"Абонент отказался от разговора..."
06.03.2003 13:03
Сергей Прокофьев умер пятого марта 1953 года. Всю свою жизнь он чувствовал
себя <недо-> - недопонятым, недопризнанным, недоисполняемым и в результате -
недопохороненным:
Он умер в один день со Сталиным. Страна сходила с ума, прощаясь с вождем,
люди в страшной давке убивали друг друга за право взглянуть на мертвого и
всем было не до Прокофьева.
Как вспоминает Мстислав Ростропович, друзья покойного в тот день не смогли
во всей Москве отыскать ни одного живого цветочка, чтобы почтить память
великого музыканта. Пришлось довольствоваться цветами в горшках. И смех, и
слезы. Но оно и понятно: все цветы были раскуплены для другого обряда. Нация
прощалась со Сверхчеловеком, которого угораздило преставиться в один день с
просто человеком Прокофьевым. Выбора не было.
Но это был конец пути. А начало - совершенно идиллическое, пасторально и
предвещающее красивую сказку, которой откроется длинный-длинный серебряный
век.
Отец будущего композитора Сергей Алексеевич Прокофьев, закончив Московский
университет и Петровско-Разумовскую сельскохозяйственную академию,
согласился на предложение помещика Сонцова быть управляющим его южного
имения.
Мать, Мария Григорьевна, была незаурядной женщиной. Воспитание сына
(занятия музыкой, иностранными языками) всецело находилось в ее руках. Не
было дня, чтобы мальчик не подходил к роялю и не пытался что-то
фантазировать. Мать записывала небольшие Сережины пьесы: рондо, вальсы,
песенки, <Индийский галоп> (сочиненный в пять лет и многим известный). Самым
сильным впечатлением детства явилась поездка с родителями в Москву и
посещение оперного театра, где мальчик услышал <Фауста> Гуно, <Князя Игоря>
Бородина и увидел <Спящую красавицу> Чайковского. Вернувшись домой, Сережа
был одержим сочинением чего-либо в этом духе. Так появились у десятилетнего
композитора первые опусы в жанре оперы - <Великан> и <На пустынных островах>
(<Великан> даже был поставлен в имении дяди, А. Д. Раевского).
Было решено отдать Прокофьева в консерваторию. Председателем комиссии на
вступительных экзаменах был Н. А. Римский-Корсаков. Все поступающие в
консерваторию были гораздо старше тринадцатилетнего юноши, но у кого было по
две пьесы, у кого - чуть больше... Сергей же поразил всех: он вошел,
сгибаясь под тяжестью двух папок, в которых лежали четыре оперы, симфония,
две сонаты и довольно много фортепианных пьес.
В консерватории Прокофьев учился у Римского-Корсакова (инструментовка) и
Лядова (композиция, контрапункт). Весной 1909 г. Прокофьев получает статус
композитора, но продолжает обучение.
В 1914 году молодой композитор расстается с консерваторией и получает от
матери обещанный подарок (все еще так по детски, в лоне семьи) - путешествие
в Лондон.
Юный гений быстро становится взрослым, круг просто гениев, уже вовсе не
юных, принимает его как своего.
Редкий случай - из ребенка вундеркинда, потрясавшего своих современников,
получился действительно великий композитор. Но гениальность Прокофьева
всегда была как бы в скобках, на первый план всегда выступало что-то другое.
Ни в одном времени он не был <своим>, Прокофьев всегда был чуточку впереди,
как всякий гений - впереди себя будущего, впереди страны, впереди века.
В Лондоне состоялась его первая встреча с С. Дягилевым, одним из основателей
объединения <Мир искусства>, организатором <Русских сезонов> в Париже.
Знакомство с Дягилевым открывает Прокофьеву двери многих музыкальных
салонов. Он едет в Рим, Неаполь, где с успехом проходят его фортепианные
вечера.
В канун первой мировой войны композитор возвращается в Россию. Премьеры его
сочинений нередко сопровождаются скандалами. Петербургская публика не
вынесла <варваризмов> <Скифской сюиты>.
Накануне революции он встречается в Москве с М. Горьким, В. Маяковским,
поэтами-футуристами Д. Бурлюком и В. Каменским, которые восторженно
принимают созвучную времени музыку молодого композитора.
В 1918 году Прокофьев спешит уехать из России в заграничное концертное турне
(Япония, Америка, затем ряд европейских стран, Куба), которое растянулось на
долгие пятнадцать лет.
За границей Прокофьев общается с С. Рахманиновым, М. Равелем, П. Пикассо, А.
Матиссом, Ч. Чаплином, дирижерами Л. Стоковским, С. Кусевицким, А.
Тосканини, продолжает сотрудничество с Дягилевым, который начинает сезон
1921 г. премьерой балета <Сказка о шуте, семерых шутов перешутившего>.
Спектакль прошел великолепно: программу украшал портрет Прокофьева работы
Матисса, декорации, костюмы и постановка принадлежали М. Ларионову. Позднее
со знаменитым импресарио были поставлены балеты <Стальной скок> и <Блудный
сын>.
Однако там за композитором почему-то закрепляется ярлык <провозвестника
большевистского искусства> и он решает вернуться на родину. В 1936 году
Прокофьев возвращается в Россию. И с этого момента ему уже не приходится
ждать от судьбы подарков, милостей и даже пощады.
<Последняя зарубежная поездка, которую позволили совершить Прокофьеву (при
том, что его жена-испанка и два сына не были выпущены с ним и остались в
Москве в качестве своего рода заложников), приходится на 1938 год. После
чего у композитора отобрали зарубежный паспорт и больше за пределы СССР не
выпускали. Сталинские премии второй степени за не самые значительные
произведения выглядят скорее насмешкой, чем свидетельством официального
признания всемирно известного композитора. Далее читаем: "В 1948 после
знаменитого выступления А. А. Жданова П. был объявлен антинародным
формалистом" в постановлении ЦК ВКП(б) "Об опере "Великая дружба" вместе с
Шостаковичем, Мясковским, Хачатуряном. А его "покаянное письмо Союзу
композиторов и Комитету по делам искусств" представляет собой не столько акт
раскаяния, сколько наивную попытку объяснить, что такое мелодия и что такое
традиции и новаторство.
Сегодня музыка Прокофьева исполняется лучшими музыкантами мира, но Россия
композитору своих долгов не вернула. В Петербурге на собственные средства
Галина Вишневская и Мстислав Растропович купили квартиру для того, чтобы
сделать музей Прокофьева, но и там при капитальном ремонте квартиры возникли
проблемы и Вишневская теперь воюет с соседями, у которых рухнули стены,
вместо того чтобы заниматься музеем Прокофьева. В Москве этим же вопросом
городские власти озаботились только несколько лет назад.
Но многого мы уже никогда не узнаем. Умерли близкие Прокофьева, которые
могли оставить много ценных свидетельств о жизни русского гения. Умерли, не
простив, как показывает история одного незавершенного исследования - о
встрече Прокофьева и Цветаевой:
<У меня сохранились заметки о поездке в Медон в 1931 году вместе с Сергеем
Прокофьевым: Он знал стихи Марины Ивановны Цветаевой и восхищался ими,
говорил, что в них "ускоренное биение крови, пульсирование ритма" - я
напомнил ему ее же слова: "это сердце мое, искрою магнетической - рвет
метр". Мы ехали из Парижа в машине Прокофьева, его тогдашняя жена Лина
Ивановна сидела позади и все время переругивалась с мужем. Полу-испанка,
полу-русская она в свои замечания вносила южный пыл и северное упорство.
Впрочем, в одном она была права: Прокофьев был никудышним водителем: на
обратном пути из Медона он на бульваре Экзельманс въехал в пилястр воздушной
железной дороги и чуть нас не убил.
Марина Ивановна была очень рада нашему посещению, накормила нас супом,
читала свои стихи и много шутила. Когда Прокофьев в разговоре употребил
какую-то поговорку, МИ тотчас обрушилась на пословицы вообще - как выражение
ограниченности и мнимой народной мудрости. И начала сыпать своими
собственными переделками: "где прочно, там и рвется", "с миру по нитке, а
бедный все без рубашки", "береженного и Бог не бережет", "тишь да гладь - не
Божья благодать", "тише воды, ниже травы - одни мертвецы", "тише едешь,
никуда не приедешь", "ум хорошо, а два плохо", "лучше с волками жить, чем
по-волчьи выть". Прокофьев хохотал без удержу, Лина Ивановна улыбалась
снисходительно, а Сергей Яковлевич одобрительно.
В конце вечера Прокофьев заявил, что хочет написать не один, а несколько
романсов на стихи Марины Ивановны, и спросил, что она хотела бы переложить
на музыку. Она прочла свою "Молвь", и Прокофьеву особенно понравились две
первые строфы:
"Емче органа и звонче бубна
Молвь - и одна на всех.
Ох - когда трудно, и ах - когда чудно,
А не дается - эх!
Ах - с Эмпиреев, и ох - вдоль пахот,
И повинись, поэт,
Что ничего, кроме ахов,
Охов, у Музы нет:
"А воображение?, - спросил Прокофьев, - разве не это самое главное у Музы?"
Тут завязался спор. Цветаева утверждала, что не одна поэзия, но вся жизнь
человеческая движется воображением. Колумб воображал, что между ним и
Индией - вода, океан, - говорила она, - и открыл Америку. Ученые, не видя,
находят звезды, микробы, тот, кто вообразил полет человека, был предтечей
авиации. И нет любви без воображения. "Что же, по-вашему, - опять спросил
Прокофьев, - это озарение?" "Нет, это способность представлять себе и другим
выдуманное, как сущее, и незримое, как видимое". Прокофьев потом признался,
что был согласен с Цветаевой, но нарочно вызывал ее на беседу. Когда он
заметил, что она слишком абстрактно представляет себе воображение, она
обычной скороговоркой, но отчетливо выделяя слога, сказала, что во-ображение
значит во-площение образа. А также пред-чувствие, пред-угадывание - и оно
конкретно, а не абстрактно, потому что раскрывает существо предметов, не
просто их описывает. И закончила со смехом: "зри в корень, но не по Козьме
Пруткову". И прибавила: "а вот сюрреалисты для меня, пожалуй, слишком
абстрактны".
На обратном пути Прокофьев с восторгом говорил о том, с каким напряжением и
силой Марина Ивановна все воспринимает, даже не очень важное, а потом с
таким же азартом начал обсуждать, какие ее стихотворения лучше всего
подойдут для пения, что, вероятно, из-за этого и въехал, куда не следовало.
Встреча Прокофьева с Цветаевой ошеломляет. Содержательностью диалога,
остротой ума, обаянием юмора, атмосферой понимания и доверия, но главное -
возможным ее творческим результатом. Сергей Сергеевич, как известно, был
приверженцем железного порядка. О его деловитости и пунктуальности слагались
легенды. Известно, что всё задуманное он всегда доводил до конца, а то, что
по каким-то причинам откладывалось, со временем использовалось в другом
сочинении. Значит, идея обнаружения вокального цикла или хотя бы одного-двух
романсов Прокофьева на стихи Цветаевой казалась вполне реальной. Надо было
только разыскать Лину Ивановну Прокофьеву - единственного из оставшихся в
живых участников той встречи. Кроме того, она была певицей. Свои вокальные
сочинения Прокофьев в то время писал в основном для нее, и она, конечно, не
могла не быть посвящена во все детали творческого замысла мужа.
Лина Ивановна жила в Лондоне с младшим сыном. Старший оставался в Москве. От
него я получила ее номер телефона. Сама я к тому моменту пребывала в
многолетнем "режимном" отказе и звонок в Лондон, мягко говоря, властями не
поощрялся. Но "охота пуще неволи". Звоню. О чудо! - с первого раза: "На
проводе Лондон, соединяю": Затем долгая пауза ивдруг: " Лондонский абонент
отказался от разговора и повесил трубку. Разъединяю:"
Потом уже я узнала, что в Англию Лина Ивановна уехала, затаив в душе
глубочайшую обиду на Россию за все, что ей пришлось в ней пережить (запрет
на переписку с жившими за границею родными, неожиданный после шестнадцати
лет счастливого брака развод с Прокофьевым, обвинение в шпионаже, девять лет
сталинских лагерей, где в один и тот же день, 5 марта 1953 года, она
услышала по радио сообщение о смерти Сталина и своего гениального мужа; за
несправедливый, по ее мнению, отказ советских чиновников от культуры на
право быть похороненной рядом с ним). Так что доживать свой век она уехала
за границу, и слово Москва ничего, кроме гнева, в ее душе не вызывало.
Близкие это знали и общались с нею по известному им коду. Незнакомые
получали такой же ответ, как я. Как только она слышала: "Алло, вызывает
Москва", она просто вешала трубку. Ни из Вены, ни из Италии у меня не было
возможности ей позвонить, а когда я это сделала из Бостона, Лины Ивановны
уже не было в живых - она умерла в 1989 году. "Счастье было так возможно,
так близко", но, увы, единственная ниточка, по которой можно было выйти на
искомый след, оборвалась навсегда>.
Недолюбив национального гения, недохоронив, мы его недоузнали и это - уже
навсегда.
