Можно конечно описывать вовлеченность уравнениями квантовой теории, если известно, что дихотомия вовлеченность и отвлеченность делят отношения на абстрактные и конкретные, цель и смысл которых становится понятен, когда знаешь, как помочь или напакостить другому, а когда люди существуют друг для друга абстрактно, т.е. зачастую не в состоянии объяснить, зачем они вообще общаются и существуют, то вовлеченными эти отношения не назовешь.
М.Згурски сообщил в новостях
следующее:90093@kmf...
> Можно конечно описывать вовлеченность уравнениями квантовой теории,
если известно, что дихотомия вовлеченность и отвлеченность делят
отношения на абстрактные и конкретные, цель и смысл которых становится
понятен, когда знаешь, как помочь или напакостить другому, а когда люди
существуют друг для друга абстрактно, т.е. зачастую не в состоянии
объяснить, зачем они вообще общаются и существуют, то вовлеченными эти
отношения не назовешь.
Вовлеченность ( полевая , "в полевую игру") - трудное понятие, потому
что относится к ряду тех вещей, которые остаются "само собой
разумеющимися"и\или "неявно полагаемыми"
возьмем более доброжелательный и терпеливый настрой,иначе быстро
начнется поиск "подоплек" в стиле" знаю-зачем-это-надо" и "научная
ругань". "Учтено это". Правда,это труднореализуемое пожелание,иногда
смысл посланий у каждого несколько смутен или сбивчив, это данность.
такой офрмат. Вдобавок я сразу сказал, что вдвинуты самые непростые
и(потому что узловые)концепты, для которых употребляются новые или
малоизветсные термины . Атаковать непонятное потому что оно неясно -тоже
выход,но "все учтено могучим ураганом".Практически _те же_ вопросы,
иногда дословно, по тем же поводам в "тех же местах" задавали в беседах
Бурдье, и практически на все эти вопросы он неоднократно давал
разъяснения.развернтуые или краткие,проясняющие или наоборот дажщие
новые оттенки. Может,он "не врубался" что его просят-то,но вряд ли. Вот
там ниже он дает ответ и отповедь,не прогибаясь,но и не наседая
Позволю присоединить еще один ваши пост сюда
М.Згурски сообщил в новостях
следующее:88607@kmf...
> >Я не публицист и не теоретик : ) И в предыдущем сообщении упомянул,
что сомневаюсь в самой возможности дать определение "здравого смысла".
Что приходит в голову именно сейчас - это "способность верно оценивать и
в отдельных случаях предугадывать ситуацию/явления/события при наличии
достаточной информации". Определение крайне расплывчатое, сам понимаю.
"Верность" здесь требует уточнений.
>
> Здесь очень поможет старик-Гегель или праправнук-Бурдье, взятый
напрокат у Poutа.
> А они скажут, что здравый смыл - это продукт обыденного рассудка,
который конструирует мир хотя и очень практичным, но через известное
упрощение очень уязвимым. И теория, и практика могут развиваться
только подвергая сомнению эти простые истины, особенно если делает это
заблаговременно, не дожидаясь катаклизмов и кризов , когда эти самые
привычные представления рушатся, а построеннная из них картина мира и
практика лопается, ломается, рассыпается по углам. Как мне кажется,
подобное сомнение в рассудочных понятиях необходимо и в любых сферах,
где мы слишком легко насыщаемся самоочевидным. Оно необходимо и тогда,
когда мы пересытились тем что черпаем из кладовых здравого смысла,
требуем снять покрывала и призываем к силе и торжеству нашего разума.
>
Ну сами же "призываете взять напрокат", и вся моя задача сейчас -
показать. что этот "прокат" осуществим, именно по этоиу вопросу(и по
другим). Мне видимо придется давать б-м развернутые отрывки самого
Бурдье,а не все время перепирать его пассажи на язык родных осин -когда
это ломает красивую картину. Перепирать придется,потоум что и осины
свои, и язык надо в хорошем смысле упрощать,но это не сразу дается.
"Долог путь до Типерерри", или до "Тулузы". Что поделать, если
классики не выбирают нде родиться и пригодиться.
По "языку" и "здравому смыслу" в обыденных речах -пожалуйста, срез его
позиции.
"Социолог под вопросом" -это лекция в ответ на отчетливое пожелание"и
шли бы вы со своей мудреной социологией, со своими фразами, недоступными
простому (не буржуйскому, который ест спаржу, французскому) народу"...
Прямо начало и берем
Бурдье П.
СОЦИОЛОГ ПОД ВОПРОСОМ{*}{[1]}
Вопрос: Почему Вы употребляете особый и нарочито трудный стиль речи,
который часто делает Ваши собственные рассуждения недоступными для
непосвященного? Нет ли противоречия между тем, что Вы осуждаете
монополию, которую себе захватили ученые, и тем, что восстанавливаете
эту монополию стилем той речи, которая ее осуждает?
Ответ: Часто бывает достаточно позволить себе говорить обычным языком,
довериться непринужденности в речи, чтобы принять, не ведая того,
определенную социальную философию. Словарь напичкан политической
мифологией (я имею в виду, например, такие пары прилагательных, как
<блестящий - серьезный>, <низкий - высокий>, <редкий - обычный> и т.
д.). Приверженцы <здравого смысла> чувствуют себя в обычной речи как
рыба в воде. Опираясь в сфере языка, равно как и повсюду, на объективные
структуры, они могут - почти на уровне эвфемизмов - говорить языком
чистым, как родниковая вода, и критиковать сложную речь. Напротив,
социальные науки должны завоевывать все то, что они противопоставляют
устоявшимся и расхожим идеям, распространяемым обычным языком, а также
выразить завоеванное в речи, предназначенной для выражения совершенно
иного. Сломать речевые автоматизмы - не значит искусственно создать
отличие превосходства, ставящее непосвященного на почтительное
расстояние. Это означает разорвать с социальной философией, вписанной в
спонтанные рассуждения. Ведь употребить одно слово вместо другого,
зачастую, все равно что произвести решающую эпистемологическую замену
(которая, кстати, рискует оказаться незамеченной).
Однако дело не в том, чтобы, избегая автоматизма здравого смысла,
впадать в автоматизм критицизма, со всеми этими словечками, которые
слишком долго функционировали как лозунги или призывы, со всеми этими
высказываниями, которые служат не словесной точности выражения
реальности, а затыканию дыр в знании. (Такова часто функция понятий с
большой буквы, и вводимых положений, которые зачастую оказываются ни чем
иным, как символом веры, по которому один верующий узнает другого). Я
имею в виду тот , как говорит Жан-Клод Пассрон, который
расцвел в последние годы во Франции. Этот автоматический язык,
работающий самостоятельно, но совершенно вхолостую, позволяет, с помощью
небольшого числа простых понятий, говорить обо всем при минимуме усилий,
не понимая при этом ничего. Простой факт концептуализации часто приводит
к эффекту нейтрализации и даже отрицания.
Язык социологии не может быть ни <нейтральным>, ни <прозрачным>. Слово
<класс> никогда не будет нейтральным, пока существуют классы: вопрос о
существовании или несуществовании классов есть ставка в борьбе между
ними. Работа над стилем письма, необходимая для достижения строгого и
контролируемого использования языка, лишь иногда приводит к тому, что
называют ясностью, т. е. к укреплению очевидных понятий здравого смысла
или фанатичных верований.
Строгое исследование, отличие от литературных поисков, почти всегда
приводит к тому, что красивая формулировка, обязанная своей силой и
ясностью тому, что она упрощает или фальсифицирует, приносится в жертву
ради выражения, более неблагозвучного, более тяжеловесного, но более
точного и более контролируемого. Таким образом, трудность стиля вытекает
из всех этих нюансов, корректировок и предостережений, не говоря уже о
возвращении к определениям и принципам, которые необходимы для того,
чтобы рассуждение несло в себе самом защиту против искажений и ложных
толкований. Внимание к этим диакритическим знакам несомненно прямо
пропорционально бдительности, т. е. компетентности читателя, - из чего
следует, что предостережения тем лучше воспринимаются читателем, чем
более они для него бесполезны. Несмотря ни на что, можно надеяться, что
они лишают силы пустословие и эхолалию.
Но в социологии необходимость обращения к искусственному языку
проявляется быть может сильнее, чем во всех остальных науках. Чтобы
разорвать с социальной философией, озабоченной употреблением
повседневных слов, а также, чтобы _выразить то, что повседневный язык
выразить не может_(например, все, что существует как <само собой
разумеющееся>) социолог должен обращаться к изобретенным словам, и
посредством этого защищаться, хотя бы относительно, от наивных проекций
здравого смысла. Такие слова настолько сильнее защищены от искажений,
насколько их <лингвистическая природа> делает их предрасположенными
сопротивляться наивному чтению (например, понятие габитуса,
подразумевающего опыт ...) и особенно возможно, когда они включены,
зажаты в сеть отношений, навязывающих свои логические принуждения.
трудности передачи сути социологического исследования гораздо меньше,
чем это полагают, обязаны трудностям языка. Первая причина непонимания
заключается в том факте, что читатели, даже наиболее <культурные>, имеют
лишь весьма приблизительное представление об условиях производства
суждений, которые они пытаются усвоить. Например, существует
<философское> или <теоретическое> чтение работ по социальным наукам,
которое заключается в том, чтобы удержать в памяти <тезисы>,
<заключения>, независимо от тех приемов работы, продуктом которых они
являются. (Конкретно это означает <перескакивание> через эмпирический
анализ, статистические таблицы, указания на методику исследований и т.
д.) Читать таким образом - это читать совсем другую книгу. Когда я
<конденсирую> оппозицию между народными классами и господствующим
классом в виде оппозиции между приматом субстанции (или функции) и
приматом формы, кому-то слышится лекция по философии. Между тем, в
голове должно появляться представление, что одни едят фасоль, а другие
салат, и что различия в потреблении, отсутствующие, либо слабо
выраженные, когда речь идет о нижнем белье, весьма сильно проявляются в
отношении верхней одежды и т. д. Конечно, мои выкладки являются
результатом приложения очень абстрактных схем к очень конкретным вещам:
к статистике потребления пижам, трусов или брюк.
...
Основной источник недоразумений, как правило, состоит в том, что о
социальном мире речь ведут не ради того, чтобы рассказать, каков он
есть, а ради того, чтобы поговорить о том, каким ему надлежало бы быть.
Рассуждения о социальном мире почти всегда перформативны: они заключают
в себе пожелания, призывы, упреки, приказы и т. д. Отсюда следует, что
рассуждения социолога, хотя он старается только констатировать, с
достаточной вероятностью могут восприниматься как перформативные. Если я
говорю, что женщины реже мужчин отвечают на вопросы зондажей (и тем
реже, чем более <политичен> вопрос), то всегда найдется кто-нибудь,
упрекающий меня в исключении женщин из сферы политики. Это происходит
потому что, когда я говорю то, что есть, кому-то слышится: <и это
хорошо, что это так>. То же самое получается при описании рабочего
класса таким, каков он есть: оказываешься под подозрением в стремлении
ограничить судьбу рабочего класса его нынешним состоянием, в желании еще
больше его унизить или в желании его прославить. Так же, констатация
того факта, что мужчины (и уж тем более женщины) наиболее культурно
обделенных классов в своем политическом выборе чаще полагаются на
партию, которую они считают своей (в настоящее время - Коммунистическую
партию), была понята как увещевание целиком положиться на эту партию.
Действительно, в обычной жизни описывают народную еду либо только с
восхищением, либо только с отвращением, никогда не стремясь понять ее
логику, предложить объяснение, понять здравый смысл, иначе говоря, дать
себе возможность воспринять ее, как она есть. Читатели прочитывают
социологию сквозь очки своего габитуса. И некоторые найдут оправдание
своему классовому расизму в том реалистическом описании, которое другие
заподозрят в том, что оно внушено классовым презрением.
Именно в этом основание структурного непонимания при общении социолога и
его читателя.
Вопрос: Не думаете ли Вы, что Ваша манера выражаться позволяет Вам
рассчитывать на читателей только из среды интеллектуалов? Не
ограничивает ли это эффективность вашей работы?
...
законы распространения научного дискурса таковы, что несмотря на
существование передаточных звеньев и посредников, научная истина имеет
все шансы достичь тех, кто наименее расположен ее воспринять, и очень
мало шансов - тех, кто был бы наиболее заинтересован в ее восприятии.
Тем не менее, можно надеяться, что достаточно предоставить этим
последним язык, в котором они узнают себя, или, точнее, в котором они
почувствуют себя признанными, т.е. принятыми и оправданными в том своем
существовании, в котором существуют (что с необходимостью дает любая
настоящая социология - наука, по определению объясняющая), чтобы вызвать
перемену их отношения к тому, что они есть.
Необходимо бы было обнародовать и распространить именно научную точку
зрения, одновременно объективирующую и понимающую, которая, обращенная
на себя, позволяет принимать себя таким как есть, и я бы даже сказал,
отстаивать свое право, право быть тем, что мы есть. Я имею в виду
лозунги типа лозунга американских чернокожих , права
на <естественную> внешность. Меня упрекали в использовании
уничижительных оборотов при описании всех тех, кто навязывает новые
жизненные потребности, а также в слепом следовании образу человека,
напоминающего <естественного>, но в его социализированном варианте. В
действительности речь идет не о том, чтобы заключить социальных агентов
в рамки <первородного социального состояния>, понимаемого как судьба и
природная данность, но в том, чтобы предоставить им возможность принять
свой габитус без чувства вины и страдания. Это хорошо прослеживается в
области культуры, где нищета часто происходит от лишенности, за которую
она сама не несет ответственности. Безусловно, в моей манере говорить о
диетологах, визажистах, консультантах по вопросам брака и всех прочих
торговцах потребностями, содержится негодование по поводу такой формы
эксплуатации обездоленности, когда навязываются заранее невыполнимые
нормы с тем, чтобы тут же предложить на продажу средства - чаще всего
неэффективные - для ликвидации разрыва между этими нормами и реальными
возможностями им соответствовать.
В этой области, совершенно игнорируемой политическим анализом, хотя
объективно являющейся местом политического действия, доминируемые
предоставлены сами себе; они абсолютно лишены коллективных средств
защиты, чтобы противостоять доминирующим и их психоаналитикам бедности.
Разумеется, было бы несложно показать, что самое ярко выраженное
политическое господство использует те же самые пути: в книге
(<Различение>) главу об отношении между культурой и
политикой я хотел предварить фотографией, которую я в итоге не поместил
из опасения, что она будет неверно истолкована. На фотографии можно было
видеть Мэра и Сеги, сидящих на стульях в стиле Людовика ХV, напротив
Жискара д'Эстена, сидящего на канапе того же стиля. Это изображение
указывало со всей очевидностью - посредством манеры сидеть, держать
руки, короче, через весь телесный облик - на того из участников, кому
принадлежала вся эта культура, то есть мебель, декор, стулья в стиле
Людовика XV, равно как и умение держаться и всем этим пользоваться,
указывало на того, кто владеет этой объективированной культурой и на
тех, кто страстно жаждет этой культуры, во имя владения ею. Если перед
патроном профсоюзный деятель чувствует себя в глубине души, как
говорится, <в стоптанных башмаках>,то это происходит отчасти хотя бы
потому, что он располагает только очень общими и абстрактными приемами
анализа и самоанализа, которые не позволяют ему учитывать и
контролировать свою речь и внешний стиль поведения. Наличные у него в
распоряжении теории и аналитические приемы оставляют его в исключительно
тяжком состоянии потерянности (так же как велико состояние потерянности,
испытывает его жена, находясь на кухне дешевой муниципальной квартиры
перед разглагольствованиями ведущих <Радио-Телевидения Люксембурга> или
<Европы>), поскольку сквозь него пропускают свои рассуждения множество
людей: именно через его словоизъявление и внешнее поведение
высказывается целая группа и его реакции, обобщенные таким образом,
могут быть, без его ведома, предопределены, его отвращением к
длинноволосым пижонам или интеллектуалам в очках.
Вопрос: Не навязывает ли Ваша социология детерминистского взгляда на
человека? Какое место отводится человеческой свободе?
Ответ: Как всякая наука социология признает принцип детерминизма,
понимаемый как форма принципа достаточности основания. Наука, которая
должна объяснять то, что существует, тем самым постулирует, что ничто не
существует без основания.
под словом <детерминизм> часто смешивают два совершенно разные понятия:
объективную необходимость, заключенную в вещах, и <пережитую>, видимую,
субъективную необходимость, чувство необходимости или свободы. То, в
какой степени социальный мир кажется нам предопределенным, зависит от
тех знаний, которые мы о нем имеем. И наоборот, та степень, в какой этот
мир реально предопределен, не является вопросом мнения; как социолог я
не обязан быть <за детерминизм> или <за свободу>, но обязан обнаруживать
необходимость, если она существует, там, где она есть. В силу того, что
всякий прогресс в познании законов социального мира увеличивает степень
воспринимаемой необходимости, то это естественно, что социальная наука
вызывает тем больше упреков в <детерминизме>, чем более она продвигается
в познании.
Вопреки создающемуся впечатлению, именно увеличивая степень
воспринимаемой необходимости и предоставляя лучшее знание законов
социального мира, социальная наука дает больше свободы. Всякий прогресс
в познании необходимости есть прогресс возможной свободы. В то время как
непризнание необходимости содержит в себе форму признания
необходимости, - безусловно наиболее абсолютную и всеобщую, поскольку
она игнорирует сама себя, - в том время как познание необходимости вовсе
не предполагает необходимость ее признания. Наоборот, познание
необходимости выявляет возможность выбора, который заключается во всякой
связи типа <если имеется это, тогда будет то-то>; ведь свобода,
состоящая в выборе между <если> и отказом от него, лишена смысла до тех
пор, пока не известна связь, соединяющая <если> и <тогда>. Выявление
законов, предполагающих добровольность при совершении действия (т.е.
неосознанное принятие условий, при которых реализуются предвосхищаемые
последствия), расширяет область свободы. Непознанный закон
воспринимается как природа или как судьба (например, связь между
унаследованным культурным капиталом и успехами в системе образования);
познанный закон выступает как возможность свободы.
Вопрос: Не опасно ли говорить о законах?
Ответ: Да, без всякого сомнения. Я по возможности избегаю этого. Те, кто
заинтересован в laisser-faire (т.е. в том, чтобы не менялось <если>),
воспринимают <закон> (коли они его воспринимают) как судьбу, как
фатальность, содержащуюся в социальной природе (таковы например,
железные законы олигархии неомаккиавеллистов Михельса или Моска). В
реальности же, социальный закон является законом историческим, который
действителен до тех пор, пока ему позволяют действовать, т.е. до тех
пор, пока те, кто им пользуется (иногда без их собственного ведома), в
состоянии продлевать условия его эффективности.
Стоит задаться вопросом о том, что происходит, когда выявляется дотоле
неизвестный социальный закон (например, закон передачи культурного
капитала)
как только выявлен определенный закон, он может стать ставкой в борьбе -
борьбе за консервацию, путем сохранения условий функционирования данного
закона и борьбе за трансформацию, путем изменения этих условий.
Выявление законов-тенденций есть условие успеха действий, нацеленных на
их ниспровержение. Доминирующие заодно с этим законом, т.е. с его
физикалистской интерпретацией, превращающей его в бессознательный
механизм. Напротив, доминируемые заинтересованы в выявлении закона как
такового, т.е. как закона исторического, который может быть отменен,
если будут отменены условия его функционирования. Знание закона дает им
шанс и возможность противостоять его воздействиям, т.е. дает ту
возможность, которой не существует пока закон неизвестен и пока он
проявляется вопреки тем, кто подвергается его действию. Короче, снимая
представление о естественности, социология избавляет от фатализма.
опрос: Разве нет риска в том, что все более продвинутое познание социума
может охладить любые политические усилия по преобразованию социального
мира?
Ответ: Именно знание о наиболее вероятном дает возможность (с учетом
других целей) осуществиться наименее вероятному. Только сознательно
играя с логикой социального мира, можно заставить реализоваться те
возможности, которые не считаются вписанными в эту логику.
Настоящее политическое действие состоит в том, чтобы пользоваться
знанием о вероятном ради усиления шансов возможного. Оно противостоит
утопизму, который, подобно магии, намерен воздействовать на мир
рассуждениями о должном. Суть политического действия ? выразить и
использовать, чаще бессознательно, чем сознательно, возможности,
заключенные в социальном мире, в его противоречиях и имманентных
тенденциях
Социолог описывает условия, - что и заставляет порой сожалеть об
отсутствии <политики> в его рассуждениях, - с которыми политическое
действие должно считаться и которые определяют его успех или поражение
(сегодня, например, ? это массовая разочарованность молодежи). Таким
образом, социолог предостерегает от ошибки принимать следствие за
причину и рассматривать в качестве результата политического действия
исторические условия его действительности.
Вопрос: Возникает некоторая обеспокоенность относительно тех выводов,
которые можно сделать, естественно, если Вас неправильно истолковать, из
самой природы высказанного Вами сейчас мнения. Не рискуют ли такие
рассуждения произвести демобилизующий эффект?
Ответ: Сделаю некоторые уточнения. Социология обнаруживает, что
представление о личном мнении (как и о личном вкусе) это иллюзия. Из
этого делают заключение, что социология является редукционистской, что
она разочаровывает, что отнимая у людей иллюзии, она их демобилизует.
Означает ли это, что можно мобилизовать людей только на основе иллюзий?
Если справедливо, что представление о личном мнении само социально
предопределено, что оно есть продукт истории, воспроизводимый
образованием, и что наши мнения предопределены, то лучше это знать. Если
у нас и есть шанс иметь личное мнение, то возможно только при условии
осознания, что наше мнение становится таковым не спонтанно.
Вопрос: Почему Вы постоянно сурово высказываетесь против теории, которую
Вы, похоже, почти всегда отождествляете с философией? На самом деле Вы
сами занимаетесь теорией, даже когда обороняетесь от нее.
Ответ: То, что называют теорией, чаще всего является выспренной речью
учебников. Теоретизация часто всего лишь форма <учебникизации>
(manualisation), как где-то сказал Кено. Не упуская игры слов, я мог бы
это прокомментировать, цитируя Маркса: <Философия для изучения реального
мира то же, что онанизм для половой любви>. Если бы во Франции все это
знали, то социальная наука <шагнула бы далеко вперед>, как говорил этот
последний. Что касается того, занимаюсь я теорией, или нет, то
достаточно договориться по части понятий. Теоретическая проблема,
переведенная в исследовательский инструмент, начинает работать и
становится в какой-то мере самодвижущейся. Она продвигается благодаря
трудностям, которые сама порождает, так же как и решениям, которые
приносит.
Один из секретов занятия социологией заключается в умении найти
эмпирические объекты, в отношении которых могут быть поставлены
действительно исследовательские проблемы общего порядка.
Вопрос: Вы определяете социальный класс по объему и структуре капитала.
Как Вы определяете вид капитала? Относительно экономического капитала
Вы, кажется, прибегаете исключительно к статистическим данным INSEE, а
относительно культурного капитала - к дипломам и званиям системы
образования. Можно ли, исходя из этого, действительно построить
социальные классы?
Ответ: Это старый спор. Я объясняю это в книге . Мы стоим
перед альтернативой: либо чистая и негибкая теория социальных классов, в
основе которой нет эмпирических данных (например, о позиции в
производственных отношениях и т. д.) и которая практически неэффективна
для описания состояния социальной структуры и ее трансформаций, либо
эмпирические работы как те, что представляет INSEE{[2]}, не опирающиеся
ни на какую теорию, но предоставляющие единственно доступную информацию
для анализа деления по классам. Со своей стороны, я попытался преодолеть
то, что трактовалось как теологическая оппозиция между теориями
социальных классов и теориями социальной стратификации, - оппозиция,
которая прекрасно уживается в обучении и мышлении по типу Диамата, но
которая в действительности является лишь отражением состояния разделения
интеллектуального труда. Я же попытался предложить теорию одновременно
более сложную (принимая во внимание игнорируемые состояния капитала
классической теории) и более эмпирически обоснованную, но вынужденную
прибегать к несовершенным показателем типа тех, что поставляются INSEE.
Я не так наивен, чтобы не заметить, что показатели, поставляемые INSEE,
даже если речь идет о наличии акций, не являются хорошими индексами
имеющегося экономического капитала. И не надо быть провидцем, чтобы это
увидеть. Но есть случаи, когда теоретический пуризм становится алиби
невежества или практической несостоятельности. Наука состоит в том,
чтобы заниматься тем, чем занимаешься, одновременно зная и говоря
открыто о том, что делаешь все из возможного, и сообщать о пределах
действенности того, чем занимаешься.
Тогда вопрос, который Вы мне задали, в действительности заслоняет другую
проблему. Что хотят сказать, когда говорят или пишут, как это часто
делается: что же в конечном счете социальные классы для такого-то
ученого? Когда задают подобный вопрос, чувствуют себя уверенными в
полном одобрении тех, кто, будучи убежден, что проблема классов уже
решена, и что достаточно лишь сослаться на канонические тексты (это и
экономно, и удобно), бросает подозрение на всех тех, кто самим фактом
проведения исследований совершает предательство, поскольку считает, что
еще не все открыто. Эта стратегия подозрения, вписывающаяся как особо
вероятная в определенный классовый габитус, неотразима и приносит
огромное удовлетворение всем, кто ее придерживается, поскольку она
позволяет задешево удовлетворять себя тем, что имеешь и тем, чем
являешься. Вот почему она мне представляется научно и политически
омерзительной.
Действительно, я постоянно обращаюсь к основаниям вещей, которые
считаются само собой разумеющимися. Мы знаем, что такое капитал...
Достаточно прочесть <Капитал> или еще лучше <Читая Капитал> (и так
далее). Кто против... Однако, на мой взгляд это не верно, и если всегда
существовала пропасть между теоретической теорией и эмпирическими
описаниями, то видимо потому, что анализ видов капитала еще предстояло
сделать. Та пропасть, из-за которой люди, знающие лишь марксизм,
оказываются полностью безоружными в понимании новых форм социальных
конфликтов в их исторической оригинальности, например, социальных
конфликтов, которые связаны с противоречиями функционирования системы
образования. Для преодоления этого, нужно было отказаться от
очевидностей и не ради удовольствия продемонстрировать еретическое
чтение, т.е. чтение ради проведения различия.
Возвращаясь теперь к видам капитала, я имею в виду, что это очень
сложный вопрос и отдаю себе отчет, что, принимаясь за него, рискую,
оказываюсь вне твердых опор установленных истин, обеспечивающих
немедленное одобрение, уважение и т. д.
....Случается, что обыденный язык обозначает очень важные социальные
явления; но одновременно он их и маскирует в следствие эффекта
знакомости, заставляющего считать, что все уже известно и понято, и тем
самым останавливающего исследование. Частично усилия социальной науки
направлены на рас-крытие всего того, что раскрывает-скрывает обыденный
язык. Из-за этого приходится подвергаться упрекам в том, что говоришь об
очевидных вещах или, того хуже, что занимаешься нарочитым переводом на
тяжеловесный концептуальный язык основных истин здравого смысла или
прозрений, более тонких и одновременно более приятных у моралистов и
романистов. Вплоть до упреков социологу в высказывании суждений
одновременно банальных и ложных, что само по себе свидетельствует - по
логике Фрейда - о потрясающем сопротивлении, с которым сталкивается
социологический анализ
...Анализ этих законов конверсии не завершен, до этого еще далеко, и
если есть кто-то, перед кем в этой связи возникают проблемы, так это я.
И это хорошо. Есть множество очень плодотворных, на мой взгляд,
вопросов, которые я ставлю себе сам либо их ставят передо мной другие,
есть ряд возражений, которые мне делают и которые стали возможными
только благодаря выделенным различиям. Исследовательская деятельность ?
это, видимо, искусство создавать себе плодотворные трудности и создавать
их другим. Там, где раньше были простые вещи, возникают проблемы. Таким
образом сталкиваешься снова и снова с гораздо более вязкими и непростыми
вещами. (Вы ведь понимаете, что я смог бы читать, не проливая слез над
социальными классами, один их тех курсов марксизма, что расплодились в
последнее время под именем теории, даже под именем науки или даже
социологии). Сталкиваешься с вещами, которые одновременно заставляют
думать и вызывают беспокойство. (Я то знаю, какой эффект производит на
стражей ортодоксии то, чем я занимаюсь, и, думаю, мне известно кое-что
из того, почему я произвожу такой эффект, и я восхищен, что это
производит такой эффект). Мысль о том, что можно быть тем человеком, кто
заставляет задумываться и одновременно вызывает беспокойство, меня
устраивает вполне.
Вопрос: Но не является ли та теория социальных классов, которую Вы
предлагаете, чем-то статичным? Вы описываете некое состояние социальной
структуры, не говоря, как она изменяется.
Ответ: То, что фиксируется статистическим исследованием, есть какой-то
момент, какое-то состояние игры двух, трех, четырех или шести, неважно
скольких, игроков; дается фотография стопок жетонов разного цвета,
которые игроки выиграли в предыдущих партиях и которые они задействуют в
последующих. Капитал, зафиксированный в определенный момент, есть
продукт истории и он будет продуцировать новую историю. Упрощая, скажу
так: игра, в смысле игры различных игроков, понимаемая как стратегия
игры, ? буду называть ее отныне игрой ?1{[3]}, ? будет зависеть от их
игры, в смысле сдачи карт, (игры ?2) и особенно от общего объема их
капитала (количества жетонов) и структуры этого капитала, т.е. от
конфигурации стопок жетонов. Те, у кого много красных жетонов и мало
желтых, т.е.
много экономического капитала и мало культурного, не будут играть так,
как те, у кого много желтых жетонов и мало красных. Их игра ?1 будет тем
рискованнее, вплоть до блефа, чем больше наличная стопка жетонов, и тем
чаще будут ставить на желтое (система образования), чем больше в наличии
желтых жетонов (культурного капитала). Каждый игрок видит игру ?1
других, т.е. их манеру играть, их стиль, и на этом основании получает
признаки относительно их игры ?2, при безмолвном предположении, что
последняя имеет свойство проявляться. Он может знать непосредственно
партию или всю игру ?2 других (при этом дипломы и звания системы
образования играют роль заказа при игре в бридж). Во всяком случае он
опирается на знание о свойствах других игроков, т.е. об их игре ?2
(набор карт), чтобы ориентировать свою игру ?1 (последовательность
ходов). Однако основой его предвосхищений является ни что иное как
чувство игры, т.е. практическое овладение связью между игрой ?1 и игрой
?2 (того, что мы выражаем, когда говорим о кому-то принадлежащем ? будь
то одежда или мебель ? <это по-мещански>). Это чувство игры есть продукт
постепенного инкорпорирования имманентных законов игры. То же, что, к
примеру, зафиксировали Тибо (Thibaut) и Рикэн (Riecken), когда провели
опрос относительно людей, сдающих кровь в качестве доноров: опрошенные
спонтанно предполагали что, представитель высшего класса делает это
добровольно, а представитель низшего класса принужден к этому
(неизвестно при этом, ? а это было бы наиболее интересно выяснить, ? как
варьируется доля сделавших такое предположение среди опрошенных
представителей высших классов и представителей низших классов).
Само собой разумеется, что образ, использованный мной для лучшего
объяснения ? не более, чем педагогическое ухищрение. Однако, на мой
взгляд, он дает представление о реальной логике социального изменения и
позволяет почувствовать, насколько искусственна альтернатива статики и
динамики.
-======
{*} Bourdieu P. Le sociologue en question / Bourdieu P. Questions de
sociologie, Paris: Minuit, 1984, P. 37-60.
[2]} Institut national de statistique et d'йtudes еconomiques ?
Национальный институт статистики и экономических исследований (прим.
пер.).
{[3]} Французское слово jeu имеет множество значений. Здесь обыгрываются
два: <игра> и <карты>. Отсюда выражения avoir du jeu - иметь хорошие
карты или cacher son jeu - скрывать свои карты. Поэтому в тексте игра
?1 -это непосредственно сама игра; игра ?2 -набор карт, полученных при
сдаче (прим. пер.).
День добрый!
> возьмем более доброжелательный и терпеливый настрой,иначе быстро
начнется поиск "подоплек" в стиле" знаю-зачем-это-надо" и "научная
ругань". "Учтено это". ...
Очень ценю Вашу доброжелательность и компетентность в постах.
>Вдобавок я сразу сказал, что вдвинуты самые непростые и(потому что узловые)концепты, для которых употребляются новые или малоизветсные термины . Атаковать непонятное потому что оно неясно -тоже выход,но "все учтено могучим ураганом".
Сам пытался читать Бурдье лет 7-8 назад, хотелось для себя
уразуметь чем так восторгается наша неолиберальный философско-социологичнеский интел (ибо как откровение, как кладезь мудрасти его труды превозносились тогда, сейчас уже многое поменялось -кумиры, труды и адепты...). Но мне не понравился многое - интерпретация через более простоое редукционистко-физикалисткое видение социальных процессов, дескрипция, почерпнутая из той же сферы, преиензии автора.
> Ну сами же "призываете взять напрокат", и вся моя задача сейчас -
показать. что этот "прокат" осуществим, именно по этоиу вопросу(и по
другим). Мне видимо придется давать б-м развернутые отрывки самого
Бурдье,а не все время перепирать его пассажи на язык родных осин -когда
это ломает красивую картину. Перепирать придется,потоум что и осины
свои, и язык надо в хорошем смысле упрощать,но это не сразу дается.
В общем ничего, как "МиМ".
> По "языку" и "здравому смыслу" в обыденных речах -пожалуйста, срез его
позиции. "Социолог под вопросом" -это лекция в ответ на отчетливое пожелание"и шли бы вы со своей мудреной социологией, со своими фразами, недоступными простому (не буржуйскому, который ест спаржу, французскому) народу"...
Позвольте полюбопытствовать, какую оно - эвристическую,мировоззренческую или гносологическую,научную или праксеологическую, социологическую либо внутрипсихологисческую представляет ценность (кроме коммуникативных, эзотерических и проч. удобств "птичьего языка" как языка части профессионального сообщества)?
Могли бы сформулировать 5-6 наиболее ценных идей?