности? Ведь последними были у вас романы из времен седой древности:
"Вещий Олег", "Ольга - королева русов"...
- Опять же не совсем так, если говорить о последних книгах. Во-первых, я недавно практически закончил новый роман - "Отрицание
отрицания". Собственно, точка в нем поставлена, просто надо еще перечитать, внести окончательную правку. И я пока не знаю, кто его
будет издавать. Это книга о судьбах русской интеллигенции в двадцатом веке. История одной семьи с начала столетия и до последних
предвоенных лет. Во-вторых, в издательстве "Вагриус" вышла очень важная для меня книга - "Век необычайный", это мои воспоминания.
Наверное, настало уже время подводить некоторые итоги. Ну и издательство "Вече" впервые после долгого перерыва напечатало пять томов
моих избранных сочинений - туда вошли все военные произведения, я их специально подобрал по хронологии, причем вместе с рассказами,
и другие самые удачные мои повести: "Не стреляйте белых лебедей", "Иванов катер", "Вам привет от бабы Леры", "Капля за каплей",
"Кажется, со мной пойдут в разведку". Очень приятное издание получилось, и готовятся следующие тома. Так что какой-то новый период
наступил. Современный читатель вновь заинтересовался моими книгами, а я вновь заинтересовался современностью.
- А историческая проза начиналась для вас с романа "Были и не были"?
- "Были и не были" - это для меня не историческая проза, это русский роман, просто о другом веке. Это история моей фамилии. Я там
ничего не выдумал. Знаменитый Сашка Алексеев был лучшим другом Пушкина. Они встретились в ссылке, к тому же были оба псковичи,
именно у Сашки сохранилась рукопись "Андре Шенье" - полностью 49 строф - стихотворения, запрещенного цензурой. Сашка был отчаянный
дуэлянт, у него проводили обыск и нашли эту рукопись где-то в сундучке, небрежно спрятанном. Вызвал Бенкендорф, спросил откуда.
"Ваше превосходительство, не знаю откуда, пьян был в стельку. Неделю пил, на каждой станции играл в карты. И где-то со мной
расплатились стихами, я их и не читал, я вообще стихов не читаю..." В общем, его разжаловали в солдаты. Уехал на Кавказ и вернулся
через год опять поручиком. Вот такие были ребята. Это о них, реально существовавших людях вся эта история.
- А трудно было работать? Ведь первый для вас роман такого рода.
- Работать было страшно интересно. Но, конечно, непросто. Для издания в то время требовался консультант, я же ведь был не историк. К
кому обратиться? Мне сказали: "Вот если сумеете проникнуть к Зайончковскому Петру Андреевичу, есть такой действительный член
Академии наук, крупнейший и, по существу, последний специалист по русскому дворянству, если от него будет заключение, мы печатаем
безоговорочно". Я сумел познакомиться с ним. Приходил в дом на Котельнической набережной. Он жил там с женой, детей не было,
единственный сын погиб на фронте. Мой роман ему очень понравился. Конечно, возник целый ряд замечаний. Бывало, поднимет меня чуть не
в шесть утра, он сам рано ложился и вставал рано. "Вот у вас, Борис Львович, - у него был такой пронзительный старческий голос, -
написано, что 15 мая был соловьиный день и девушки выходили в сад слушать соловьев и мечтать о любимых. Девушки разве могли
выходить? Они работали. Барышни выходили, молодой человек! Ба-рыш-ни. А девушки у них в сенях жили и полы мыли". Вплоть до таких вот
вещей. И с его помощью я это дело сделал уже безукоризненно.
А есть еще такой историк современный - Илья Ханукаевич Урилов. Он меня спросил: "Борис Львович, братья Иван и Василий Алексеевы не
ваши родственники?" Я говорю: "Мои, один - мой родной дед. Другой - двоюродный". "Тогда вы плохо спрятали фамилию". Так я и не хотел
ее прятать. Я только назвал их Олексиными, чтобы к мелочам не придирались.
Эти романы скорее биографические, а что касается древней истории и не только ее - я, например, написал отдельный роман о Скобелеве,
он тоже недавно вышел в "Вече" - так я же всегда мечтал стать историком. А писателем быть я и не замахивался, это мне даже в голову
не приходило. В семье очень любили читать, книг было много. Это сейчас все телевизор смотрят, а тогда читали вечерами, за столом.
Моя старшая сестра Галина читала вслух, я слушал. Наверно, поступил бы в университет, если б не война. Какой из меня историк
получился бы - неизвестно, но интерес был с детства.
- А писателем как вы стали?
- Я начинал с театральной драматургии. Первую пьесу написал, еще будучи в погонах, она называлась "Офицер". Я тогда увидел конфликт,
ощутил реально, не теоретически: на смену боевым офицерам, отважным, обеспечившим победу, пришли люди, просто окончившие академию,
не воевавшие. А куда податься парню - ему лет сорок, он весь в орденах, а делать ничего не умеет. Кроме как убивать. И молодых стали
выпихивать, выталкивать - жестокий такой бойкот новых офицеров. Я об этом написал пьесу. Она была поставлена ЦТСА и запрещена на
второй день после премьеры.
- Это какой же был год?
- Пятьдесят пятый.
- То есть уже после смерти Сталина, но до ХХ съезда.
- Да. Я понял, что все сгорело. И не знаю, что бы я делал, если б не Николай Федорович Погодин. Он взял меня в свою группу
сценаристов при Госкино, и я там довольно долго работал. "Очередной рейс", "Длинный день" - это были первые мои фильмы.
- Прозу позже стали писать?
- За прозу я как-то все боялся садиться. И тут судьба нас вместе с женой Зорей толкнула на Унжу, это приток Волги. Там у Зориной
матери жили родственники. А чуть-чуть в стороне был затон, где речные суда становились на зиму. Я там, во-первых, увидел труд,
настоящий потный труд, грохот кранов и как все работают с бешеной энергией от темна до темна и от светла до светла, как зарабатывают
деньги без всяких перекуров, в бешеном темпе. Во-вторых, тот, у кого мы жили, был капитаном на катере и пригласил нас к себе, меня -
мотористом (он знал, что я инженер), а Зорю оформили матросом. Мы с ним месяц плавали. Ох, какая это была работа! Палуба шатается,
кухонька маленькая, Зоря готовила одну рыбу, в магазинах же ничего не было, и мы на эту рыбу уже смотреть не могли.
- Отсюда появился "Иванов катер"?
- Да, моя первая настоящая повесть, вот на этом живом материале. И потом, вернувшись сюда, я отволок этот "Иванов катер" в "Знамя",
а там заявили, что это, извините, поклеп на советскую действительность, мол, ничего подобного, так не живут, это очернительство -
было такое модное словечко. И тогда известный писатель Александр Рекемчук сказал: "Плюнь на них, Борис! Давайте сюда все экземпляры,
трусы несчастные! Пошли к Твардовскому!" А "Новый мир" - это же было площадь перейти. И мы пошли. Это был единственный случай, когда
я видел Твардовского. Он уже надевал пальто. "Хорошо, - сказал, - оставьте". Потом я Саше Рекемчуку звонил. "Твардовскому
понравилось, - сообщил он, - будет печатать". И тут его снимают через несколько дней, и это все лежит. Я у Коновалова спрашиваю:
"Так будете печатать или нет?" - это новый у них начальник. "Будем, в планах стоит, вы только его доделайте немножко с нашим
редактором, и все будет хорошо". Ну а просто ждать неинтересно, и я тем временем пишу "А зори здесь тихие...", довольно быстро
написал, месяцев за восемь. Даже меньше. И повесть стала бестселлером, после чего дорога мне была расчищена. И "Иванов катер" вышел,
и замечания все сняли...
- То есть "Зори" вышли раньше?
- Да, в "Юности". И там же "Самый последний день", только после этого "Катер". И "В списках не значился" - тоже в "Юности", но уже
позже, в 75-м, к тридцатилетию Победы.
- В кинематограф вы же еще не раз возвращались?
- Конечно, были "Офицеры", и "Аты-баты, шли солдаты".
- Все это достаточно давно. В последнее время в кино уже не работали?
- Нет. Ну были экранизации, иногда меня просили поучаствовать в написании сценария, поприсутствовать на съемках, но сам уже не
писал. Вот "Зори" мы со Стасом Ростоцким вместе делали, это, пожалуй, и был последний по-настоящему мой сценарий.
- Когда вы сказали, что сценарий писался год, я подумал: какие были хорошие времена! Сегодня пишут за неделю. А то и за один день
целой командой, если работают над сериалом. Поэтому, наверное, и кино такое.
- Это не совсем справедливо. А Звягинцев?
- "Возвращение"?
- Ну конечно. Просто великолепный фильм. А "Кукушка" Рогожкина? Прекраснейшие картины, заслуженные награды. Звягинцев наполучал
призов: в Венеции, в Лос-Анджелесе, в Париже... Не помню, где еще. Давно такого не было. "Кукушка" получила "Нику". Какая там ч-
удная актриса! И вообще актеры прекрасные.
- Значит, в кино сегодня какой-то прорыв есть?
- Есть. Денег дайте - будет еще лучше. Хорошую картину не снимают по дешевке, для серьезных фильмов нужна подготовка длительная, а
если все скорей-скорей, давай-давай, то и выходит чепуха полная. Этого у нас навалом. Голливуд тоже чепуху снимает, но для третьих
стран, а для себя они делают 20 картин, которые можно показывать в США и Европе. И еще специально 8, рассчитанных на получение
премий.
- А вам не кажется, что премии сегодня получают не совсем за художественные достоинства? Получают блокбастеры. То есть денег
вбухали, и больше ничего не надо. А они же зачастую пустышки.
- Есть и такое. У американцев вообще многое по-своему, они же никогда не дадут премию за трагедию. За мелодраму - пожалуйста. Вот
Меньшов и получил тогда. Это же откровенная мелодрама в американском стиле. А Венецианский фестиваль - совсем другой уровень, в
Европе просто выше уровень культуры... Между прочим, "Зори" были представлены на "Оскара". Мы его не получили, но Стас ездил туда. А
"Оскара" дали фильму "Кабаре" Боба Фосса. Стас сказал: "Слушай, какая картина! Это же не просто частный случай на войне - это
глубже, о приходе Гитлера к власти, очень гражданская, очень антифашистская картина". Так что Стас не сожалел. А наш фильм катали по
Америке, потому что в положении об "Оскаре" есть такой пункт - мнение зрителей. Мнение общественности. Американцы любят это. В
общем, наш фильм узнали в США. И в конечном счете Голливуд пригласил меня туда. Со мною поехал Анатолий Метальников, он был
секретарем Союза, а без секретарей тогда не пускали - еще останешься! Первая поездка за океан. Я совершенно ошалел от Лос-Анджелеса,
от Голливуда.
- Поработать не предлагали?
- Нет. Но принимали! Говорят, американцы не гостеприимны. Ничего подобного! Гостеприимны невероятно, радовались они очень, что
русские приехали, из Советского Союза, они нас не видели никогда. Теперь там много русских, а тогда было очень мало.
- Спрошу совсем о другом. Вы были коммунистом?
- А как же! Правоверным.
- И как произошло изменение ваших взглядов?
- Очень резко. Дело все в том, что я и Егор Яковлев прошли в Совет народных депутатов, одними из первых получили мандаты. А в это
время началась та самая катавасия в Тбилиси. 89-й год, апрель. Слухи дошли мгновенно, киношники оттуда позвонили своим, и мне
сказали: "Вам нужно ехать. Туда же никого не пускают, никуда, блокада полная, а вас не имеют права не пустить". Мы сели в самолет.
Прилетели. Нам говорят: "Нет. Туда нельзя". "Простите!" - мандат показываем, и они - под козырек.
Мы приехали и попали на самые первые похороны. Город - совершенно черный. Мужчины - все небритые, заросшие, они же не бреются, пока
не похоронят своих. Дети - тихие. Тихие дети в Тбилиси! Это надо было видеть, невозможно себе представить этих вечно галдящих
сорванцов тихими. И все в черном - женщины, мужчины, даже дети. Мы приехали на похороны одной из девочек. Нас встречал Буба
Кикабидзе. Он говорит: "Пойдем". Мы пошли, и это было очень тяжело. Потом все кончилось, могилу засыпали, люди стали расходиться. А
мы стоим, Буба достает пачку сигарет, говорит: "Закуривайте, ребята". Вот там я закурил вновь, а перед этим бросил. Буба говорит:
"Увидимся в номере, я к вам приду в "Иверию". Приходит, вынимает из корзинки чачу и вино. А у них там сухой закон. Егор спрашивает:
"Вахтанг, ты не боишься?" "Во-первых, меня никто не остановит, меня все знают в Тбилиси, а во-вторых, закрыли все винные лавки, но
какой грузин не имеет дома чачи?" Мы выпили. И очень много курили...
Потом я выступал на съезде, и генералы буквально затопывали меня ногами. А Горбачев говорит: "Да отойди ты, отойди! Я тебе дам
слово". И действительно, они потом все успокоились, и после перерыва он дал мне слово. Я выступил. Зал слушал. Постановили создать
комиссию по Тбилиси. Ее возглавлял Собчак, и я попал в состав. Мы провели там недели две. У меня огромная папка есть с документами.
- А удалось все-таки понять, кто отдавал приказ?
- Да, конечно. Но там не в приказе дело. Там было дело в нарушении устава и закона. Родионов, командующий гарнизоном, который стал
потом министром - удивительное дело! - выстроив солдат, обязан был дать демонстрантам тридцать минут на очистку площади, а они пошли
сразу. И еще восьмой полк по другой улице спустился.
- Десантный полк?
- Нет, обычный мотострелковый. Десантники там тоже были. Я разговаривал с их командиром, не помню сейчас фамилии, они шли по
тротуару мимо дома правительства и беспощадно всех колотили, кого только могли. В результате 23 убитых, а не 16, как признавали
сразу...
Есть четвертый пункт в Уставе партии, о добровольном выходе из нее. Я написал заявление и отнес своему секретарю. Все. Вот так я
перестал быть коммунистом.
- Что в вашем творчестве кажется вам самым значительным?
- Я считаю, самое лучшее, что мне удалось сделать, - это хроника семьи Олексиных, вот этот цикл романов. Самая серьезная работа.
- Хотя если брать читательский успех, то далеко не это.
- Далеко не это. Может быть, потому что работа требовавшая больших знаний от меня, и от читателя требует определенного труда.
- А ваша визитная карточка - это все-таки "Зори".
- Понятно, она же входит в программу школьного обучения. Это во-первых, а во-вторых, был фильм. Была пьеса, была опера Кирилла
Молчанова, балета только не было, а теперь еще экранизация в Китае - 20 серий. Они будут снимать этим летом у нас, на "Мосфильме", с
нашими актерами.
- На сколько языков вас переводили?
- Я уже счет потерял. Правда, со многими не было договоренностей, и платили далеко не все, а только тот, кто хотел.
- Но экземпляры в руки попадали?
- Иногда. В "Москве" стоят, есть целая полка специальная. Английских, французских, немецких книг много... Немцы, кстати, как раз
платят. Они лишены квасного патриотизма. Немцев вообще очень уважаю. Они сумели признать, что были виноваты. А вот мы не признали.
- Помните, Венедикт Ерофеев как-то сказал: "Я бы устроил коммунистам маленький Нюрнберг". Он так сказал, но можно было бы и не
маленький, а настоящий. Но у нас никакого не было.
- Да, такого процесса не было. Это огромная, с моей точки зрения, ошибка. Огромная. И боюсь, что теперь уже действительно поздно.
Вместо сердца пламенный мотор
Борис Львович Васильев родился 21 мая 1924 года в городе Смоленске. Закончил Военную академию бронетанковых и механизированных войск
имени маршала Малиновского. Участник Великой Отечественной войны. Им написано около 30 повестей и романов, многие из которых были
экранизированы и инсценированы, такие как "А зори здесь тихие...", "Завтра была война", "Не стреляйте белых лебедей", "Иванов
катер", "В списках не значился". Книги Бориса Васильева переведены на десятки языков и включены в школьные программы не только в
России. По его сценариям поставлены такие знаменитые фильмы, как "Офицеры" и "Очередной рейс". В 1975-м он был удостоен
Государственной премии СССР, в 1987-м - золотой медали имени А. Довженко, в 1997-м - премии имени А.Д. Сахарова "За гражданское
мужество", в 2003-м стал лауреатом премии "Ника" в номинации "За честь и достоинство". Борис Васильев получил также шесть
театральных премий, три из которых международные, премию имени Ленинского комсомола, орден Дружбы народов, российско-итальянскую
литературную премию "Москва - Пенне" и много других кинематографических и литературных наград. С 1989 по 1991 год был народным
депутатом Первого съезда и активно занимался публицистикой и общественной деятельностью. Является членом комиссии по правам человека
при президенте РФ.
