Сергей Кургинян: Идеология и страна: памяти Игоря Шафаревича
Идеология и страна: памяти Игоря Шафаревича
Речь идёт о главном – о бытии или небытии нашего Отечества
Сергей Кургинян, 21 февраля 2017, 21:49 — REGNUM
19 февраля 2017 года скончался наш выдающийся соотечественник, блестящий ученый и общественный деятель Игорь Ростиславович Шафаревич. Боль утраты велика. Велико и желание выразить свое сочувствие тем, кто был и остается особо близок к Игорю Ростиславовичу.
Но, к сожалению, трагичность момента не помешала многим развернуть идеологические «радения», отталкиваясь от факта смерти выдающегося российского ученого-идеолога.
Одна крайность — отнестись к этим «радениям» с безразличием.
Другая — включиться в лобовую полемику, став тем самым на одну доску с «радеющими».
Постараюсь избежать двух этих крайностей и сформулировать свою позицию по отношению к идеологическому творчеству Шафаревича.
С самого начала оговорю, что я не был в числе соратников и единомышленников Шафаревича. Но я был с ним знаком и мог оценить ту духовную силу, которая исходила от этого человека. Мы недолго были вместе с ним во время поездки в Приднестровье, которое на момент, когда мы туда приехали, буквально истекало кровью. Наблюдая Игоря Ростиславовича, я мог оценить и его смелость, и его искренность, и его человеческую чистоту, благородство, скромность. Многое можно быстро понять, когда находишься, пусть и недолго, в зоне активных боевых действий. Известие о кончине Игоря Шафаревича заново всколыхнуло во мне те давние добрые чувства. Я вспомнил очень редкое ощущение человеческой подлинности, которая пронизывала всё его естество. И не только умом, но и сердцем осознал масштаб потери.
Сказав об этом, скажу и о том, почему, с огромной теплотой относясь к Шафаревичу, никогда не считал себя входящим в круг его соратников и единомышленников. Конечно же, Игорь Шафаревич не являлся типичным диссидентом советской эпохи. Но он был диссидентом — глубоко нетипичным, но именно диссидентом. Для того чтобы принять на себя двойной груз — и диссидентства как такового (а в советскую эпоху диссидентство никак не было позерством, за которое не надо было платить), и глубокой нетипичности своего диссидентства — нужно было очень верить в свою правду, нужно было обладать готовностью платить высокую цену за отстаивание своих ценностей.
Всё это у Шафаревича было в избытке. Став диссидентом, Игорь Ростиславович не превратился в «оранжоида» советской эпохи из числа тех, про кого говорили, что даже при написании объявления в газету о пропаже своей собаки такой диссидент заканчивает объявление фразой: «Как я ненавижу эту страну!» Игорь Шафаревич был пламенным патриотом России. И именно в этом состояла глубокая нетипичность его диссидентства. Та нетипичность, за которую надо было платить двойную цену, потому что, принимая на себя удар государства, чьи ценности он отрицал, Игорь Шафаревич одновременно отказывался от очень мощной помощи единого антипатриотического диссидентского сообщества, имеющего высокие связи и в стране, и за рубежом. Таких диссидентов-патриотов в Советском Союзе было несколько. И Игорь Шафаревич был, безусловно, самым ярким из них.
Низкий поклон ему за этот патриотизм, это мужество, эту верность своим ценностям. Но что это за ценности?
Начну с того, что они никогда не были и не будут моими. Но не это главное. Долгая работа в газете «Завтра», которую жестко прессовала ельцинская система, воспитали во мне способность к построению прочных человеческих отношений с патриотами, яростно отвергающими всё, что тебе дорого. После 1991 года слишком остро встал вопрос, быть или не быть оставшейся России. И готовность бороться за то, чтобы Россия осталась, не исчезла с карты мира, должна была быть поставлена и была поставлена во главу угла. По определению такая борьба могла иметь шанс на успех только при наличии широкого фронта, в который входили люди с разными убеждениями.
Ценности Игоря Шафаревича, разрабатываемые им идеологические модели (а Шафаревич, безусловно, был идеологом) вызывали и вызывают у меня определенную оторопь не потому, что они расходятся с моими ценностями, а потому, что я не понимаю, как на основе этих ценностей может работать эффективная идеология, обеспечивающая силу и целостность Российского государства.
И тут возникает вопрос о том, как именно должна сочетаться роль идеолога и роль человека, обладающего определенными ценностями. Конечно, идеолог не может быть циником. Он, как никто, не может им быть. Может быть, политик в какой-то степени и может быть циником, а идеолог — нет. Но должен ли идеолог соотносить свою идеологию с теми задачами, которые встают перед ним как перед патриотом страны? Достаточно ли в этом случае того, чтобы идеолог страстно и искренне любил страну (а Игорь Шафаревич любил Россию именно так)?
Что сулит стране, которая проиграла холодную войну и еле-еле выстояла на грани государственного небытия, признание целого этапа исторической жизни средоточием скверны, глубочайше чуждой историческому духу страны? А ведь Шафаревич предъявлял в качестве такового фактически весь советский этап. Весь этот этап был для него неким скверным заболеванием, которое кто-то внедрил в естество бесконечно любимого им Отечества.
За подобным взглядом на советский период сразу вставало очень и очень многое.
Во-первых, отрицание созвучия советского коммунизма историческому духу России. Для меня такое отрицание недопустимо не потому, что я люблю коммунизм (а я его люблю искренне), а потому, что… Одним словом, потому, что так не бывает. Никто не может привнести в жизнь страны нечто, не отвечающее ее сокровенной сущности. Страна сама себя спасает, сама сбивается с пути, и делает она это, сообразуясь с историческим духом, который воспринимает не так, как каждый из нас, а гораздо глубже и тоньше. В каком-то смысле страна, даже пав (а чем, как не падением, является постсоветское существование России?), остается историко-культурной личностью, определенным образом строящей свои отношения с тем транскультурным и даже трансисторическим началом, которое только ей и ведомо. Отрицание такой мудрости страны, противопоставление этой мудрости, находящейся в сложном переплетении с тем, что вполне может быть названо привнесенным, скверным, — это для меня глубочайший соблазн, который поселяется, увы, именно в интеллигентских душах. Улавливая нечто антисистемное в духовном естестве нашей интеллигенции и блестяще критикуя это, Шафаревич не уберег самого себя от особой разновидности того, что он справедливо критиковал в других.
Во-вторых, советский период слишком величествен для того, чтобы именовать его вирусом, привнесенным в наш организм создателем этакого антисистемного оружия. Подвиг народа в Великой Отечественной войне, громадные достижения народа на разных этапах его советского пути, фантастическая важность красного начала, уловленная Россией, которая это красное начало и восприняла, и переработала, — всё это не может быть отнесено к продуктам болезненного воздействия антисистемного вируса.
В-третьих, одно дело — антисоветскость в условиях мощной советской державы, и другое дело — антисоветскость после краха этой державы. Игорь Шафаревич глубоко переживал крах СССР. Но у него не хватило сил на то, чтобы в условиях данного краха переосмыслить собственное идеологическое творчество. Да, у него хватило сил на то, чтобы начать объединяться во имя общего патриотического дела с людьми, стоящими на чуждых ему позициях. Но он не смог или не захотел спросить себя задним числом: «А на что именно я руку подымал в предшествующую эпоху? И надо ли было это делать, фактически объединяясь при этом с теми, кто люто ненавидел то, что мне дорого?»
В разуме и сердце Игоря Шафаревича зрел этот вопрос. Но он не сумел оформиться в то, что можно было бы назвать переоценкой собственных ценностей, новым взглядом на свою роль в предшествующий период. Игорь Шафаревич отказался от всех тех даров, которыми мог воспользоваться как советский диссидент в момент крушения СССР. И в этом — свидетельство его величайшего человеческого благородства. Но одно дело — это благородство, а другое — переоценка собственных ценностей. У этой черты Шафаревич остановился.
Отдадим должное его благородству, его уникальной роли в защите патриотизма, оскверняемого его врагами, уверовавшими в окончательность своей победы. Одним тем, что Игорь Ростиславович Шафаревич встал в лагерь патриотов, он внес огромную лепту в сегодняшний — пусть пока и не окончательный — разгром антипатриотических сил, лютовавших в горькие девяностые годы.
Будем скорбеть об утрате Игоре Ростиславовича Шафаревича вместе с его близкими, его соратниками и его единомышленниками.
Но одновременно с этим будем помнить о том, как необходима особая бдительность, особая интеллектуальная и духовная аскеза в момент, когда речь идет о главном — о бытии или небытии твоей Родины. Ведь память об этом нужна не ради того или иного понимания прошлого. Она нужна для предуготовления к очень непростому и весьма далекому от идиллии будущему нашего народа и нашего Отечества.
