ОБЩЕСТВО ДЛИННОГО МЕЧА
Еще раз об актуальности "нацистского мифа"
Валерий Савчук
Тень нацизма идет рука об руку с современными демократиями.Готтфрид
Хельвайн. Без названия.1988.
Филипп Лаку-Лабарт, Жан-Люк Нанси. Нацистский миф. / Пер. и предисловие С.Л.
Фокина. - СПб.: Владимир Даль, 2002, 78 с.
Обстоятельства появления оригинального текста таковы. В 1991 году
французские философы переделывают статью о немецком национал-социализме для
публикации в Соединенных Штатах. Поставив после каждого слова
восклицательный знак, можно было бы исчерпать рецензию. Соавторы, осознавая
некоторую несвоевременность и неуместность работы, предуведомляют читателя
образца 1991: "...могло сложиться впечатление, что философское исследование
"нацистского мифа" имеет исключительно исторический интерес". Нет, замечают
они, ставки философа всегда в настоящем событии, то есть в актуальном,
задевающем и заставляющем нас реагировать. С последним нельзя не
согласиться.
Спасение Запада
Агон немецкой и французской философских традиций имеет предысторию. Широко
распространено мнение, что хайдеггеровский проект поиска корней европейской
философии, сбившейся с пути в переводе на латынь, включает всю Европу,
частью которой является Германия. Речь у Хайдеггера шла о "спасении Запада".
Французские мыслители указывают на социальный и идеологический контекст его
предприятия. Деструкции подвергаются латиняне, франки и римляне в первую
очередь. Исключив наследие латинского языка, германские народы вполне могут
приобщиться к истинной - не испорченной философии - философии греков, и на
этом основании полагать, что именно они являются подлинными их наследниками.
Еще Винкельман говорил: "Нам следует подражать древним, чтобы самим стать,
коли это возможно, неподражаемыми". Но оставалось понять, в чем же следует
подражать древним так, чтобы добиться коренного отличия немцев. Для
прояснения сути дела приведу цитату из Филиппа Лаку-Лабарта и Жан-Люка
Нанси: "Открытие, которое сделали немцы на заре спекулятивного идеализма и
романтической филологии... состояло в том, что было, дескать, две Греции:
Греция меры и ясности, теории и искусства... "прекрасной формы",
мужественной и героической строгости, закона, Града, светлого дня; и Греция
погребенная, темная (или слишком уж слепящая), Греция исконная и первобытная
с ее единящими ритуалами, леденящими душу жертвоприношениями и повальными
опьянениями, Греция культа мертвых и Земли-Матери, - короче говоря, Греция
мистическая... И след этого раздвоения "Греции" можно проследить по всей
немецкой мысли начиная, например, с гельдерлиновского разбора Софокла или
"Феноменологии духа" и кончая Хайдеггером:"
Очевидно, что это открытие позволяет выдвинуть вперед новую историческую
модель и отделаться от неоклассической Греции (Греции французской и даже,
если копнуть глубже, Греции римской и возрожденческой). Что дозволяет
Германии с маху отождествить себя с Грецией: С другой Грецией, забытой и
мистической:
Греция, скажем опять же, не вдаваясь в подробности, "мистическая"
предоставляет, вообще говоря, не собственно модель, но скорее ресурс, то
есть идею некоей энергии, способной обеспечить идентификацию и ее
функционирование. В целом она призвана предоставить "идентификационную
силу".
Немцы - новые греки
Дело Хайдеггера, хотя подробно французскими интеллектуалами не разбирается,
но подразумевается; текст неявно вменяет вину немецкой мысли. Впрочем, это
оправданно. Отчасти. Хотя Хайдеггер на декартовский конгресс в Париже 1937
года не поехал, - по мнению Хайдеггера, приглашение от чиновников пришло
оскорбительно поздно, - однако он связывал с ним большие планы. Декарт был
основателем философского модернизма, спор с ним во многом определял
собственную философию Хайдеггера. В своей статье "Пути к диалогу" он, не
касаясь конкретных вопросов противостояния двух ведущих европейских держав,
писал: "Момент, переживаемый ныне миром, поставил перед народами Европы,
творящими историю", задачу "спасения Запада". Заметим, вопрос о спасении в
то время был чисто идеологический, так как ни роста "желтой" опасности,
которая так волновала Владимира Соловьева, ни нынешнего исламского
фундаментализма, ни экспансии на богатый север эмигрантов с бедного юга в
Европе не было. Хайдеггер указывал на стихию "азиатского окружения Древней
Греции", в борьбе с которой последняя могла выстоять лишь благодаря тому,
что бытие и становление в ней полемически взаимодействовали. Сила греческого
полиса заключалась в нераздельном единстве моментов, которые ныне
представляют Франция с ее картезианством - представлением о возможности
рационально распоряжаться "res externa", внешним миром, - и Германия с ее
историческим мышлением. Под азиатским окружением Хайдеггер мыслил в то время
модернизм, осуществившийся в Северной Америке и России. В 1938 году он все
же читает свой доклад, который позже выходит под названием "Время картины
мира". В то время Хайдеггером основательно продумывались четыре игрока
(Германия, Франция, США и СССР), выстроенные на горизонте исторического
эксперимента.
Вернемся к теме эссе, "нацистскому мифу". Для Эрнста Юнгера, яркого
представителя идеологии консервативной революции, в ранний период важной
темой был национализм. Это часто ставилось ему в упрек. Однако позже он эти
работы не комментировал и не извинялся за них. Лишь однажды в интервью
крупнейшему французскому германисту Жюльену Хервье, данном по поводу его
90-летия, на вопрос о том, как на него повлияла Первая мировая война, он
сказал: "Я стал националистом только благодаря Франции, и в частности
благодаря чтению Барреса; Баррес действительно меня воодушевлял. Он говорил:
"Я не национален, я националист", - это я от него перенял".
Французские учителя
Интересна оценка, высказанная ангажированным историком Третьего рейха после
победы Гитлера на выборах 1937 года Вальтером Франком в работе "Национализм
и демократия во Франции Третьей республики 1871-1918". В ней указывалась
преемственность традиции, которая ведет от французского плебисцитного
национализма через итальянский фашизм к национал-социализму. Для Франка
национал-социализм является логичным завершением этой традиции, так как она
наконец расквиталась с устаревшим либеральным государством и осуществила
соответствующий ХХ веку политический порядок.
Впрочем, исследователи едины, что "Демон немецкого национализма" появился на
свет не без деятельного участия "французского империализма", вызванного к
жизни Революцией. Другими словами, "нацистский миф" восходит - среди прочих
истоков - к "революционному мифу", укорененному во французском Просвещении;
он владел и в отличие от "нацистского мифа" продолжает владеть современным
сознанием. В связи с этим не может не показаться странным, что в своем
блестящем разборе "нацистского мифа" французские философы почти что обходят
молчанием импульс, полученный немецким национализмом. Можно даже подумать,
что напряженное внимание французской философии к немецкой мысли скрывает
некий разрыв или даже "травму" французской философской традиции, причиненную
собственной историей. Наверное, на эту травму глухо намекает уже
цитировавшийся Лиотар, когда, размышляя о том, почему "дело" Хайдеггера
является преимущественно "французским" делом, он несколько вынужденно,
неохотно ссылается на "некую историю", "отмеченную обезглавливанием короля".
Какие цели преследуют и чьи интересы отстаивают видные французские философы?
Помимо очевидного: показать историческую обусловленность появления
нацистского мифа, указать на неизжитость его в современности и тем самым
поставить разговор на философские рельсы, - лежащий на поверхности ответ -
реванш. Есть и другие соображения. Нехватка "другого", зависимость
французской философии от немецкой спекулятивной традиции, вменяемая ей
несамостоятельность - "неоницшеанство" - дают повод дорисовать "другого".
Французская мысль без опоры, от которой она отталкивается, не мыслит себя.
Перед лицом реальной угрозы терроризма, исламского фундаментализма, с одной
стороны, и формированием однополюсного мира и европейского
сопротивления-объединения этому - с другой, брошюра более чем 20-летней
давности могла быть воспринята "сугубо" академическим исследованием одного,
пусть и значимого, исторического вопроса. Если бы не фигуры, ее написавшие,
да не контекст появления. Несущей конструкцией строительства новой Европы
является Германия, экономическая и политическая стабильность которой -
гарант успеха этого предприятия. Французские авторы определяют истоки
нацистского мифа в работах немецких мыслителей от романтиков и Гегеля до
Ницше и Хайдеггера, тем самым поднимают котировку философа в жизни общества,
то ли разделяя, то ли иллюстрируя мысль Делеза: "Все есть политика".
Вопрос новизны
Инвектива французских философов, их призыв к бдительности - и исторически, и
идеологически оправданны. Их memento: "Анализ нацизма никогда не следует
понимать на манер обычного судебного дела, это скорее всегда какая-то деталь
в общей деконструкции истории, из которой мы происходим". Воля к
самоутверждению, к проведению своей политики, к выражению и отстаиванию
интересов своей страны - основа моего подозрения, что это как раз и есть та
самая деталь, сигнализирующая о возможности возрождения того, что "не
сводится к чистой случайности истории", к истории немецкого фашизма. Мы не
должны пребывать в уверенности о естественности буржуазно-демократического
устройства Западного общества.
Спор двух философских сверхдержав сегодня уже не столь безусловен.
Англосаксонская традиция после Второй мировой войны стала постепенно
захватывать Европу. Вначале были охвачены скандинавские страны, а затем, в
конце ХХ века, все ощутимее стало влияние аналитической традиции на
континенте. Американский полюс властно заявляет о себе в праве судить, быть
над схваткой, как это проявляется, например, в позиции Ричарда Рорти. Рорти
хорошо осведомлен о том, что происходит в американской и европейской
философской мысли. Его сознательный отказ от профессиональной клановости и
провинциальной замкнутости, разъедающих современную философскую культуру,
ради чего он много ездит по миру, участвуя в диалоге культур, его вопрошание
о том, что же мешает "глобальному разговору" и как возможны консенсус и
солидарность в обществе, встраиваются в осознание возросшей ответственности
мыслителя ведущей страны мира.
Однако очевидно, что число философских сверхдержав не связано напрямую ни с
территорией и населением, ни с экономической и военной мощью страны.
Спасительность иллюзии
В предисловии к книге Сергей Фокин отмечает, что Лаку-Лабарт и Нанси
устроили "настоящую сцену всей немецкой мысли". Нам же, глядящим со стороны
Уральских гор - из-за кулис, выяснение отношений кажется сценой, которую
разыгрывают французские и немецкие интеллектуалы перед американской
общественностью. Но есть резон и для нашей. Наглядность противоречий
обнажает слабости каждой из сторон, избавляет от привычки всеприятия и
некритического следования чужой мысли.
Закрадывающуюся мысль о том, что отработать ожидание американской аудитории
и при этом получить удовольствие - уязвить набирающего силу соседа, - это
высокий профессионализм, придется сразу же отбросить в силу веса и
ответственности позиции, которую отстаивают Лаку-Лабарт и Нанси. К тому же
не лишним будет вспомнить о том, что Нанси является видным представителем
католической мысли. Возможно, исток их позиции во Франции. Нельзя же не
вспомнить, а тем более проигнорировать травму французской элиты, которая так
и не осознала, что она делала во время Второй мировой войны. В психоанализе
это называется форклюзией - когда травматическое событие не просто
замалчивается, но вообще не признается символический статус события, которое
оказывается как бы вне смысла. Тем самым оно отменяется и выводится за
пределы умопостижимого.
К чему российскому интеллектуалу созерцать агон двух философских
сверхдержав? Здесь уместно вспомнить замечание гениального политика о том,
что в споре двух идеалистов (а именно идеализм вменяется французскими
мыслителями немецким философам и писателям как первопричина и исток нацизма)
всегда выигрывает материалист. А вот мысль современника: "Пора сказать без
обиняков: существование фашистской партии во все времена поддерживало
иллюзию, будто политика еще есть (так будет и дальше). Следует признать, что
любая политика была заинтересована в сохранении спасавшей ее иллюзии". Эта
мысль одного из самых страстных и последовательных критиков капитализма
Мишеля Сюриа заслуживает внимания. Ибо скрытая пружина, двигающая его мысль,
что капитализм, утратив перспективную - коммунистическую - модель
общественного устройства, утратил горизонт самоопределения, самоулучшения,
конкуренции, ретроспективные же - архаические, эскапистские, традиционные -
формы критики приоткрывают способ, каким конструируется актуальность
"нацистского мифа". Техника работы Сюриа, примененная в отношении партий
буржуазно-демократического общества, пригодна к анализу философских партий
и, более широко, к интеллектуалам, обслуживающим государство, в том числе
посредством радикальной критики, которая, по точному наблюдению Эрнста
Юнгера, дала пропитание не одному поколению интеллектуалов. Существование
угрозы "Нацистского мифа" оправдывает как полноту жизни "мифа
демократического", так и критику наследников этого мифа и, наконец,
подозрение о возможном его зарождении.
Русский - значит плохой философ
Философский пароход 1922 года, увеличив интеллектуальную концентрацию
европейских столиц от Парижа до Берлина, возвращается в Россию лекторами,
собирающими полные аудитории. А в самой Германии не без основания полагают,
что в советской и постсоветской России "традиция мысли характеризовалась
перманентным эсхатологическим настроением". Вот мнение Эверта фон дер
Цвеерде: "На Западе говорят о Бердяеве, его приводят в нашей учебной
программе в качестве примера плохого философа, плохого типа
философствования. Может быть, это неправильно, потому что создается
стереотип, что он плохой философ именно как русский". В такой ситуации и с
таким багажом предрассудков о российской философии тяжело выступать от ее
имени и репрезентировать российский/русский топос.
Имеется и другая сторона дела, как кажется, не менее важная в силу
неявности, точнее, вытесненности проблемы своего прошлого.
Проблематизировать место, из которого ведется речь, - значит задаться
вопросом об ответственности не только аналитики происходящего, но и
прагматики интересов и целеполагания своего сообщества. Скольжение по
поверхности чужой мысли столь же продуктивно (в силу авторитета последней у
соотечественников), сколь и травматично для отечественного мыслителя. Михаил
Ямпольский - тому яркий пример - поделился своим самоотчетом мысли: "Мое
существование сегодня в мире - а я хочу быть сегодня универсальным
человеком - в значительной степени зависит от... группы провинциальных,
локальных людей, которые мне подарены без моего ведома и с которыми я
почему-то должен себя соотносить. Неприятность всего этого заключается еще и
в том, что все эти философы отделяли себя от мира... Что-то я должен с этим
делать?"
Но проблема русскости не ограничивается тем, что так эмоционально было
заявлено выше. Она имеет ряд аспектов.
1. Ответственное принятие советской истории как своей. На мой взгляд, это
развитие и доведение до логического завершения принципа отказа от кровавого
и жертвенного истока культуры. Тематизация этой проблемы на уровне
философской рефлексии позволила бы создавать свое концептуальное поле и, что
в данный исторический момент, полагаю, более важно, определиться по
отношению к своему прошлому. Если у немцев есть чувство вины, у французов -
забвение (форклюзия), то у нас налицо механизм подросткового запирательства.
Распространено отношение к истории страны в ХХ веке как к не моей (или,
жестче, их, коммунистической) истории. Напомню, что ситуация непризнания
своего, в том числе своего прошлого, - не нова. По сей день живет формула:
"Сын за отца не отвечает". Но сегодня не только не отвечает, но и - вот
власть традиции - не может соотнести себя с ним, поставить себя в его
условия. И, как результат, не может настоящее увидеть в перспективе прошлого
и посмотреть на конкретную ситуацию с позиции целого и изнутри целого.
2. Современной русской философией игнорируется то, что я бы назвал теорией
"среднего уровня". У нас практикуется либо высокий уровень абстракции, либо
уровень журналистики и публицистики, на котором обсуждаются реальные
проблемы, которых чураются философы; словно первые незыблемо верят в
справедливость мнения, приведенного Платоном: "они вдаются в мелочи, значит
они нищие". Отсутствие инвестиций философов в культурное пространство
страны, их мнений по актуальным проблемам, касающимся каждого человека, -
убедительное свидетельство тому.
3. Михаил Гаспаров как-то заметил, что древнегреческий полис был создан
щитом с двумя рукоятями, которым можно было прикрывать друг друга, что
повлекло появление "сплоченного строя" - главной военной силы греков.
Российскую же интеллектуальную атмосферу по-прежнему определяет "длинный
меч" и щит с одной рукоятью. В результате мы имеем рыхлое коллективное тело,
не схваченное общей идеей, школой, направлением. Так, если в Европе не может
быть философа самого по себе - он должен называться и рекомендоваться
учеником кого-то, продолжателем школы, укорененной в национальной
традиции, - то феномен русскости, как мы помним, является досадной помехой.
Борьба за подлинность
Борьба за подлинность истоков философской традиции - это не столько исток
мысли, сколько ее ресурс, справедливо полагают Лаку-Лабарт и Нанси. Эта
схема работает и по сей день. Так, например, Вячеслав Сухачев замечает, что
"современной русской философии весьма часто свойственно представлять
переживаемое Россией время как некий пункт исхода, нулевую точку отсчета.
Это происходит в ситуации медленной эрозии, мгновенного коллапса различного
рода институций, интенсивных процессов социокультурного "раз-очарования",
что влечет за собой потерю социоэкзистенциальной, культурной и, конечно,
философской идентичности. Рецепция "русской идеи" для определенной группы
философов стала своего рода ответным шагом на эти трансформации, шагом
двойственным и парадоксальным в размерности философского мышления".
Традиция базируется на мифе и предполагает преемственность. Рефлексия
собственной традиции - это указание истоков. Русская философия утратила не
только традицию, но и культуру ее передачи и сохранения. При отсутствии
такого опыта сложно понять контекст столкновения европейских направлений
философии, их агон.
