С.Кара-Мурза.Мы будто сидим на родном пепелище и не можем идти(Фрагмент брошюры)
Фрагмент из брошюры: С.Г. Кара-Мурза. Символическое наследие СССР и зачем оно нам. Серия «Библиотека аналитика». М.: «Когито-Центр», 2016. – 75 с.
"мы как будто сидим на родном пепелище и около могил дорогих людей, и не можем встать и пойти"
Образ советского будущего вырабатывался в полемике с другими проектами, которые разделили тогда общество – консервативного, буржуазно-либерального и ортодоксального марксистского. Это была поучительная война альтернативных «образов будущего». А во время перестройки ее идеологи уподобляли весь советский проект хилиазму – ереси раннего христианства, верившей в возможность построения Царства Божия на земле. Академик С. Шаталин насмехался над хилиазмом русской революции – и не замечал, что сам проповедовал убогий хилиазм «Царства Рынка». Но наша проблема в том, что вот уже 30 лет просоветская общность не сдвинулась к предвидению будущего. Движение вперед представляется как возрождение СССР. Его образ настолько заполнил нашу память и мышление, что мы как будто сидим на родном пепелище и около могил дорогих людей, и не можем встать и пойти. Травма краха СССР не заживает и даже передается части молодежи. Но уже надо встать. Мы не имеем права «утратить веру в будущее». Но для этого надо восстановить цепь «прошлое–настоящее–будущее». Но эта цепь разорвана – большинство погружено в прошлое, а настоящее считают выморочным временем, которое надо только пережить. Что же до будущего, надо возрождать СССР, конечно, немного модернизированный – «СССР-2». Таким образом, в нашем образе будущего сильна утопия – забрать из прошлого, из советского наследия, те прекрасные социальные формы, с которыми советский народ создал нашу державу, победил фашизм, вышел в космос и т.д. Но это именно утопия, очень распространенная: кто-то надеется возродить «великую Россию», как сумел Столыпин, другие пошили себе офицерские мундиры Белой армии и ходят по Москве, а в южных краях бывшие чиновники и доценты стали казаками и размахивают нагайками. О.Ю. Малинова пишет (см. «Символическая политика. Вып. 2»): «Политический дискурс до сих пор строится так, будто история и извлеченный из нее опыт могут служить руководством для действий в настоящем (хотя лежащее в основе такой установки представление о будущем как повторении прошлого было разрушено еще в раннем Модерне». Сложность в том, что, с другой стороны, считается: «образы прошлого – ресурс для проектирования будущего». На этот фундаментальный вывод в разных вариантах указали разные авторы, например, Ю.М. Лотман (см. 14). Он объясняет это противоречие так: «Символ никогда не принадлежит какому-либо одному синхронному срезу культуры – он всегда пронзает этот срез по вертикали, приходя из прошлого и уходя в будущее». Это значит, что символы, «приходя из прошлого и уходя в будущее», развиваются соответственно изменениям реальности, и обретают новые смыслы. Так они и вяжут цепь времен. Но это не значит, что мы можем взять из советского прошлого какой-то эффективный символ с его смысловым наполнением того времени и обратимся к нашим гражданам сегодня, представляя этот взятый из истории символ как ориентир проекта будущего. Такое обращение граждане воспримут как демагогию. Как писал А.Ф. Лосев, «если действительность есть, то возможны и символы; а если ее нет, то невозможны и никакие символы действительности». Сегодня в России во многих срезах реальности нет действительности, в которой могут «работать» символы, созданные в советский период. Они пока законсервированы в катакомбах.
Из всего этого можно вывести, что нашей созревающей (но пока что латентной) оппозиции было бы полезно уделить время для разработки своей тактики действий в символической сфере. Исследования этой области и практический опыт показывают, что обращение к аудитории с представлением какого-то эффективного действия в прошлом (например, в СССР), которое невозможно повторить в актуальных условиях, вызывает раздражение, даже в среде единомышленников. Обычная реплика из зала: «Зачем вы это говорите? 69 Мы же не в СССР и уже не 1990-е годы! Перед нами встают срочные и чрезвычайные проблемы – говорите, что можно сделать здесь и сейчас, чтобы избежать или смягчить очередные удары!». Это разумные реплики. Представьте: человек был здоров – и вдруг сильно заболел. Врачи в затруднении, диагноз сложный, средства лечения рискованные. И приходит умник и рассказывает, каким здоровым был больной, как он занимался спортом и не курил. Вот так и надо ему дальше жить! Этот оптимист не знает, что многие болезни, как и кризисы общества, – это разрывы непрерывности. Состояние болезни (кризиса) – это совершенно иной тип бытия, чем была жизнь больного до «перестройки» его организма. И для выхода из кризиса нужны не советы «делай так, как ты делал до болезни», а изучение болезни и этого уникального предмета – именно этого больного человека. Очень часто пациент, выйдя из больницы, не сможет вернуться в прежнюю жизнь, хотя кое-что он из прошлого возьмет (например, квартиру). Особенно недовольна молодежь, слушая, каким здоровым был образ жизни в СССР. Если представленный советский опыт не может быть встроен в системы нынешней реальности, этот разговор не имеет политического и практического смысла. Актуальная реальность кардинально отличается от советской реальности политическими, экономическими, социальными и культурными условиями – мы другое общество, другая территория и, строго говоря, другой народ. Значит, надо искать возможные варианты использовать структуры наследия прошлого, творчески их приспособив к тому, что есть. Это и будет изменение мира. Ведь, как сказано, «будущее – это проект, который может строиться исключительно за счет уже существующих символических ресурсов». Бурдье писал вполне ясно: «К прошлому (ретроспективно реконструируемому сообразно потребностям настоящего) и в особенности к будущему (творчески предвидимому) беспрестанно взывают, чтобы детерминировать, разграничивать, определять всегда открытый смысл настоящего» [выделено СГКМ]. Это и есть функция оппозиции. Чтобы подготовить политическое действие, нужно разглядеть потенциал ресурсов прошлого и совершить инновацию, чтобы этот потенциал материализовался в нынешней реальности. Для этого недостаточно хранить, как зеницу ока, память об СССР или даже верность его заветам. Если советские символы нельзя встроить в нынешнюю тупиковую реальность, то память их хранит, как хранят семейную реликвию, как фотографию погибшего любимого человека. Если оппозиция берется за политическое действие, то для этого надо 70 как минимум следующее: знать смыслы символа из прошлого, который мы намерены представить нынешней аудитории (а не только дать ему оценку); знать состояние того аспекта нынешней реальности, который мы намерены осветить новым светом с помощью того символа из прошлого, но обновленного и перенесенного в наши дни. А чтобы знать смыслы символа из прошлого, надо знать советские структуры и институты, образы которых кратко и эпически передает символ. Пока что эта связка в среде просоветских людей не получается – это дефект советского образования. Вот пример: большинство населения было возмущено реформой образования – школы и вузов. Люди интуитивно чувствовали, что в результате реформы образование станет гораздо хуже, чем советское, но ни в Госдуме, ни в прессе, ни в бытовом разговоре не говорилось – а почему эта новая система будет гораздо хуже. Давалась только оценка: советское образование лучшее в мире! Даже учителя ни в петициях, ни в демонстрациях не объясняли, в чем смысл модели советской школы. Чем она отличалась от западной модели школы, которую навязывала реформа? Раз не объясняли, то и правительство не обязано было объяснять. Министр образования В.М. Филиппов привел нелепый довод: «Изменившееся российское общество требует адекватных изменений и от системы образования – нельзя консервировать то, что когда-то было лучшим в мире». Поразительно: люди протестовали против ликвидации советской школы, и не могли аргументировать свои требования. В их памяти у всех образ школы, но авторитетные люди и организации, которые протестовали против реформы, не представили этот образ из прошлого в виде системы как альтернатива системе, принятой реформаторами. В панельной дискуссии, с образами обеих систем на экране, министру было бы трудно увиливать от ответа. В СССР была создана единая общеобpазовательная школа. Теперь ее пытаются сделать и не единой (она разделена социально), и не общеобразовательной (ее разделил широкий плюрализм учебных программ). На Западе эту модель называют «школа двух коридоров» – один для элиты, другой для массы. Символ школы из советского прошлого прекрасно мог бы победить в гласной полемике модель «школы двух коридоров» и стал бы «ресурсом для проектирования будущего». Это пример, но подобные ситуации возникают практически со 71 всеми главными изменениями институтов жизнеустройства России в процессе реформ, и смыслы этих изменений представляют очень туманно и реформаторы, и те, кто считают себя оппозицией. А действительная оппозиция должна внятно изложить смыслы своего недовольства, опираясь на символы из прошлого, но встроенные в актуальную реальность, а также внятно изложить смыслы реформу, которую оппозиция считает антисоциальную и антинациональную. На мой взгляд, за последние тридцать лет протестная практика обнаруживает важный изъян, который надо устранить в методологии оппозиции: протестный дискурс игнорирует принцип, которые разрабатывали многие философы и социологи. Вебер сформулировал так: «Изменения в обществе мотивируются не экономическими интересами, а ценностями». Это значит, что, привлекая в актуальную политическую сферу какой-то символ из советского наследия, социальные, экономические и другие требования должны содержать экзистенциальный смысл. Ведь политическая борьба – не торг из-за выгод или убытков, речь идет судьбе страны и поколений. Конкретные прагматические интересы служат лишь иллюстрациями и эмпирическими аргументами. И в приведенном примере с реформой школы, и в отношении реформ здравоохранения или ЖКХ протесты населения должны раскрыть несправедливость высшего порядка, трансцендентного.