Единственный кажется подлинный фильм об этой благодетельной революции лицом
к лицу (экранизация, но практически документальная). Фильм, который равно
"коммунисты" и "антикоммунисты" отчего-то показывать и упоминать упорно
избегают. (Я уже неоднократно говорил, что материалов по красному террору, и
прежде всего документальных, в России не издается.)
Есть на "Озоне": https://www.ozon.ru/context/detail/id/65492
"Страшная книга, нужная книга", - сказал В. И. Ленин, прочитав роман В.
Зазубрина "Два мира".
Повесть "Щепка" не менее страшное произведение молодого художника, и
можно заранее учесть те обывательские разговоры, которые могут поднять
вокруг этой повести.
По что обыватели. "Что им Гекуба?" Что для них революция? Вопрос в том,
нужна ли эта небольшая книжечка человеку-революционеру, который
действительно ищет новый мир?
До сих пор о революции, о терроре, о чека писали или убежавшие за
границу представители сюсюкающих и вырождающихся поколений или
беллетристы-одиночки. Индивидуалисты, которые о революции в большинстве
случаев пишут так же, как о штопанье чулок их бабушкой.
Здесь почти впервые, если не считать рассказа Радионова-Тарасова
"Шоколад", где дана совершенно ложная постановка вопроса, художник-коммунист
подошел к этой жгучей теме. И подошел оригинально, небывало мужественно и
резко.
В. Зазубрин еще молодой художник и многое в нем еще не устоялось,
многое в его повести может быть оспариваемо и с художественной точки зрения
и особенно с фактической--им дано в сконцентрированном рисунке такое
нагромождение ужасов, которое совершенно немыслимо на таком небольшом
полотне--столь коротком житейском фоне.
Но в художественной литературе, в искусстве это совершенно закономерный
прием; вспомним великие "карикатуры" художника Гойи и нашего великого
сатирика Гоголя. Весь вопрос, удалось ли В. Зазубрину художнически осмыслить
этот страшный материал, удалось ли ему влить в него органически живую идею и
передать то, что он ставил своей задачей.
Есть ли в конечном счете оправдание этой небывалой дерзости? Зазубрин
не сюсюкает, он не ужасается, он как художник с беспощадно-холодной внешней
манерой и суровостью подходит к этой теме. С первых строк страшное нависает
над героем Срубовым, с первой строки чувствуется надрыв героя, несущего свой
тяжелый революционный долг.
Страшный лик революции с невольным нагромождением ужасов пишут нам и
другие беллетристы: в Никитинском "Рвотном фронте" мы найдем не менее
страшные вещи--и насилия и самые грязные человеческие извращения. У Никитина
и у Пильняка в "Голом годе" герои-коммунисты, комиссары (то же и в
"Повольниках" Яковлева) насилуют Олечек, Манечек, Ниночек и вместе с ними
безнадежно надают в мещанско-похабную стихию, эти на миг захотевшие быть
героями люди-мещане.
У Никитина написано это в формах обмызганного, порой сюсюкающего
мастерства упадочного искусства, у Яковлева более ясно и просто, у Пильняка
его ужасы оправдываются в общем ритме его "мятельной" стихни, от которой
веет революцией настолько, нисколько революция раздробила старые формы
жизни,
В. Зазубрин делает попытку найти новую форму для изображения революции.
Самый стиль, его ритм -- суровый, резкий, скупой и ударный -- это ритм
революции -- по его слову, "прекрасной и жестокой любовницы", которая
уничтожила не только старый миропорядок, наше былое, индивидуалистическое
прекраснодушие, но и заставляет нас жить, чувствовать по-иному, утверждает
новую поступь, ритмику наших душевных переживаний. Если Достоевский в
"Бедных людях", если Л. Андреев-- последыш индивидуалистического символизма,
в своем рассказе "Семь повешенных" ставили своей задачей вызвать ненужную
жизни жалость в наших душах к ненужному Янсону: претворить никчемную
кантовскую идею о самодовлеющей ценности существования каждого человека, то
Зазубрин, изображая совсем не идеал революционера, -- ставит своей задачей
показать, что есть общее -- грядущий океан коммунизма, бесклассовою
общества, во имя которого революция беспощадно идет по трупам вырождающихся
врагов революции. Среди них и сильные телом, иногда духом, которые свой
аристократизм декларативно или искрение стараются сохранить в тот момент,
когда смотрят в лик неизбежной для них смерти, но большинство из них --
"тесто", булавочные головки, головки жаворонков, которых в детстве мать
Срубова запекала в печи.
В страшной сцене расстрела, в сцене допроса, в сцене суда над
следователем Ивановым Зазубрин художнически побеждает мещанство,
индивидуализм, выжигая из нас оставшийся хлам мистических и идеалистических
понятий в наших душах о нужности ненужных, остывших уже идей.
Но сам герой Зазубрина носит в себе эти атавистические понятия, он
ранен ими, и, несмотря на громадный подвиг, который он несет до конца во имя
революции, он таит эту историческую занозу; "Есть душа или нет? Может быть,
это душа с визгом выходит?" -- спрашивает он себя. Отсюда его трагедия и
неизбежная гибель. Он мужественно встречает уход от себя мещанки-жены,
падение своих сотрудников, но сам не выдерживает подвига революции -- и
гибнет. Гибнет во имя революции, как Моисей, которому "не дано войти в землю
обетованную" коммунистического общества.
Удар по индивидуализму, по последним наслоениям оставшихся
напластований буржуазной мистики и морали наносит художник, показывая эту
историю героя, не выдержавшего в конце концов подвига революции.
И эта повесть, несмотря на срывы, психологические сбои, нужная и
художественная вещь, несущая с собой сильную эмоциональную "встряску"
дряблым, тепличным душам.
Художник ведет нас в самую страшную лабораторию революции и как бы
говорит: "Смотрите революцию. Слушайте ее музыку, страшную и прекрасную,
которая обнажает перед нами узкий и трудный переход русла к огромному и
прекрасному океану. Смотрите на ее беспощадный кровавый меч, который своим
ударом обнажает проклятие и наследие вековых блужданий человечества,
социальных извращений, превративших человека или в мясо, в тесто, в слякоть,
или оставивших смертельные занозы. Смотрите на революцию, которая зовет
стать... мощными по-звериному, цельными и небывало сильными инженерами
переустройства мира".
Революция -- не все позволено, революция -- организованность, расчет,
"справедливый террор"... это не корчи героев Достоевского, которые стоят над
бездной вопроса, все ли позволено. Здесь великое самоограничение личности и
коллективная дисциплинированность. Здесь ясно, что позволено и что не может
быть позволено.
Здесь перед нами герой, какого еще не видала человеческая история.
Здесь внутренняя трагедия этого героя, не выдержавшего своего героического
подвига.
Но смысл самого подвига--ясен, цели подвига--встают живо, а главное,
художник обнажает конкретно в человеке то, что ему мешает перешагнуть,
наконец, границу, разделяющую старый и новый миры.
Конечно, мещане испугаются художнически-сгущенного рисунка, как они
испугались, с гораздо большим субъективным основанием, раньше революции, но
разве для них революция открыла широкие пути к светлым далям, к океану
бесклассового общества.
И настоящему революционеру повесть Зазубрина поможет выжечь
окончательно из своего существа оставшиеся "занозы" исторического прошлого,
чтобы стать смелым инженером неизбежного и радостного переустройства его.
Это ли не оправдание смелой попытки молодого талантливого художника.
