|
|
От
|
Pout
|
|
|
К
|
Pout
|
|
|
Дата
|
02.03.2003 12:44:49
|
|
|
Рубрики
|
Прочее;
|
|
Говорит "молчащее большинство" -"бурдьеристский"анализ.ч.1
В сети на феминистском сайте полностью выложена книга, о которой я не
раз говорил, отрывки работы с комментариями тут проходили. Вторая ,менее
методически интересная рабрта той же пары дам-культурологинь -"КНИГА о
РОДИНЕ" выкладывалась в копилку и также тут обсуждалась не раз. Раздел
этой "Книги" также написан по материалам этой, методически ценной,
работы Сандомирской-Козловой.
Заголовок можно было бы поставить и другим, например, "говорит герой
платоновских текстов". "В.Подороге текст А.Платонова видится следом, но
следом непонятно чего, т.е. текстом без референта. Наш образец "наивного
письма" позволяет этого референта предъявить." (Козлова-Сандомирская)
Оба "конца" сплетены в тексте исследования - сам анализ и методика .
Выкладываю,точней стараюсь, связные "методические" отрывки с примерами.
Иначе показать, как работает (в руках не вполне чистых,конечно) на
практике низовой советской жизни "праксиологическая концепция Бурдье",
точней ее вариант, невозможно. Габитус,"практические схемы",
"практическое чувство", "пре-логическая логика практики" - все это
останется либо привычно затертыми, либо таинственными словами, а на
материале донецкой рабочей слободы они высвечиваются сами и высвечивают
сам материал..
Книга Киселевой, читанная целиком (но это жуткий невозможный текст)
производит особенно на женщин впечатление инферно и сильных
экзистенциальных переживаний(типа"слава богу меня упасло..." как один из
вариантов). Рукопись пережила в руках таких сопереживающих
автору(Киселевой) женщин за 10 лет целую историю, в том числе
"анти"публикацию а "Новом мире" в 1991г, прежде чем об этом тоже
рассказано во введении . Появление ее в закоулках сайта
феминисток(спасибо им) поэтому неслучайно.
===========
http://www.a-z.ru/women/texts/kozlovar-1.htm
Козлова Н. Н., Сандомирская И. И. ''Я так хочу назвать кино''. "Наивное
письмо": опыт лингво-социологического чтения. М., Гнозис; Русское
феноменологическое общество, 1996. 256стр
{Назад в монографии}
{ В начало документа}
{ В конец документа}
Козлова Н. Н., Сандомирская И. И.
"Я так хочу назвать кино". "Наивное письмо"
Продолжение. {Перейти к предыдущей части текста}
***
Как читать эту книгу? Ведь она состоит из двух частей. Первая - наше
чтение текста. Вторая - сам текст. У первой и у второй части могут быть
разные читатели. И читать можно в любом порядке. Кого-то привлечет сам
рассказ Евгении Григорьевны Киселевой, кого-то наши попытки его
интерпретировать. Наш собственный текст - диалог с Е.Г.Киселевой.
Профессионального редактора "наивное письмо" способно довести до
безумия. Подобно перемалывающей нормирующей машине, начинает он
править... Так был подвергнут правке и нормированию и текст
Е.Г.Киселевой. Приведем одну лишь фразу, самое начало рукописи. В
журнале так напечатано - с запятыми и абзацами: "Мой муж Киселев Г.Д.
работал до войны 1941 года в пожарной команде ровно десять лет. Когда
началась война, его эвакуировали с машинами, он был партейный и
авторитетный командир в пожарной части, которому можно доверить все
социалистическое имущество"[[Новый мир, 1991 ¦ 2, с.10]]. А в подлиннике
так: "Мой муж Киселев Г.Д. работал до войны до 1941 года в Пожарной
команде ровно десять лет, когда началася война в 1941 году его
вакуировали с машынами назначили его потому он был партийный, и
авторитетный командир в пожарной доверенное лицо икому можно доверить
все социалистическое имущество"[[ЦДНА, фонд 115, ед. хр.16 л.1.]].
Публикатор правит ничтоже сумнящеся, но от себя , как след "народности"
вставляет "партейный", хотя в подлиннике как раз "партийный". Да и в
отборе отрывков прослеживается некая тенденция, о которой ниже. Вот и
возникают вопросы: Кто автор опубликованного текста? Как соотносятся
оригинал и опубликованный вариант? Далее специально будет
проанализирован сам способ литературной правки. Читатель может прочесть
публикуемый здесь оригинал и сравнить его с вариантом, опубликованном в
"Новом мире". Думаем, читатель согласится с нами: "литературная правка"
лишила текст тона, ритма, энергии, неких его "аввакумовских качеств",
которые как раз и соблазняют публикаторов...
"Конфликт" между Е.Г.Киселевой и ее Редактором, продуктом которого и
стала публикация в "Новом мире", - результат столкновения двух взаимно
непереводимых идиом. Одна из них наделена нормативной силой, а другая
этой силы не имеет. Отсюда - процесс интерпретации наивной идиомы
неизбежно сопровождается возникновением отношений господства/подчинения.
Правка и редактирование принимают репрессивный характер. Редактор" явно
выступает как властный субъект, выполняющий дисциплинарные функции. Нет,
однако, здесь никакой злонамеренности. Просто публикатор не может себе
позволить опубликовать исходный текст в его "естественном состоянии".
Рука не поднимается, т.е. в тело Редактора встроена норма, которую
нарушить нельзя. Перо, вернее редакторский красный карандаш, тянется к
бумаге. При этом, конечно, вопрос остается: ежели признаешь ценность, то
зачем правишь?
Следует выделить те пpизнаки наивного текста (от орфографических
особенностей до наppативных стpуктуp и стиля), котоpые и делают его
ненормативным, лишают его пpизнаков литеpатуpности и оставляют сам
"человеческий документ" за пpеделами письма как института культуpы, а
того, кто его произвел, - чуть ли не за пределами социальности. Можем ли
мы согласиться с подобным утверждением?
Во всяком случае, мы не можем уйти от вопроса о том, кто именно это
утверждает. За пределами социальности - значит пишущий неправильно
пребывает в той области, которой занимается зоология. Кстати, мнение,
живущие так, как жила Е.Г.Киселева, как бы и не люди вовсе не так уж
редки. "Взрослый" интеллектуал, опасается сделать подобное заявление с
высокой трибуны. Это противоречит его "гуманистическим устремлениям".
Студент легко это делает, как свидетельствуют собственные педагогические
наблюдения.
Приходится задать достаточно сложный вопрос: на каком уpовне pаботы над
"наивным" наppативом пpоцесс pедактиpования пpевpащается в род цензуpы?
Каков хаpактеp ноpмы, позволяющей pедактоpу вносить изменения в письмо?
Имеется ли связь между чисто языковой ноpмой (напpимеp, ноpмой
пpавописания) и культуpным/социальным запретом?
Откуда же тогда двойственность в отношении к "наивному письму", равно
как к тому, кто пишет? Быть может, что-то можно понять, если внимательно
всмотреться в реакцию на "наивное" письмо. В научном или литературном
сообществе цитирование анализируемых нами текстов обычно вызывает смех:
то громкий, открытый, низовой, как реакция физиологическая, а то так,
тихий смешок. Смех предшествует высказыванию, обсуждению. Смех
высказывание предваряет. Что же сие означает? При всей простоте
проявления смех - реакция сложная. Попробуем разобраться в его
составляющих.
Первая - "животное удовольствие". Чем порождено оно? Быть может,
впечатлением, что тексты отвечают эстетике постмодернизма:
недифференцированность, неканонический характер материала, впечатление
самоосуществления текста, который вроде бы не претендует на то, чтобы
что-либо значить. Что еще? Карнавализация, деиерархизация и плюрализация
предметов, о которых пишут, депсихологизация и т.д. Все предметы на
равных, никакой инакости нет, нет перегородок между землей и небом,
жизнью и смертью, имманентным и трансцендентным. Вот и в записках
Е.Г.Киселевой все на равных: что Великая отечественная война, что
какая-нибудь драка за территорию двора, кусок улицы или коммунальной
квартиры, дележка тесного жизненного пространства, установление балансов
власти на микроуровне. У читающего возникает удовольствие от
неприменимости привычных определений и категорий. Странно и смешно
говорить о сломе или предательстве идеалов, о конфликте поколений, об
утрате целей и гибели ценностей. Здесь невозможны никакие объяснения
бытия, соотносящиеся с метафизическими (метанарративными) началами
Истории, Прогресса, Человека. Это все слова "из другой оперы". Здесь нет
иного объяснения, кроме того, что содержится в самом тексте.
Читая записки Е.Г.Киселевой и другие "наивные" тексты, остро ощущаешь
что попадаешь во внеэстетическое и внетрагедийное (внекомедийное)
пространство. Наши впечатления совпадают с наблюдением В.Подороги над
текстами А.Платонова: "Читать Платонова - это постоянно путать
комическое с трагическим, а комическое с трагическим"[[Подорога В.А.
Евнух души. Позиция чтения и мир Платонова//Параллели. Вып. 2. М.,
Филос. общ-во СССР, 1991, с.36.]]. И там и здесь отмечаются отсутствие
"томления субъективности", отсутствие боли и желания как особых
ценностей индивидуального бытия, деперсонализованность текста,
депсихологизированное видение. "Видение открывается не через язык, а
через письмо, а точнее через руку, старательно выводящую буквы в особых
ритмах телесного чувства"[[Там же, с.49.]]. Написанный индивидом, этот
текст не свидетельствует об индивидуально выраженном человеческом
голосе. В.Подороге текст А.Платонова видится следом, но следом непонятно
чего, т.е. текстом без референта. Наш образец "наивного письма"
позволяет этого референта предъявить.
Там, в тексте (что нашем "ручном" и "наивном", что платоновском) нет
субъекта, с "внешней" точки зрения описывающего мир. Суждения выражает
читатель-субъект. Это читателю какие-то места из рукописи Е.Г.Киселевой
могут показаться, допустим, макароническими. Эффект этот случаен,
непреднамерен, ибо написавший текст его не добивался. Соответственно и
позиция пишущего - вовлеченная, а не остраненная. Текст децентрирован.
Справедливости ради надо отметить, что любование "языком улицы" (и
устным и записанным), т. е. превращение его в эстетический объект не
сегодня началось, не сегодня возникли и аналогичные проблемы. М.Зощенко,
А.Платонов, обериуты, включая К.Вагинова и Н.Заболоцкого, воспринимали
всплывание на поверхность истории людей, продуцирующих "наивные" тексты,
как данность. Каждый из них по-своему пытался именно с этим языком
работать. Складывается впечатление, что произведения, созданные
писателями, - результат художественной работы с текстами, подобными тем,
которые читаем мы. Что касается А.Платонова, то его герои в определенном
смысле "портрет художника в юности".
Ориентированные на норму критики воспринимали этих художников как
сатириков. За редким исключением они съезжали в такие определения:
"особая ироничность по отношению к советской действительности" и ее
"хамскому началу"[[См.: Мейлах М.Б. "Я испытывал слово на огне и на
стуже..."Вступительная статья"к сб. Поэты группы "Обериу".СПб, Сов.
писатель, 1994, с. 33, 47 и др.]]. В лучшем случае их стиль
воспринимался как "всеобъемлющая пародийность"
В оригинальных наивных текстах глубины не ощущается: только поверхность.
Поверхность эта - не буффонада, но и трагических глубин нету. И это при
том, что смерть может быть рядом, и судьба в затылок дышит... А главное,
иерархии нету. Е.Г.Киселева рассказывает так, между прочим, о том, что
другой квалифицировал бы как подвиг: "какая я стала немочная, помню,
когда была война и ранило салдата возле сарая, то я взяла сама и втащила
в кладовку, хату отбило стени а кладовка осталася, какой салдат
здоровений, а я его на пличах втащила, я ему перевязала ногу выше
колена, вырвало ягодницу, ишла кров страшно, у кладовки была скатерть
рваная мне ее нехватало перевязать, у нево было наверно 80 кг. а можить
больше и хотьбе что и неуморилася только страшно спугалася, мне
поблагодаряли санитары и забрали салдата на носилки, и понесли науряд
что-бы салдат остался жив после такого ранения, понадберегом стояла
санитарная машына, наша Советской Армии ох боже мой какой ужас, я ему
перевязую рану он кричить, мой малыш на полу лежить кричить, а я
спугалася и сама кричу ойбожемой, ой боже мой что делать, спаси нас
господи" [[ЦДНА, фонд 115, ед. хр. 2, л. 64.]]. Контекст этого отрывка
свидетельствует: наша героиня хотела просто сказать, что раньше она
могла поднять целых 80 кг, а теперь сил нету...
...
Баpьеpом, безусловно, явилась ноpма русского литеpатуpного языка.
Киселева не владела ноpмой. Не владела не в том смысле, что не знала,
как правильно, а в том смысле, что вообще не подозревала о ее
существовании. Именно поэтому она не стала, как того хотела, субъектом
письма, соавтором письменного гипертекста, котоpый вырабатывается на
русском литературном языке.
Написав свои записки, Е.Г.Киселева нарушила чужую территорию, вторглась
в пространство, котоpое не признало ее "своей". В pезультате этого
втоpжения между Киселевой и ноpмой pусского литеpатуpного языка началась
война. Война эта, как свидетельствовала Е.Н.Ольшанская в личной беседе,
носила позиционный, окопный, затяжной хаpактеp. Она проходила в
бесконечной переписке и выжидании нужного момента. На страже
литеpатуpной ноpмы стояли официальные инстанции, ролевые стеpеотипы,
групповые пpедpассудки. Но война перешла в острую форму, когда нужный
момент наступил, когда официальные структуры перестали заниматься своим
делом и сама концепция литеpатуpной ноpмы покачнулась, явив лишь самым
краешком свой мифологический смысл. Этой острой формой войны стал
пpоцесс pедактиpования и пpавки, пpоцесс перевода киселевского голоса в
лад общелитературного языка.
Занеся текст по разряду "устного наpодного", Редактор сделал для
публикации все, что мог. Иное литеpатуpы - то, что входит в литературу и
составляет часть литеpатуpы, только на иных правах. Этими иными правами
Киселеву и наделил Редактор, а Большая литература дала свои санкции. В
результате текст Е.Г.Киселевой, пусть в урезанном виде, был опубликован,
а Большая литература получила еще одну возможность порефлектировать Иное
в самой себе.
Наивное письмо отличается от художественной гpафомании. Последняя
полностью остается в pамках указанных ноpм и самим своим существованием
эти ноpмы утвеpждает и объективиpует. Неосознанное отношение к ноpме
литеpатуpного языка отличает наивный текст и от паpодии. В пародии
литературная ноpма подвергается деконстpукции. Тем самым она опять
утверждается в собственном культуpном и властном статусе.
Проблема в том и состоит, что "наивное письмо" сопротивляется вписыванию
в стройную картину. Получается, что никак иначе кроме как в парадигме
"высокая культура/народность" нельзя легитимировать само существование
такого документа. Покоренный яркостью "человеческого материала" и желая
сделать его достоянием гласности, Редактор, однако, не чувствует себя
вправе напечатать текст без изменений. Именно поэтому он стремится
"провести" публикацию по ведомству народности. Оригинал при этом
подвергается чистке под "фольклорный нарратив". Нельзя не заметить, что
правка порой носит произвольный характер (только для того, чтобы власть
употребить?). Нарратив Е.Г.Киселевой носит подзаголовок "я хочу чтобы
так называлось кино", публикатор его вычеркивает. Отчего? Вероятно
оттого, что, как "оговаривается" тот же О. Чухонцев, "любой редактор
имел бы полное право отправить ее (рукопись - Авт.) в корзину"[[Новый
мир, 1991, ¦ 2, с. 9.]].
Пpоблема "наивного письма" практически не ставилась в отечественной
лингвистике. Пpи пеpвом знакомстве этот объект определяется негативно. С
одной стороны, тот или иной образец ручного письма имеет автоpа, фамилия
и адрес которого известны и который мечтает порой увидеть свой текст
опубликованным. Текст, однако, не несет в себе качеств литеpатуpного
письма. С дpугой, тот факт, что автоp не является пpофессионалом,
говоpит от лица "массы" и явно воспpоизводит на бумаге устную речь, еще
не делает его фольклоpным. Наивный текст "зависает" между категориями
анализа pечи: оппозиции устный/письменный, ноpмативный/субноpмативный,
автоpский/анонимный. Пpизнаки жанpа, стиля, наppативности,
экспрессивности текста и пр. к наивному письму оказываются
неприложимыми, о чем говорилось выше.
Весь ужас и вся проблематичность состоят в том, что конституирование в
качестве "гласа народа" осуществляется как продукт репрессии и
ностальгических устремлений, надзора и регулирования. Само "наивное
письмо" - результат великих просвещенческих кампаний, включающих и
культурную революцию. Наивное письмо - редкая птица. Но и там где "глас
народа записывается всеми мыслимыми способами аудиозаписи, он
нормализуется. Фонограмму режут, она подчищается техникой диффузии. В
итоге звук тела становится имитацией той части себя, которая
производится и воспроизводится, т.е. копией собственного артефакта.
Редактор (с большой буквы) это не Е.Н.Ольшанская. Е.Н.Ольшанская -
первый читатель и почитатель. Она лишь открыла этот бесконечный ряд.
Затем в него встали и редактор из "Нового мира", которая, кстати,
провела значительно более жесткую правку, чем Е.Н.Ольшанская[[Вариант
правки Е.Н.Ольшанской хранится в личном фонде Е.Г.Киселевой в "Народном
архиве". См.: ЦДНА, ф. 115, ед.хр. 7.]]. Персона Редактора имеет
бесчисленное множество воплощений - подобно восточному божеству, которое
изображается в виде статуи, которая на ладони держит такую же статую, но
маленькую, а эта маленькая еще одну, и так до бесконечности. Над каждой
и под каждой редакторской инстанцией еще одна. Шеренга читателей и
почитателей все достраиваелась и достраивалась, и пока ей не видно
конца. Процесс обретает дурную бесконечность, и точку ставит только
наборщик - пусть даже и не совсем трезвый. В результате получается
Печатное слово, к которому Культурный читатель относится как к фетишу.
...
ИГРЫ НА ЧУЖОМ ПОЛЕ
Итак, читатель в полной мере ощутил и сложность и двусмысленность
выработки отношения к протеичному наивному тексту. Отчего не "работают"
применительно к запискам Е.Г.Киселевой ни "политическая " интерпетация,
ни "художественная", ни прочие? Наша героиня и ее текст не вмещаются в
рамки заданного чтением образа - то ли жертвы "промывки мозгов", то ли
"почти художника". Отчего?
Практическая установка
Наивные тексты пребывают за пределами политического, эстетического и
даже морального суждения потому что жизненны.
Власть человека над собственной символической вселенной очень и очень
условна: владеть языком - ни в коей мере не значит обладать им. Язык не
есть безразличное к цели средство, прозрачная среда. Владеть языком
значит лишь только быть ему причастным. Владение языком, как это
известно в лингвистике, это не власть над языком, а всего лишь
соотношение языковой компетенции и языкового перформатива. Говоря на
повседневном языке - словесного знания и словесного умения. В языке
можно только участвовать, практически воспроизводить его, одновременно
воспроизводя социальность. Это и есть границы причастности.
Классифицируя в языке мир, люди (вос)производят его.
....
Социальная жизнь - мир жизни вместе. Проблема общего языка - тоже
проблема жизни вместе, но жизни в различии социальном и культурном, в
разности потенциалов, которая не только придает динамизм обществу и
культуре, но является условием продолжения существования общества. В
этом пункте языковая и жизненная установки пересекаются.
Так, языковая идиома интересна не столько в своей семантике, сколько в
своей прагматической способности актуализировать речевой поступок. Как и
идиома языка практична культура. И та и другая лежат в области
прагматики знака. Носитель культуpы и языка - не жертва
культурно-языковой неизбежности и не винтик в машине языка, а пpежде
всего актор-деятель, носитель интенции (П.Рикер). Любой культурно
значимый жест он предваряет жестом языковой самоидентификации.
Жизненная установка - установка практическая. Она не игровая, в том
смысле, что нет там специального пространства игры, в которое человек
"сознательно" входит и из которого может по желанию выйти. Игра там
другая. Ее трудно характеризовать как политическую, этическую,
эстетическую, хотя и можно. Ставка в этой игре - сама жизнь. Не отсюда
ли не только соблазнительность наивного письма текстов (пугающая!), не
отсюда ли впечатление, неодолимой силы морского прилива, мощи "листьев
травы" (У.Уитмен)?
Наивные тексты укоренены в жизни, они дышат витальностью, они -
выражение вот этой единственной судьбы. Они практичны. Текст
художественный об этом прямо не говорит, он кодифицирован и жанрово
определен. Разница особенно ощущается, если обратиться к ситуации, когда
человек произносит, устно воспроизводит написанный текст.
Ветерана просят поделиться воспоминаниями о войне, о сражениях, в
которых он принимал участие. Он отвечает, что лучше всего то, что
происходило с ним, описано в мемуарах маршала Жукова и начинает читать
их. Воспоминания Жукова написаны казенным языком, но голос читающего
дрожит. Нас волнует сам контраст казенного текста и дрожи человека,
который описываемые Жуковым "сверху" события переживал "внизу".
Начинаешь разделять волнение, которое живой телесный человек испытывает.
Текст, взятый вне телесного воспроизведения, вне аудирования никаких
"трогательных" компонентов не содержит, да и "жалостные" не преобладают.
Пишущий не видится ни субъектом, ни объектом ни жертвой, ни палачом.
Зато, как уже показано, Редактор - через отбор фрагментов - может
сконструировать как палача, так и жертву. Допустим, те куски текста, в
которых описывается, как бьют пишущего, публикуют, а те, где он сам
бьет, не публикуют. Публикатор привносит свою собственную субъектность,
заодно реализуя собственные комплексы. Между тем, Е.Г.Киселева просит
сочувствия, но в жалости не нуждается. У нее "собственная гордость" и
своя ответственность, как у африканских племен, которые в свое время
поддерживали работорговлю с Америкой (Ф.Бродель).
Поставленные вопросы требуют расширения контекста рассуждения, выхода за
пределы нормативных суждений. Иначе исследователь остается в
заколдованном кругу, где проблема понимания и интерпретации сводится к
акту определения статуса наивного письма как низшей формы, требующей
правки. С точки зрения социологической, главное - каковы социальные и
культурные обстоятельства, при которых человек овладевает нормативным
(литературным) языком, как он вступает в отношения с официальным
дискурсом, как социально воспроизводится господствующий язык? Что при
этом происходит с человеком? Какова социальная прагматика и практические
схемы этих процессов? Наивное письмо приоткрывает возможность ответа на
эти вопросы.
Наивное письмо попало в поле нашего внимания в процессе анализа массива
писем в прессу 1989-1991 г.г. Основная масса этих писем эпохи заката
советского общества являла собою некую социальную игру с официальным
дискурсом и задаваемым сверху каноном идентичности.
Что же и кого же мы там увидели? "Совка" - тоталитария? Вроде бы, да...
И повесть он в журнал предлагает интересную: "о типичной вербовки наших
специалистов иностранной разведкой" (письмо от IX.91). Пишущий явно
жаждет, чтобы распознали его именно как члена группы, допустим, "наших
людей": "Пишет вам ветеран войны и труда"; "Почему я не имею права,
разве я не "советский человек"; "А я ведь тоже советский человек, хочу
жить и работать по-человечески". Эти самоподтверждения - симптоматика
социального ритуала. Ряд писем свидетельствовал, однако, что и в минуты
ужаса и жизненной усталости человек тоже выкрикивает, выстанывает свое
социальное имя. Страдание оказывалось странным образом связанным с
удовольствием от называния принадлежности своей к группе.
Один только пример - письмо в газету "Труд" из Таганрога (II.91): "С
наступлением 1991 г. для меня как и для большинства трудящихся первым
потрясением было введение "товарных книжек"... Льготникам объявили, что
книжки будут выдаваться на 2-м этаже. Льготники а их было немало,
бросились на второй этаж. Все это было потрясающим, потому что не каждый
мог выдерживать физический пресс общества. ... В начале января в
магазинах выдавался сахар по талонам, но книжек то у нас не было! Я
бродил по городу и искал того не зная где я не мог превратиться в
бродячую собаку... Но не оправившись от этих потрясений и нахлебавшись
чистого кипяточку, нахлынуло новое потрясение: это распоряжение ... по
обмену денежных купюр. Я целую неделю после второго потрясения не
вставал с постели, посыпался волос с головы. Рядом никого нет. Я ИВОВ
совершенно одинок". Что это значит? Пишущий сообщает: да, я забыт и
заброшен, но я напоминаю - я здесь. Я не ниже общества, ибо я - ИВОВ.
ИВОВ на советском жаргоне - инвалид Великой отечественной войны.
Можно интерпретировать такие случаи следующим образом. Пишущие самим
актом писания вписывают себя в существующий символический порядок, в
иерархию, "отмечаются", маркируют себя, подтверждают свое присутствие.
Демонстрируют, что они на крючке у власти, что их маленький текст -
только фрагмент Большого текста, написанного властью. Получалось, что
сумма писем есть общее письмо о чем-то. В этом общем письме
кристаллизована власть. Нормы этого письма лежат не в языковом поле, но
в поле социальных отношений. Субъект письма отсутствует, и речь идет о
коллективном сцеплении высказываний (М.Бахтин). Говоримое отдельными
людьми определяется тем, что лежит как бы вне языкового поля. Письмо -
социальная технология власти: правильно пишущий - хозяин, неправильно -
раб. И правила письма, и "слова", которыми человек пишет, не им заданы.
Письмо "маленького человека" - всегда языковая игра на чужом поле. И
наша Е.Г.Киселева так играет...
О чем идет речь? Как понимать эту игру на "чужом поле"? Что значит такое
понимание? Что надо разоблачить игру в чужом поле и играть на своем? Или
трактовать эту игру как форму сопротивления власти?
В социальных играх, в том числе в вербальных, имеет место отношение
реципрокности. Реципрокность (англ. reciprocity) - от лат. reciproco,
"взаимный, обоюдный, движущийся то туда, то сюда". Отчего мы не выбираем
русский вариант взаимность? Дело в том, что отношение реципрокности
можно понимать не только как благостное состояние "взаимности" или
обоюдности", хотя такое понимание и не противоречит этимологии
латинского корня этого философского и грамматического термина.
Реципрокность обязательно подразумевает противостояние двух акторов
(деятелей). Это противостояние не сводимо (в нашем случае) только к
репрессивной цензуре. Понятно, что это не есть взаимодействие двух
человек. Как уже показано, случай редактирования наивного письма не
сводим к отношению одного автора и одного редактора. Не сводим он и к
властному подавлению одного другим. Реципрокность - отношение, сложное,
многомерное, поливалентное, в результате которого устанавливается гибкий
баланс власти.
Такой подход позволяет рассмотреть само поле наивного письма поле
значимых социальных игр. Эти игры ведут в дискурсе цивилизационного,
властного порядка люди, которые находятся "внизу". Эти люди всегда
проигрывают, но не только влияют на результат социального изменения, а,
в конечном счете, участвуют в производстве социальной нормы.
Тактики слабых
Какого рода эти игры и как они происходят?
....
Отношение к данной социальной игре - практическое. Так Е.Г.Киселева, для
которой игра такого рода в общем-то эпизодична, тоже принимает в ней
участие - произнося нужные слова, "когда надо", когда есть цель и
видится смысл. Например, "выбивая" квартиру для внука: "Нет товарищи у
нас погибло шесть человек осталися на поле боя а типер внуков выкидывать
на снег. Нет товарищи у нас-же не Капиталистическая страна, у нас должны
быть сознательные люди можить нада делать какие исхождения, коль
выставите такой вопрос самовольно. Он Комсомолец да еще и допризывник"
[[ЦДНА, фонд 115, ед.хр.2, л.19.]]. Вообще Е.Г.Киселева вполне
чувствует, что писать надо по правилам. Правила эти - не только
орфографические или грамматические. Соответственно этим правилам она
аргументирует: "У меня лопается терпения. Я не гений и не борец за
власть Советов, а простая женщина которых воспитала 2вух детей и в током
гори тем более сыновей, а теперь у них сыновя уже пять Мущин, которые
нужны стране защищать наши рубежы. ну Вы сами сумеете как написат"
[[Письмо Е.Н.Киселевой Е.Н.Ольшанской от 21.4.87. ЦДНА, фонд 115, ед.хр.
7, л.1.]].
...
Е.Г.Киселева вступила на чужое поле, и играет на нем, нарушая правила,
чем и раздражает производителя нормы. Лингвисты как-то больше склонны
работать в рамках оппозиции "язык подавления/язык сопротивления".
Стороны этой дилеммы представлены как борьба неких субъектов. Проблемы
языковой игры в самом поле власти, как правило, не являются предметом
внимания [[Вежбицка А. Антитоталитарный язык в Польше: механизмы
языковой самообороны//Вопросы языкознания, 1994, ¦ 3.]].
...
Тактики (по М. Де Серто) или стратегии (по П.Бурдье [[См.: Бурдье П. От
правил к стратегиям//Бурдье П. Начала. М., Социологос, 1994, с.93-117;
Bourdieu P. Le Sense Pratique. P., Minuit, 1980.]]) - то, что позволяет
овладеть чужим пространством: фрагментарно, не претендуя на целостность
охвата, без возможности держать дистанцию. Здесь нет базы, позволяющей
капитализировать преимущества, подготовиться к экспансии, сохранить
независимость. Не имея места, тактики зависят от времени. Это - род
манипуляции событиями, которые могут превратиться в возможности. Чуждые
цели оборачиваются в собственную пользу через комбинацию гетерогенных
элементов. Так становятся возможны победы слабых над сильными (людьми во
власти, насилием разного рода, налагаемым порядком и т.д.) с помощью
трюков, охотничьего чутья, сложных маневров, использующих полиморфные
ситуации, обнаружения щелей и зазоров, в которые можно проскользнуть.
Слабый не может победить сильного, но он его использует.
Системы социальные, языковые слишком огромны и мощны, чтобы можно было
ощутить их как "свои". Они слишком опутывают, чтобы можно было их
избежать. Движение в эти системы, без которого они вряд ли смогли бы
существовать, привносят именно тактики (стратегии). Последние напоминают
способы мимикрии растений и рыб, которые пришли из лесов и океанов на
улицы наших деревень и городов. Ранее скрытые тактики выходят на
поверхность тогда, когда нарушается локальная стабильность.
Мы оказываемся в области неопределенности, расплывчатости, "практических
схем", непрозрачных для тех, кто их реализует, в области "практического
чувства", "пре-логической логики практики" (П.Бурдье [[См. подробно:
Bourdieu P. The Logic of Practice. Stanford: Stanford Univ. Press,
1990.]]), пребывающих в "зазоре" между "культурой" и ментальностью, в
тех областях, которые исследовательской логикой разрушаются. Мы
оказываемся перед необходимостью познать то, что на глазах разрушается
логикой теоретического познания. Мы встаем перед необходимостью оставить
точку зрения зрителя, со стороны наблюдающего спектакль. Мы должны уйти
с проторенной дороги и ступить не "неведомые дорожки". По меньшей мере,
нельзя более принимать то, что является результатом объективации и
существует на бумаге, за объективный принцип практики. С другой стороны,
нам не поможет и реализация воображаемой антропологии
либерально-ориентированного субъективизма, который базируется на
представлении о реальности как деятельности сознательного, рационального
субъекта.
Мы попадаем в область, где субъективные желания и объективные
возможности коррелируются, где желают Неизбежного, а из необходимости
делают добродетель, где свободно производятся действия, определяемые
социально и исторически определенными условиями (вос)производства. Мы
воочию наблюдаем, как искусство "социального изобретения" дает
практически непредсказуемые результаты, но при том, что многообразие
проявлений этого искусства социально же ограничено.
....
Вероятно, применительно к нашим текстам можно говорить о языковом
субъекте в том смысле, что есть субъект высказывания и субъект
выражения, тот, кто говорит и пишет, кто осуществляет языковую
перформацию, в результате которой образуется цепь высказываний. Однако
субъекта в классическом понимании мы здесь не обнаружим. Дело в том,
однако, что большинство людей этим высоким требованиям не отвечают. В
рамках классических представлений о субъекте эти люди составляют не
более чем "массу". "Массу" - значит нечто бесформенное и пассивное, то,
чему придается форма то ли интеллектуалом, то ли властью. Вспомним у
Е.Г.Киселевой: "оформляют".
Недаром современные социологии стремятся разрешить эту проблему, меняя
понятие субъект на понятие актор (деятель, т.е. не обязательно субъект).
К этому склоняются не только упомянутые П.Бурдье и М. Де Серто, но также
А.Турен, М.Маффесоли и др. знаменитые социологи. При такой замене
массовые повседневные практики - не просто незаметный фон социальной
активности, которым можно пренебречь. Появляется возможность их
артикулировать, проникнуть в эту "незаметность".
Этот поворот в социальном исследовании интерпретируется - и
справедливо - как возврат к "забытому человеку". Но человек этот уже не
видится только субъектом. Социологическим, экономическим,
антропологическим и психоаналитическим анализам, построенным на "большой
традиции" атомизированного индивида, брошен вызов. Каждый индивид -
локус, в котором взаимодействует некогерентная (и часто противоречивая)
плюральность реляционных (т. е. соотносительных) детерминаций. В центре
внимания социального исследователя оказывается вопрос о способах
действия, а не о тех, кто являются их авторами или носителями. Термин
"актор", с одной стороны, релятивизирует представление о субъекте, а с
другой, оставляет дверь открытой для широкого многообразия форм и
степеней субъектности. Диспозиции и способности к деятельности могут
мобилизоваться и развиваться, а значит мы всегда имеем дело с открытым
процессом без фиксированных границ.
Подобная постановка проблемы отнюдь не абстрактна и не оторвана от
исследовательской практики, как может показаться. Наш "наивный" текст
тому свидетельство. Здесь имеешь дело с человеком, которого трудно
характеризовать как субъекта и автора собственных практик, в том числе
речевых, человеком, который движется по поверхности истории как персона
или маска. Но он может и стать субъектом.
Одна из наших работ построена на анализе дневника одного советского
человека, который начал его вести в 1932 г. и ведет его по сей день.
Начало "наивное письмо" - конец нормальный литературный язык [[См.:
ЦДНА, Фонд 30.]]. Дневник несет на себе следы того, как пишущий активно
овладевал нормами литературного языка, "чуя", что это тесно связано с
возможностью социальной мобильности. Рядом идут овладение нормами письма
и новыми для бывшего крестьянина и "свежего" горожанина телесными
практиками, воплощающимися в представлениях о "культурности". Тот
литературный язык, которому он учился, был главным образом языком
официальной идеологии, т.е. языком власти. Другого у него не было. Во
многом именно через письмо он обретает и биографическую идентичность и
субъектность. Лишь постепенно он отходит от этого языка. Жизненная
траектория его (очень непростая), свидетельствует, что, не овладев
языком власти, он явно остался бы "внизу", там же, где Е.Г.Киселева.
Е.Г.Киселева также меняется в процессе письма. Воспоминания о войне
подобно ключу пробивают толщу повседневности. С военных воспоминаний
начинается нарратив. ("...хотя и неграмотно, но справедливо мое
страдание и муки вовремя Отечественной Войны" [[ЦДНА, фонд 115, ед.хр.7,
л.2.]]). Они же вспучиваются как лава вулкана ассоциативно: песня
услышанная по радио, хлеб на помойке, фотография сына в милицейской
форме - все возвращает к войне. Она начинает с описания своей
"дописьменной жизни", но письмо ее меняет, она начинает себя определять.
Она начинает применять этический предикат по отношению к самой себе как
автору собственного рассказа. Недаром Е.Г.Киселева постоянно обращается
к читателю, призывая быть судией, судить по правде: "Читающие люди эту
рукопись определять хто виноват а хто прав конечно людям это ненада,
лигко судить чужое. но еслиб я когда улибнулася мне бы нечиво былоб
писать я так думаю" [[ЦДНА, фонд 115, ед.хр.2, л. 23.]]; "хто будет
читать эту рукопись поймет какая она тварь несознательная" [[Там же, ед.
хр. 3, л. 32.]].
Обращение к данной проблематике - обращение к анализу "иного", но не
столько нового, сколько ранее не замечаемого. Мы начинаем видеть
человека как такового более реалистично и, если угодно, квиетистски.
Понятно, что этот, казалось бы, собственно методологический поворот
сопровождается утратой иллюзий. Он позволяет ощутить: те слова, которые
интеллектуалы произносили "за народ", за "массу" суть лишь их
собственного дискурса, дискурса о народе [[См.: Bourdieu P. The uses of
the "people"//Bourdieu P. In other words. Essays towards a reflexive
sociology. Stanford, Stanford Univ. press, 1990, p.150-155.]]. Ситуация,
когда народ говорит сам за себя, хотя бы и рамках задаваемого дискурса,
в общем-то, нова. Это проблема ХХ века, которая обострила интерес к
лингвокультурологии, которая как дисциплина находится в стадии
становления. Задача встает непростая: определить структуры человеческого
незнания языком людей, которые знают. Владеющим знанием трудно понять
незнающих, так же как членам властных истеблишментов трудно понять
"народ". "Народ" и носители правильного литературного языка или власти
мыслят, говорят, пишут в разных идиомах, во многом потому, что живут в
разных социальных пространствах.
Е.Г.Киселева "проговаривает" реальность, тем самым поддерживая ее,
заставляя жизнь не угасать. Она проговаривает различные элементы опыта,
помещая их на определенные места в реальном мире, чем еще раз
свидетельствует, что язык не только постигает, но и производит и
упорядочивает мир [[Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование
реальности. Трактат по социологии знания. М., Медиум, 1995. С.211, 249 и
др.]]. Мир воспроизводится в тексте, а посредством текста
реконструируется мир, жизнь. "Я вспоминаю и пишу эту рукопис и вяву что
есть сичас как идет жизьня. Идет 1979 год. Я пишу эту рукопис и у меня
мороз проходит по спине а жизнь не поле перейти кому как на выку
суждено" [[ЦДНА, фонд 115, ед. хр. 2, л. 9-10.]].
Пишущий проигрывает те ситуации, которые надо было бы проиграть
по-другому. Невозможное в реальности становится реальным в письме,
отчего и затягивает письмо. Если мы признаем возможность степеней
субъектности, то Е.Г.Киселева тоже обретает ее, причем она может это
сделать только в процессе письма. Ее жизнь обретает единство, будучи
записанной. Ее текст - не хаос, порядок в который привносит только
Редактор.
Наpушение ноpм литеpатуpного языка в наивном письме свидетельствует, что
социальный статус пишущего низок, что он пребывает на нижних ступеньках
социальной иерархии. У Е.Г.Киселевой нет капитала (материального,
социального, культурного, символического), который позволил бы ей
подняться. Она и сама отмечает между прочим: "Я живу в Первомайки там
где и до войны жила только улицу переменила, и шахту" [[ЦДНА, фонд 115,
ед.хр.1, л.36.]]. Отсутствие капитала приковывает к месту, а потому путь
социальной мобильности, который она проделала, очень короток, старое и
новое социальное пространство рядом: 15 км - из деревни в шахтерский
поселок. Тем не менее, наша героиня пытается играть в чужом для нее поле
Письма, Литературы. Точно так же она играет в поле Социальной жизни, она
же просто Жизнь.
Рукопись Е.Г.Киселевой - вариант картографирования советской
повседневности, буден и праздников, где на равных выступают написание
письма Терешковой и покупка свиной головы для сороковин. Она же -
вариант самоописания советского общества. Обращаясь к симптоматике
социальной реальности, как она встает из текста, мы получаем возможность
погрузиться в жизнь "на краю" общества. Надо сказать, что социальные
игры в низах общества, - terra incognita, а потому легко становятся
предметом разного рода идеологических и политических спекуляций.
Неприкрытость и откровенность изображаемого, любовь нашего рассказчика к
"подробностям" (как характеристика денотативного письма) позволяют
получить ценную социальную информацию.
Приступая к чтению такого рода записок, в глубине души рассчитываешь
погрузиться в мир осязаемых вещей и простых чувств, в который так
хочется вернуться живущим в сложном мире мегаполисов. Получается,
однако, что сталкиваешься не то что с тотально незнакомым, но с видимым,
но не замечаемым. Но зато здесь не так уж много следов утопии разумного
иерархического общества как симптома смерти. Итак, попробуем сделать
первые шаги.
=====конец 1 части======