Разбавлять и денатурировать: рождение западного мира
Эрнест Геллнер. Разум и культура: Историческая роль рациональности и рационализма / Пер. с англ. Е. Понизовкиной. М.: Московская
школа политических исследований, 2003. 252 с.
Книга Эрнеста Геллнера (Ernest Gellner, 1925-1995) "Reason and Culture" (Blackwell: Oxford UK & Cambridge USA, 1992) рассказывает об
истоках и трудной судьбе европейской рациональности. Первым на сцену повествования выходит Декарт. Он провозглашает суверенитет
Разума и блистательно, как истинный француз, излагает программу освобождения от культуры, от <примера и обычая>. Декарт очищает себя
сомнением до тех пор, пока не растворяется в воздухе, однако вскоре весьма удачно воплощается в новом, преображенном с помощью ratio
теле. На глазах у изумленной публики Декарт по заранее приготовленным чертежам возводит грандиозную конструкцию, в качестве
основания используя самого себя, а для подсветки - lumen naturale. Конструкция называется <мир>. Геллнер так комментирует
происходящее: <:Декарт глубоко буржуазен. <:> [Он] является выдающимся практиком и проповедником когнитивного индивидуализма
собственника> (с. 18-19). Как и все буржуа в то время, Декарт глубоко страдает. Он боится впасть в заблуждение. Источником
заблуждения является культура. Для избавления от культуры разум должен опираться на <такое внутреннее принуждение, которое способно
подвинуть на продуцирование ясных и отчетливых идей> (с. 23). Особое качество - достоверность - подобных принуждений обеспечивается
божеством. Это божество <в высшей степени буржуазно. Удостоверяя что-либо, оно действует весьма осторожно и избирательно: <:> Оно
санкционирует внутренние принуждения только тогда, когда они правильны, ясны, отчетливы, систематичны - короче, подчинены Разуму.
Это Бог порядка, умеренности и разума> (с. 26-27). Геллнер делает вывод, что Декарт - пелагианец. Пелагий, как известно, учил, что
человек сам грешит, сам и спасается, пестуя и совершенствуя свою добрую природу, изначально вложенную Богом.
Проходит сто лет. На сцену выходят эмпирики во главе с Юмом. Они производят замену нескольких кирпичей в кладке здания, возведенного
Декартом, однако фундамент - индивидуализм - не трогают. Геллнер замечает: <:По большому счету Юма можно определить как
рационалиста: перед нами индивидуалистская попытка рационально установить границы и природу подлинно познаваемого мира> (с. 31).
Различие между Декартом и Юмом в следующем: Декарт полагал, что его <мир> завершен и что в нем так же хорошо и уютно, как и в
традиционных исторически сложившихся общностях; Юм же рассматривал этот картезианский проект как красивую, но принципиально
неосуществимую мечту, полагая при этом, что надежность и комфорт не являются внутренними свойствами системы знания, а порождаются
привычкой, т. е. культурой.
Между тем мир, построенный Декартом, все это время не пустовал: <На протяжении всего XVIII столетия он становился все более понятным
и поддающимся манипуляциям: Постижимость его продемонстрировал Ньютон. Он показал, что мир состоит из абсолютно твердых и устойчивых
предметов со строго определенными свойствами; собственно, это и сделало возможным развитие науки и: современного промышленного
производства. Именно в таком мире желает видеть себя респектабельный в гносеологическом и производственном отношении индивид:> (с.
41). Мир этот не пустует и сегодня, несмотря на то что жители проникают в него не через царские врата рационального самообоснования,
к сожалению, навсегда закрытые, а с черного хода, посредством обычая и примера.
Кант дал надежду нелегальным иммигрантам, заявив, что наш ум в силу самого своего устройства должен порождать мир, описанный
Декартом и Ньютоном. Однако ему не удалось выяснить, каким образом ум обретает эту конструктивную способность. Спустя еще сто лет
ответ предложил Дюркгейм: посредством ритуала. Именно коллективный ритуал делает нас кантианцами, т. е. людьми в точном смысле
слова. <Общественно необходимые принуждения внедряются в нас посредством ритуала и служат голосом социума внутри нас. И если
Дюркгейм прав, то Декарт, желая освободиться от общественных предрассудков, в ходе своего бегства от социальности не случайно,
видимо, использовал в качестве ориентира и средства спасения именно то, что в действительности является голосом общества внутри нас!
<:> Убегая от дьявола, он сам бросался в его объятья> (с. 59). Тут на сцену как ни в чем не бывало выбегает Декарт и, вытирая
окровавленную шпагу о кожаные штаны, с дьявольской улыбкой произносит: <Мой дорогой Эмиль, :вы заявляете, что глубинные принуждения,
которые организуют наше мышление и нашу жизнь, - не что иное, как плоды ритуала. <:> В таком случае, будьте добры ответить, действию
какого ритуала я должен был подвергнуться, чтобы так глубоко осознать связь между моей мыслью и моим существованием. По-видимому,
это произошло в ходе некой никому не известной оргии! <:> Но, уверяю вас, трудно даже представить, чтобы рассудительные иезуиты,
воспитывавшие меня в Ла-Флеш и, конечно же, совершавшие там католические обряды, довели меня до экстаза, заставляя подпрыгивать и
распевать: cogito sum, cogito sum, cogito sum! Ректор, отец Шарль, никогда не допустил бы такого. Любой, кто нашел бы удовольствие в
таких действиях, был бы немедленно и безжалостно исключен> (с. 61-62).
Дюркгейм теряется с ответом, и тогда ему на помощь приходит Макс Вебер. Представьте, говорит он, некое сообщество, устроенное
по-дюркгеймовски. Представьте также, что волею случая оно вольется в более крупное сообщество, исповедующее монотеизм, и вы увидите,
что магия и ритуалы <по случаю> постепенно уступят место распространению ритуальной торжественности на все аспекты жизни. <Вся жизнь
становится торжественной и подчиненной правилам, ко всем утверждениям относятся с уважением, и в итоге все люди начинают походить на
духовенство> (с. 65). Кроме того, эта централизованная вера имеет книжный характер и интенсивно использует Писание, что приводит к
доминированию <культуры правил> и интериоризации принуждений. Теперь допустим, что это сообщество действует в новой
социально-политической среде, где широко распространены рыночные связи, хорошо развито разделение труда и установлен стабильный
политический режим, основанный на верховенстве права. Такая среда благоприятствует установлению единообразия в отношениях и
укреплению внутреннего сознательного контроля, необходимого для соблюдения контрактов. Акцент делается на дисциплине ума, на общих
формальных признаках поведения и мышления. Установление универсальных закономерностей во всех сферах жизни исключает упование на
божественную благодать. Бог как верховный методист давным-давно должен был равномерно распределить жребии между людьми. Нет какой-то
особой жизненной стратегии, приближающей нас к знанию о своем уделе. Все занятия равно священны, если они осуществляются планомерно
и методично. А поскольку упорядоченное бездействие немыслимо, следует назначать себе реальные задачи, требующие организаторского
таланта и не оставляющие времени для одиночества и внутренних мук. <Однако ирония: в том, что преданность работе в сочетании с
отсутствием экономической заинтересованности - наилучшее средство экономического успеха. <:> :Члены нашей новой секты будут первыми,
кто честен не из расчета, :а потому, что их честность является чем-то вроде побочного эффекта их: духовных страданий. <:> Если таких
людей достаточно много и все они исполнены решимости, они вполне способны изменить моральный климат общества и, в конце концов,
вынудить остальных последовать их примеру> (с. 69). Таким образом, капиталистическая рациональность возникла на абсолютно
иррациональных основаниях, Разум родился из Абсурда, а сверхприбыли - из отказа от жажды прибыли.
Итак, Вебер без зазрения совести пересказывает Декарту свою <Протестантскую этику>, которой тот, разумеется, не читал. Смысл его
возражения в том, что к тому времени, как юный Рене попал в иезуитский коллеж, самым действенным ритуалом, организующим ум так, что
он обучается порождать мир буржуазной рациональности, становится воздержание от ритуала. Оно состоит в том, что всем объектам и
событиям в мире приписывается равный статус и каждый раз используются одни и те же универсальные техники и процедуры. <Монотонный,
размытый ритуал размеренного упорядоченного существования вселяет в нас инвариантные правила - в отличие от таинственных и
театральных ритуалов дикарской общинной религии> (с. 74). Рождение европейской рациональности означало не <освобождение от
культуры>, но возникновение новой культуры, отличной от всех традиционных культур, вместе взятых.
Мы не успеваем выслушать ответ Декарта, вероятно, как всегда, остроумный и точный, ибо на сцену выходят многочисленные враги Разума
в карнавальных костюмах. Вот Гегель, разодетый под Мефистофеля. Его реплики представляют собой <нечто вроде вербального эквивалента
трубного гласа> (с. 107). Вот Шопенгауэр, <философ неутоленной сексуальности> в костюме Приапа (с. 119). Вот Фрейд с жезлом в виде
змеи. Он занят возрождением <таинственных коллективных ритуалов древности> (с. 126). Из прочих обратим внимание, пожалуй, на
Витгенштейна в маске носорога. Он попирает свой ранний либерально-универсалистский <Трактат>, воспевает языковые Gemeinschaften и
предлагает всему человечеству <коллективно возвратиться в состояние инфантилизма> (с. 168). Все враги Разума исповедуют ту или иную
форму <внутриприродного шовинизма>: они отдают пальму первенства не автономной денатурированной рациональности, но некой силе внутри
мира, будь то демон истории, бессознательное или естественная языковая общность.
Парад безумцев, очевидно, далек от финала, и Геллнер решает отвлечь публику рассказом о рациональности в современном мире.
Проникновение рациональности в сферы производства и познания на заре современности выразилось в <доходящей до безжалостности
жесткости в выборе средств> (с. 190), абсолютизации власти голых фактов и создании <невероятно холодного социального мира> (там же).
Однако если в те далекие времена была возможна <рациональность путем естественного отбора>, то современное общество <в силу присущей
ему исключительной "функциональной взаимозависимости" его составляющих напоминает традиционное - соответствуя тем его особенностям,
которые, как утверждалось, препятствовали развитию рациональной экономики> (с. 192). Ограничение классической рациональности в сфере
трудовых отношений означает исчезновение <прежней безжалостной рациональной эксплуатации> (с. 193). Потребление становится все менее
рациональным и все более символическим. Так, использование автомобиля в целях перемещения по современному мегаполису иррационально,
ибо <движение на улицах блокировано транспортом, а парковка, в сущности, невозможна> (с. 198), однако количество личных авто
продолжает расти. Объединение людей в сообщества также происходит далеко не на рациональных основаниях. <Сообщество - это не
предприятие: <:> Здесь уместно вести себя как в танцах: надо чувствовать, какое движение будет верным, а не вырабатывать стратегию
исходя из соображений эффективности> (с. 208). Стремление к автономии, образующее сердцевину европейской рациональности, практически
не осуществимо, и тем не менее, замечает Геллнер, <:мы есть те, кто мы есть, именно в силу глубокой укорененности в нашем мышлении
этого странного стремления> (с. 215). Более того, судьба западного Разума имеет, как считает Геллнер, всемирное значение: <Переход
от рациональности в ее первоначальной, родовой, описанной Дюркгеймом форме к той более специфичной, мысль о которой так захватила
Вебера, - вероятно, величайшее событие в истории человечества> (с. 240). Тем более важно помнить, что событие это носит случайный
характер, что наш мир - вовсе не закономерный итог какого-то естественного развития. Мир держится на хрупких и далеко не достаточных
основаниях. Под занавес Геллнер предлагает публике оставить самодовольство и манию величия гегельянцам, принять рациональность как
неотъемлемую часть самих себя и по возможности справедливо относиться друг к другу.
