От	Ф. Александер
К	All
Дата	14.03.2003 17:34:59
Рубрики	Прочее; Манипуляция; Культура;

Классический пример манипулции в литературе: Б. Акунин "Смерть Ахиллеса" (*)

---

http://www.akunin.ru/knigi/fandorin/erast/smert_ahillesa/glava15/

В тридцать лет Ахимас Вельде любил играть на рулетке. Дело было не в деньгах, деньги он зарабатывал другим способом — много, гораздо больше, чем мог истратить. Ему нравилось побеждать слепой случай и властвовать над стихией цифр. Уютно потрескивающий штурвал рулеточного колеса, сверкая металлом и полированным красным деревом, вращался по собственным, казалось бы, ему одному ведомым законам, но правильный расчет, выдержка и контроль над эмоциями срабатывали здесь точно так же, как во всех прочих известных Ахимасу ситуациях, а стало быть, закон был все тот же, знакомый с детства. Единство жизни при бесконечном многообразии ее форм — вот главное, что занимало Ахимаса. Каждое новое подтверждение этой истины заставляло его ровно бьющееся сердце чуть-чуть убыстрять ритм.
В его жизни выпадали продолжительные периоды праздности, когда нужно было себя чем-то занять. Отличное изобретение сделали англичане, оно называлось hobby. У Ахимаса таких hobby было два: рулетка и женщины. Женщин он предпочитал самых лучших, самых настоящих — профессиональных женщин. Они были нетребовательны и предсказуемы, понимали, что есть правила, которые следует соблюдать. Женщины тоже были бесконечно разнообразны, оставаясь при этом единой, неизменной Женщиной. Ахимас заказывал в парижском агентстве самых дорогих — обычно на месяц. Если попадалась очень хорошая, продлевал контракт еще на один срок, но никогда дольше — такое у него было правило.

Последние два года он жил на немецком курорте Рулетенбург, потому что здесь, в самом веселом городе Европы, оба его hobby осуществлялись без труда. Рулетенбург был похож на Соленоводск — тоже минеральные источники, тоже ленивые, праздные толпы, где никто никого не знает и никем не интересуется. Не хватало только гор, но общее впечатление временности, сиюминутности, ненастоящести было точно такое же. Ахимасу казалось, что курорт — это аккуратный, чистенький макет жизни, исполненный в масштабе 1:500 или 1:1000. Человек живет на свете пятьсот месяцев, а если повезет, то тысячу, в Рулетенбург же приезжали на месяц. То есть существование курортного жителя длится в среднем тридцать дней — именно с такой периодичностью сменялись здесь поколения. В этот срок умещалось всё — радость приезда, привыкание, первые признаки скуки, грусть по поводу возвращения в другой, большой мир. Здесь были коротенькие романы, бурные, но маленькие страсти, были свои мимолетные знаменитости и недолговечные сенсации. Сам же Ахимас был постоянным зрителем этого кукольного театра. Он установил себе собственный срок существования, не такой, как у всех остальных.

Жил он в одном из лучших номеров отеля «Кайзер», где останавливались индийские набобы, американские золотопромышленники и русские великие князья, путешествующие инкогнито. Посредники знали, где его найти. Когда Ахимас брал заказ, номер оставался за ним, и иногда пустовал неделями, а то и месяцами — в зависимости от сложности дела.

Жизнь была приятной. Периоды напряжения перемежались периодами отдыха, когда глаз радовало зеленое сукно, слух — мерный перестук рулеточного колеса. Вокруг кипели концентрированные масштабом времени страсти: солидные господа бледнели и краснели, дамы падали в обморок, кто-то трясущимимся руками вытряхивал из бумажника последний золотой. Наблюдать за этим захватывающим спектаклем Ахимасу не надоедало. Сам он не проигрывал никогда, потому что у него была Система.

Система была настолько проста и очевидна, что поразительно, как ею не пользовались другие. Им просто не хватало терпения, выдержки, умения контролировать эмоции — всего того, что у Ахимаса имелось в избытке. Надо было всего лишь ставить на один и тот же сектор, постоянно удваивая ставку. Если у тебя денег много, рано или поздно вернешь все, что проиграл и сколько-то выиграешь. Вот и весь секрет. Только ставить нужно не на одиночное число, а на большой сектор. Ахимас обычно предпочитал треть.

Он шел к столу, где играли без ограничения ставок, ждал, пока выигрыш обойдет какую-нибудь из третей шесть раз кряду, и тогда начинал игру. На первый раз ставил золотой. Если треть не выпадала, ставил на нее два золотых, потом четыре, потом восемь, и так до тех пор, пока шарик не попадал туда, куда должно. Поднимать ставку Ахимас мог до каких угодно высот — денег хватало. Один раз, перед последним Рождеством, вторая треть, на которую он ставил, не выпадала двадцать два раза — шесть подготовительных бросков и шестнадцать под ставку. Но Ахимас не сомневался в успехе, ибо каждая неудача увеличивала шансы.

Бросая на стол чеки, на которых все возрастало число нулей, он вспоминал случай из своего американского периода.

Дело было в 66-ом. Тогда он получил солидный заказ из Луизианы. Нужно было ликвидировать комиссара федерального правительства, который мешал «карпетбэггерам» делить концессии. «Карпетбэггерами», то есть «саквояжниками», назывались предприимчивые авантюристы с Севера, приезжавшие на побежденный Юг с одним тощим саквояжем, а уезжавшие обратно в персональных пульманах.

Время было смутное, человеческая жизнь в Луизиане стоила недорого. Однако за комиссара давали хорошие деньги — очень уж трудно было до него добраться. Комиссар знал, что на него охотятся, и вел себя мудро: вообще не выходил из своей резиденции. Спал, ел, подписывал бумаги в четырех стенах. Резиденцию днем и ночью охраняли солдаты в синих мундирах.

Ахимас остановился в гостинице, расположенной от резиденции в трехстах шагах — подобраться ближе не удалось. Из номера было видно окно комиссарова кабинета. По утрам, ровно в половине восьмого, объект раздвигал шторы. Это действие занимало три секунды — на таком большом расстоянии толком не прицелишься. Окно было разделено на две части широким стояком рамы. Дополнительная трудность состояла в том, что, отдергивая занавески, комиссар оказывался то чуть правее стояка, то чуть левее. Шанс для выстрела был всего один — промахнешься, пиши пропало, другого случая не представится. Поэтому действовать следовало наверняка.

Вариантов было только два: мишень окажется или справа, или слева. Пусть будет справа, решил Ахимас. Какая разница. Длинноствольная винтовка с зажатым в тисках ложем была наведена на шесть дюймов правее стояка, как раз на уровне груди. Вернее всего было бы установить две винтовки, справа и слева, но для этого потребовался бы ассистент, а Ахимас в те годы (да и сейчас, разве что кроме крайней необходимости) предпочитал обходиться без помощников.

Пуля была особенная, разрывная, с раскрывающимися лепестками. Внутри — эссенция трупного яда. Достаточно, чтобы в кровь попала хоть малая частица, и любое, даже легкое ранение станет смертельным.

Все было готово. В первое утро комиссар подошел слева. Во второе тоже. Ахимас не подгонял время — он знал, что завтра или послезавтра занавески отдернутся справа, и тогда он спустит курок.

Но комиссара словно подменили. С того самого дня, как был установлен прицел, он шесть дней подряд раздвигал шторы не справа, а слева.

Ахимас решил, что у объекта выработалсь рутина и переместил прицел на шесть дюймов левее центра. Так на седьмое утро комиссар подошел справа! И на восьмое, и на девятое.

Тогда Ахимас понял, что в игре со слепым случаем главное — не суетиться. Он терпеливо ждал. На одиннадцатое утро комиссар подошел, откуда нужно, и работа была сделана.

Вот и на прошлое Рождество, на семнадцатый раз, когда ставка поднялась до шестидесяти пяти тысяч, шарик, наконец, попал куда нужно, и Ахимасу отсчитали без малого двести тысяч. Это окупило все проигранные ставки, и еще немного осталось в плюсе.



2

То сентябрьское утро 1872 года начиналось как обычно. Ахимас позавтракал вдвоем с Азалией. Это была тонкая, гибкая китаянка с удивительным, похожим на хрустальный колокольчик голосом. На самом деле звали ее как-то по-другому, но по-китайски имя значило «Азалия» — это сообщили из агентства. Ее прислали Ахимасу на пробу, как образец восточного товара, который совсем недавно начал поступать на европейский рынок. Цена была вполовину меньше обычной, а если бы мсье Вельде захотел вернуть девушку раньше срока, деньги были бы ему возвращены. В обмен на столь льготные условия агентство просило знатока и постоянного клиента дать свое авторитетное заключение как о способностях Азалии, так и о перспективах желтого товара в целом.
Ахимас был склонен дать самую высшую оценку. По утрам, когда Азалия напевала, сидя перед венецианским зеркалом, в груди у Ахимаса что-то сжималось, и это ему не нравилось. Китаянка была слишком хороша. Вдруг привыкнешь и не захочется расставаться? он уже решил, что отправит ее раньше срока. Но денег назад не потребует и даст отличную рекомендацию, чтобы не испортить девушке карьеру.

В два пятнадцать, по всегдашнему обыкновению, Ахимас вошел в воксал. Он был в пиджаке цвета какао с молоком, клетчатых панталонах и желтых перчатках. Навстречу завсегдатаю бросились служители, взяли тросточку и цилиндр. К герру Вельде в игорных домах Рулетенбурга привыкли. Поначалу вопринимали его манеру игры как неизбежное зло, а потом заметили, что постоянное удвоение ставок, практикуемое немногословным блондином с холодными светлыми глазами, распаляет азарт у соседей по столу. И Ахимас стал в игорных заведениях дорогим гостем.

Он выпил свой обычный кофе с ликером, просмотрел газеты. Англия и Россия не могли договориться по поводу афганской границы. Франция задерживала выплату репараций, в связи с чем Бисмарк направил в Париж угрожающую ноту. В Бельгии вот-вот начнется процесс над Брюссельским Крысоловом.

Выкурив сигару, Ахимас подошел к столу № 12, где шла игра по крупной.

Играли трое, и какой-то седой господин просто сидел, нервно щелкал крышкой золотых часов. Увидев Ахимаса, так и впился глазами. Опыт и чутье подсказали: клиент. Пришел неслучайно, дожидается. Но Ахимас не подал виду — пусть подойдет сам.

Через восемь с половиной минут определилась треть — третья, с 24 до 36. Поставил фридрихсдор. Выиграл три. Седой все смотрел, лицо у него было бледное. Ахимас подождал еще одиннадцать минут, пока не обозначился следующий сектор. Поставил золотой на первую треть, с 1 до 12. Выпало 13. Во второй раз поставил два золотых. Выпало зеро. Поставил четыре золотых. Выпало 8. Выигрыш 12 фридрихсдоров. Пять золотых в плюсе. Все шло нормально, без неожиданностей.

Тут седой, наконец, встал. Подошел, вполголоса осведомился: «Господин Вельде?» Ахимас кивнул, продолжая следить за вращением колеса. «Я к вам по рекомендации барона де …» (седой назвал имя брюссельского посредника). Он волновался все больше. Шепотом пояснил: «У меня к вам очень важное дело…» «Не угодно ли прогуляться?» — перебил Ахимас, убирая золотые в портмоне.

Седой господин оказался Леоном Фехтелем, владельцем известного на всю Европу бельгийского банкирского дома «Фехтель и Фехтель». У банкира была серьезная проблема. «Читали ли вы о Брюссельском Крысолове?» — спросил он, когда они сели в парке на скамейку.

Все газеты писали о том, что наконец-то схвачен маньяк, похищавший маленьких девочек. В «Пти-паризьен» было напечатано, что полиция арестовала «г-на Ф.», владельца загородной виллы под Брюсселем. Садовник донес, что слышал ночью доносившиеся из подвала приглушенные детские стоны. Полиция тайно проникла в дом, провела обыск и обнаружила в подвале потайную дверь, а за ней такое, что, по утверждению газеты, «бумага не вынесла бы описания этой чудовищной картины». Картина, тем не менее, была обрисована уже в следующем абзаце, причем со всеми подробностями. В дубовых бочках полиция нашла маринованные части тел семи из девочек, пропавших в Брюсселе и его окрестностях за последние два года. Один труп был совсем свежий, со следами неописуемых истязаний. Всего за последние годы бесследно исчезли четырнадцать девочек в возрасте от шести до тринадцати лет. Несколько раз видели, как прилично одетый господин с густыми черными бакенбардами сажает в свой экипаж маленьких торговок цветами и папиросами. Один раз свидетель слышал, как человек с бакенбардами уговаривал 11-летнюю цветочницу Люсиль Лану отвезти к нему домой всю корзину, обещая за это показать ей механическое пианино, которое само играет чудесные мелодии. После того случая газеты перестали звать монстра «Синей Бородой» и окрестили «Брюссельским крысоловом», по аналогии со сказочным Крысоловом, заманивавшим детей звуками волшебной музыки.

Про арестованного г-на Ф. сообщалось, что это человек из высшего общества, представитель золотой молодежи. У него, действительно, были густые черные бакенбарды, а на вилле имелось механическое пианино. Мотив преступлений ясен, писала «Ивнинг стандард» — извращенное сладострастие в духе маркиза де Сада. Дата и место судебного процесса уже определились: 24 сентября в городке Мерлен, расположенном в получасе езды от бельгийской столицы.

«Я читал про Брюссельского Крысолова,» — сказал Ахимас и взглядом поторопил надолго замолчавшего собеседника. Тот, ломая усыпанные перстнями пухлые руки, воскликнул: «Г-н Ф. — это мой единственный сын Пьер Фехтель! Его ждет эшафот! Спасите его!»

«Вас неверно информировали о роде моей деятельности. Я не спасаю жизнь, я отнимаю ее,» — улыбнулся тонкими губами Ахимас. Банкир горячо зашептал: «Мне сказали, что вы творите чудеса. Что, если не возьметесь вы — значит, надежды нет. Умоляю вас. Я заплачу. Я очень богатый человек, господин Вельде, очень».

Ахимас после паузы спросил: «Вы уверены, что вам нужен такой сын?» Фехтель-старший ответил без колебаний, было видно, что этот вопрос он уже задавал себе сам: «Другого сына у меня нет и не будет. Он всегда был непутевым мальчиком, но душа у него добрая. Если мне удастся вызволить его из этой истории, он получит урок на всю жизнь. Я виделся с ним в тюрьме. Он так напуган!»

Тогда Ахимас попросил рассказать о предстоящем процессе.

«Непутевого» наследника должны были защищать два самых дорогих адвоката. Линия защиты строилась на доказательстве невменяемости обвиняемого. Однако, по словам банкира, шансов на благоприятный вердикт медицинских экспертов мало — они так ожесточены против мальчика, что даже не согласились на «бепрецедентно высокий гонорар». Последнее обстоятельство, кажется, потрясло господина Фехтеля-старшего больше всего.

В первый день процесса адвокаты должны были объявить, признает ли их подзащитный себя виновным. Если да — приговор вынесет судья; если нет — решение будут принимать присяжные. В случае, если психиатрическая экспертиза сочтет Пьера Фехтеля ответственным за свои поступки, защитники рекомендовали пойти по первому пути.

Дело в том, горячась объяснил безутешный отец, что палачи из министерства юстиции выбрали Мерлен неслучайно — трое из пропавших девочек жили именно в этом городке. «Честного суда в Мерлене не будет,» — так выразился банкир. Население городка возбуждено до крайности. Вокруг здания суда по ночам жгут костры. Позавчера в тюрьму пыталась ворваться толпа, чтобы растерзать арестованного — пришлось утроить охрану.

Господин Фехтель провел тайные переговоры с судьей, и тот оказался человеком разумным. Если решение будет зависеть от него, мальчик получит пожизненное заключение. Но это мало что даст. Предубеждение публики против Брюссельского Крысолова столь велико, что прокурор наверняка опротестует такой приговор и будет назначено повторное разбирательство.

«Вся надежда только на вас, господин Вельде, — сказал в заключение банкир. — я всегда считал себя человеком, для которого невозможного не существует. Но в данном случае я бессилен, а речь идет о жизни моего сына».

Ахимас с любопытством смотрел в багровое лицо миллионера. Было видно, что этот человек не привык проявлять эмоции. Например сейчас, в момент сильнейшего потрясения, его толстые губы расползались в нелепой улыбке, а из одного глаза стекала слеза. Это было интересно: непривыкшее к экспрессивной мимике лицо не умело изобразить гримасу скорби. «Сколько?» — спросил Ахимас. Фехтель судорожно сглотнул. «Если мальчик останется жив — пол миллиона франков. Не бельгийских, французских,» — поспешно добавил он, когда собеседник ничего не сказал.

Ахимас кивнул, и в глазах банкира вспыхнул безумный огонек. Точно таким же огоньком загорались глаза тех сумасбродов, кто ставил у рулетки все свои деньги на зеро. Этот огонек назывался «а вдруг?». с той лишь разницей, что у господина Фехтеля деньги явно были не последние. «Если же вам вдруг…, — голос банкира дрогнул. — Если вам удастся не только спасти Пьеру жизнь, но и вернуть ему свободу, вы получите миллион».

Такой гонорар Ахимасу еще никогда не предлагали. Он по привычке перевел сумму в английские фунты (без малого тридцать тысяч), в американские доллары (семьдесят пять тысяч) и в рубли (вышло больше трехсот тысяч). Много, очень много.

Чуть прищурившись, Ахимас медленно проговорил: «Пусть ваш сын откажется от психиатрической экспертизы, объявит себя невиновным и потребует суда присяжных. А ваших дорогих адвокатов увольте. Я сам найду адвоката».



3

Этьен Ликоль жалел только об одном — что матушка не дожила. Как она мечтала, что ее мальчик выучится на адвоката и облачится в черную мантию с белым прямоугольным галстуком. Плата за учение в университете съедала всю ее вдовью пенсию, матушка скупилась на докторов и лекарства и вот не дожила — умерла прошлой весной. Этьен стиснул зубы, не дал себе расклеиться. Днем бегал по урокам, учебники штудировал по ночам, и доучился-таки — заветный диплом с королевской печатью был получен. Матушка могла гордиться своим сыном.
Прочие выпускники, новоиспеченные адвокаты, звали его в загородный ресторан — «обмыть мантию», но Этьен отказался. У него не было денег на кутежи, а главное — хотелось в такой день побыть одному. Он медленно спускался по широкой мраморной лестнице Дворца Правосудия, где проходила торжественная церемония. Весь город с его шпилями, башнями и статуями на крышах лежал внизу, у подножия холма. Этьен остановился, наслаждаясь пейзажем, который казался ему приветливым и гостеприимным. Брюссель словно раздвигал объятья навстречу новоиспеченному мэтру Ликолю и сулил ему множество самых разных сюрпризов — в основном, конечно, приятных.

Кто спорит, диплом — это лишь полдела. Без связей и полезных знакомств хороших клиентов не найти. Да и все равно нет средств обзавестись собственной конторой. Придется идти в помощники к мэтру Винеру или к мэтру Ван Гелену. Ну да это ничего — хоть какое-то жалование все равно ведь положат.

Этьен Ликоль прижал к груди папку, в которой лежал диплом с красной печатью, подставил лицо теплому сентябрьскому солнцу и зажмурился от полноты чувств.

В этом нелепом положении и застал его Ахимас Вельде.

Паренька он присмотрел еще в зале, когда звучали скучные напыщенные речи. По типажу юнец подходил идеально: миловидный, но не красавчик. Тоненький, узкоплечий. Широко раскрытые честные глаза. Когда вышел произносить слова клятвы, голос тоже оказался подходящий — звонкий, мальчишеский, дрожащий от волнения. Лучше же всего было то, что сразу видно: не какой-нибудь барчук, а плебейская косточка, работяга.

Пока длилась бесконечная церемония, Ахимас навести справки. Рассеялись последние сомнения: идеальный материал. Оставались пустяки.

Он неслышно приблизился к худенькому юноше и откашлялся.

Этьен вздрогнул, открыл глаза, обернулся. Перед ним стоял нивесть откуда взявшийся господин в дорожном сюртуке, с тросточкой. Глаза у незнакомца были серьезные, внимательные. И цвета не совсем обычного — очень уж светлые. «Мэтр Ликоль?» — спросил человек с легким акцентом. Этьена впервые назвали «мэтром», это было приятно.

Как и следовало ожидать, мальчик сначала просиял, узнав, что ему предлагают вести дело, а когда прозвучало имя клиента, пришел в ужас. Пока возмущался, размахивал руками, твердил, что этого негодяя, это чудовище никогда и ни за что защищать не станет, Ахимас молчал. Заговорил лишь тогда, когда Ликоль, исчерпав запас негодования, промямлил: «Да и не справиться мне с таким делом. Видите ли, мсье, я пока еще очень неопытен, только что получил диплом.»

Тут настал черед Ахимаса. Он сказал: «Вы хотите двадцать, а то и тридцать лет работать за гроши, добывая деньги и славу для других адвокатов? Да, году этак в 1900-ом вы, наконец, накопите нужное количество сантимов, чтобы открыть собственную практику, но к тому времени вы будете лысым, беззубым неудачником с больной печенью, а главное, из вас вытечет весь жизненный сок. Он по капле прольется у вас между пальцев, дорогой мэтр, — в обмен на скопленные гроши. Я же предлагаю вам гораздо большее, и прямо сейчас. Уже в свои двадцать три года вы получите хорошие деньги и громкое имя. Причем даже в том случае, если процесс будет проигран. Имя в вашей профессии еще важней, чем деньги. Да, ваша слава будет с привкусом скандала, но это лучше, чем всю жизнь прозябать на побегушках. Денег же вы получите достаточно, чтобы открыть собственную контору. Многие вас возненавидят, но будут и такие, кто оценит мужество молодого адвоката, не побоявшегося идти наперекор всему обществу».

Ахимас минуту выждал, чтобы у паренька было время осознать сказанное. Потом перешел ко второй части, которая, по его разумению, должна была оказать на мальчишку решающее воздействие.

«А может быть, вы просто боитесь? Я слышал, вы только что клялись «отстаивать справедливость и право человека на судебную защиту невзирая на любые препоны и давление»? Знаете, почему из всех выпускников я выбрал именно вас? Потому что вы единственный, кто произнес эти слова с настоящим чувством. Во всяком случае, так мне показалось.»

Этьен молчал, с ужасом ощущая, что его подхватывает стремительный поток, которому невозможно противиться. «И главное, — значительно понизил голос незнакомец. — Пьер Фехтель невиновен. Он никакой не Крысолов, а жертва стечения обстоятельств и неуемного полицейского рвения. Если вы не вмешаетесь, невинный человек пойдет на эшафот. Да, вам будет очень трудно. На вас обрушится поток оскорблений, никто не захочет давать показания в пользу «чудовища». Но вы будете не одиноки. Вам буду помогать я. Оставаясь в тени, я стану вашими глазами и ушами. У меня уже есть кое-какие доказательства, если не полностью подтверждающие невиновность Пьера Фехтеля, то по крайней мере ставящие под сомнение улики обвинения. И я раздобуду еще».

«Какие доказательства?» — слабым голосом спросил Этьен.



4

В маленьком зале мерленского городского суда, рассчитанном всего на сто мест, набилось по меньшей мере человек триста, а еще больше народу толпилось в коридоре и под окнами, на площади.
Появление прокурора Ренана встретили громом оваций. Когда же привезли преступника, бледного тонкогубого мужчину с близко посаженными черными глазами и некогда ухоженными, а теперь растрепанными и неровно отросшими бакенбардами, в зале сначала воцарилась мертвая тишина, а потом грянула такая буря, что судья, мэтр Виксен, сломал колокольчик, призывая собравшихся к порядку.

Судья вызвал представителя защиты, и все впервые обратили внимание на щуплого молодого человека, которому просторная адвокатская мантия была явно велика. То бледнея, то краснея, мэтр Ликоль лепетал что-то едва слышное, а на нетерпеливый вопрос судьи, признает ли себя подзащитный виновным, вдруг звонко пискнул: «Нет, ваша честь!» Зал снова взорвался негодованием. «А такой с виду приличный юноша!» — крикнул кто-то из женщин.


Процесс продолжался три дня.

В первый день выступали свидетели обвинения. Сначала — полицейские, обнаружившие страшную комнату и потом допрашивавшие арестованного. По словам комиссара, Пьер Фехтель дрожал, путался в показаниях, не мог ничего объяснить и сулил огромные деньги, если его оставят в покое.

Садовник, донесший в полицию о подозрительных криках, в суд не явился, но он был и не нужен. Прокурор вызвал свидетелей, которые живо описали беспутство и развратность Фехтеля, вечно требовавшего в борделях самых молоденьких и субтильных девушек. Мадам одного из домов терпимости рассказала, как обвиняемый мучил ее «дочурок» раскаленными завивочными щипцами, а бедняжки терпели, потому что за каждый ожог негодяй платил по золотому.

Зал разразился аплодисментами, когда человек, видевший, как уезжала в карете цветочница Люсиль Лану (чью голову с выколотыми глазами и отрезанным носом нашли потом в бочке), опознал в Фехтеле того самого господина, что расписывал чудесные возможности механического пианино.

Присяжным предъявили улики: орудия истязаний, фотографический аппарат и пластины, обнаруженные в потайной комнате. Выступил фотограф мсье Брюль, три года назад обучавший Пьера Фехтеля искусству съемки.

Напоследок присяжным предъявили альбом с фотографическими карточками, найденный в страшном подвале. Публике и журналистам фотографии не показали, но один из присяжных упал в обморок, а другого вырвало.

Адвокат Ликоль сидел, по-ученически склонив голову и все показания старательно записывал в тетрадь. Когда ему продемонстрировали карточки, он стал белее мела и пошатнулся. «Вот-вот, полюбуйся, мозгляк!» — крикнули из зала.

Вечером, по окончании заседания был инцидент: когда Ликоль выходил из зала, к нему подошла мать одной из убитых девочек и плюнула в лицо.


Во второй день свидетелей допрашивал защитник. Он поинтересовался у полицейских, кричали ли они на арестованного. (»Нет, мы с ним целовались,» — саркастически ответил комиссар под одобрительный хохот зала.)

У свидетеля похищения Люсиль Лану адвокат спросил, видел ли он человека, с которым уехала цветочница, анфас. Нет, не видел, ответил свидетель, но зато он очень хорошо запомнил бакенбарды.

Далее мэтр Ликоль хотел знать, какого рода фотографии делал Пьер Фехтель, когда учился любительской съемке. Оказалось, что он снимал натюрморты, пейзажи и новорожденных котят. (Это сообщение было встречено свистом и улюлюканьем, после чего судья велел вывести из зала половину зрителей).

В заключение адвокат потребовал, чтобы в суд принудительно доставили главного свидетеля, садовника, и заседание было прервано на час.

В перерыве к Ликолю подошел местный кюре и спросил, верует ли он в Господа нашего Иисуса. Ликоль ответил, что верует и что Иисус учил милосердию к грешникам.

По возобновлении заседания пристав объявил, что садовника нет и что его никто не видел уже три дня. Адвокат вежливо поблагодарил и сказал, что больше вопросов к свидетелям не имеет.

Далее наступил звездный час прокурора, который блестяще провел допрос обвиняемого. Пьер Фехтель не смог удовлетворительно ответить ни на один вопрос. На предъявленные ему фотографические карточки долго смотрел, сглатывая слюну. Потом сказал, что видит их впервые. На вопрос, ему ли принадлежит фотоаппарат марки «Вебер и сыновья», пошептавшись с адвокатом, сказал, что да, ему, но что он утратил интерес к фотографии еще год назад, засунул аппарат на чердак и с тех пор его не видел. Вопрос о том, может ли обвиняемый смотреть в глаза родителям девочек, вызвал бурю оваций, но по требованию защиты был снят.

Вечером, вернувшись в гостиницу, Этьен увидел, что его вещи выброшены за дверь и валяются в грязи. Мучительно краснея, он ползал на четвереньках, собирая свои заштопанные кальсоны и испачканные манишки с бумажными воротничками.

Полюбоваться этой сценой собралась целая толпа, осыпавшая «продажную тварь» руганью. Когда Этьен, наконец, уложил вещи в новый, специально для поездки купленный саквояж, к нему подошел местный кабатчик и наотмашь влепил две пощечины, громогласно объявив: «Это тебе вдобавок к гонорару».

Поскольку ни одна из трех других мерленских гостиниц принять Ликоля не пожелала, мэрия предоставила адвокату для ночлега домик станционного сторожа, который в прошлом месяце ушел на пенсию, а нового еще не взяли.

Наутро на белой крашеной стене домика появилась надпись углем: «Ты сдохнешь, как собака!»


В третий день прокурор Ренан превзошел сам себя. Он произнес великолепную обвинительную речь, продолжавшуюся с десяти утра до трех часов дня. В зале рыдали и сыпали проклятьями. Присяжные, солидные мужчины, каждый из которых платил налог не меньше пятисот франков в год, сидели насупленные и суровые.

Адвокат был бледен и — в зале заметили — несколько раз как бы вопросительно оглядывался на своего подзащитного. Но тот сидел, втянув голову в плечи и закрыв лицо руками. Когда прокурор потребовал смертной казни, публика в едином порыве поднялась и стала скандировать «э-ша-фот, э-ша-фот!» Плечи Фехтеля задергались в судороге, пришлось давать ему нюхательную соль.

Слово защите было предоставлено после перерыва, в четыре часа пополудни.

Ликолю долго не давали говорить — нарочно шуршали ногами, скрипели стульями, громко сморкались. Багровый от волнения адвокат ждал, комкая листок, исписанный ровным почерком отличника.

Но начав говорить, Этьен в листок ни разу не заглянул. Вот его речь слово в слово, напечатаная в вечерних выпусках газет с самыми уничижительными комментариями.

«Ваша честь господин судья, господа присяжные. Мой подзащитный — слабый, испорченный и даже порочный человек. Но вы ведь судите его не за это… Ясно одно: в доме моего подзащитного, точнее в потайной комнате подвала, о существовании которой Пьер Фехтель мог и Не знать, произошло страшное преступление. Целый ряд преступлений. Вопрос в том, кто их совершил. (Голос громко: «Да уж, загадка.» Смех в зале). У защиты есть своя версия. Я предполагаю, что убийства совершал садовник Жан Вуатюр, сообщивший в полицию о загадочных криках. Этот человек ненавидел хозяина, потому что тот за пьянство снизил ему жалование. Есть свидетели, которых при необходимости можно вызвать, — они подтвердят этот факт. Характер у садовника странный, неуживчивый. Пять лет назад от него ушла жена, забрав детей. Известно, что у людей такого типа, как Вуатюр, часто развивается болезненная чувственность вкупе с агрессивностью. Он хорошо знал устройство дома и легко мог устроить потайную комнату без ведома хозяина. Мог он и взять с чердака надоевший мсье Фехтелю фотоаппарат, мог научиться им пользоваться. Мог брать одежду хозяина во время его частых отлучек. Мог приклеить фальшивые бакенбарды, которые так легко опознать. Согласитесь, что если бы Пьер Фехтель шел на такие тяжкие преступление, он давно избавился бы от столь явной приметы. Поймите меня правильно, господа присяжные. Я не утверждаю, что садовник сделал все это — лишь то, что он мог все это сделать. Главный же вопрос — почему садовник, давший толчок всему следствию, столь внезапно исчез? Объяснение возможно только одно — он испугался, что на суде его истинное участие в деле будет раскрыто, и тогда он понесет заслуженную кару… — до сего места мэтр Ликоль говорил складно и даже живо, но тут вдруг запнулся. — и я вот что еще хочу сказать. В этой истории много неясного. Если честно, я сам не знаю, виновен ли мой подзащитный. Но пока остается хоть тень сомнения — а в этой истории, как я вам только что продемонстрировал, сомнений много — нельзя человека отправлять на казнь. На факультете меня учили, что лучше оправдать виновного, чем осудить невиновного… Вот и все, что я хотел сказать, господа».

В десять минут пятого речь была закончена. Адвокат сел на место, вытирая покрытый испариной лоб.

В зале кое-где раздались смешки, но общее впечатление от речи было смешанным. Репортер «Суар» слышал (и потом написал в газете), как известный адвокат Ян Ван Бреверн сказал соседу, тоже юристу: «Мальчишка в сущности прав. С точки зрения высшего смысла юриспруденции. Но в данном случае это ничего не меняет».

Судья позвонил в колокольчик, укоризненно покачал головой, глядя на несолидного защитника: «Я полагал, что речь мэтра Ликоля продлится до конца сегодняшнего заседания и еще все завтрашнее утро. Сейчас же я в затруднении… Объявляю сегодняшнее заседание закрытым. Напутственное слово присяжным я произнесу завтра утром. После чего вы, господа, удалитесь для вынесения вердикта».

Но наутро заседание не состоялось.

Ночью был пожар. Спалили будку станционного сторожа. Мэтр Ликоль сгорел заживо, потому что дверь была подперта снаружи. На закопченной стене осталась надпись «Ты сдохнешь, как собака» — никто не удосужился ее стереть. Свидетелей поджога не обнаружилось.

Процесс был прерван на несколько дней. В общественном мнении происходили неуловимые, но несомненнные перемены. Газеты перепечатали последнюю речь мэтра Ликоля еще раз, но уже без глумления, а с сочувственными комментариями уважаемых юристов. Появились трогательные репортажи о короткой и трудной жизни паренька из бедной семьи, пять лет учившегося в университете, чтобы пробыть адвокатом чуть больше недели. С газетных полос на читателей смотрели рисованные портреты: мальчишеское лицо с большими, искренними глазами.

Гильдия адвокатов опубликовала декларацию в защиту свободного и объективного судопроизводства, которое не должно подвергаться шантажу со стороны эмоционального и скорого на расправу общества.

Завершающее заседание состоялось на следующий день после похорон.

Сначала по предложению судьи присутствующие почтили память Этьена Ликоля минутой молчания. Встали все, даже родители погибших девочек. В напутственном слове судья Виксен порекомендовал присяжным не поддаваться давлению извне и напомнил, что, когда речь идет о смертной казни, вердикт «виновен» считается действительным, если за него проголосовали по меньшей мере две трети заседателей.

Присяжные совещались четыре с половиной часа. Семь из двенадцати сказали «невиновен» и потребовали от суда освободить Пьера Фехтеля за недостаточностью доказательств.


Трудная работа была исполнена чисто. Труп садовника лежал в яме с негашеной известью. Что же касается мальчика-адвоката, то он умер без мучений и страха — Ахимас убил его во сне, еще до того, как поджег сторожку.

---

От	Георгий
К	Ф. Александер (14.03.2003 17:34:59)
Дата	18.03.2003 21:44:48

(важно) В. Подорога. СМИ и их роль в современном обществе (*+)

---

http://exlibris.ng.ru/koncep/2003-03-13/1_podoroga.html

ГРАММАТИКА УСКОРЕНИЯ
Валерий Подорога: "К настоящему времени массмедиа победили на всех фронтах"
Наталия Осминская

Валерий Подорога - известный российский философ, автор книг "Метафизика
ландшафта" (1992), "Феноменология тела" (1995), "Выражение и смысл" (1995),
"Навязчивые взгляды" (1998), "Мастерская визуальной антропологии" (2000). В
ближайшее время выйдет в свет его новая работа "Мимесис. Аналитическая
антропология литературы". Конечно, можно сказать, что пока этот текст
находится в печати, для встречи "EL-НГ" с Валерием Александровичем вроде бы
нет реального повода. Но "EL-НГ" решил, что отсутствие конкретного
информационного повода - самый удобный момент для того, чтобы поговорить с
философом о СМИ. О том, что всегда представляет себя лишь как средство, но
все чаще ведет себя как хозяин положения.

- Валерий Александрович, как бы вы определили, что такое СМИ и какова их
роль в современном обществе?
- Буду осторожен, я могу высказать лишь ряд наблюдений, не суждение. Чтобы
ответить на ваш вопрос, следует хотя бы попробовать отказаться от того
языка, на котором СМИ "говорят" о СМИ. Надо смириться и признать: СМИ
нейтральны, это лишь наиболее доступный для общества способ производства
реального. Как говорится: "на зеркало неча пенять, коли рожа крива". Вопрос,
имеем ли мы сегодня независимые СМИ или нет, лишен всякого смысла, СМИ не
могут быть не независимыми. Так же лишен смысла и другой вопрос: насколько
СМИ способствуют "единству общества"? Под "единством" общества, если,
конечно, мы хотим его видеть демократическим, обладающим разнообразием
гражданских свобод, я понимаю единство-в-различии, то есть наличие законов,
правил и институтов, охраняющих право каждого из нас публично выражать свой
интерес. Я бы назвал это правом на публичное высказывание. Естественно,
такое право трудно реализуемо, но ведь конституционно закрепленная цель
СМИ - всемерно способствовать расширению этого права. Кстати, это право -
важное условие легитимации самой власти.
- В последнее время о СМИ говорят не иначе, как добавляя словечко "империя".
Разделяете ли вы точку зрения, что своеобразие нашего времени адекватно
выражается через ее определение как "эпохи диктатуры СМИ"? Можно ли
рассматривать СМИ как форму политического давления властей предержащих на
общество? Власть СМИ, чья она?
- Чем меньше мы будем вменять СМИ статус общественного субъекта, тем лучше.
СМИ - не субъект, а сложный многоканальный коммуникативный объект (институт)
с признаками системы, набор аудиовизуальных инструментов для контроля над
передачей информации и т.п. Если мы говорим, например, "диктатура СМИ" или
"СМИ зомбируют массовое сознание", мы как-то забываем, что управляемость
информационным полем общества ограниченна, если же она тотальна, то это
вообще уже не СМИ, а Ведомство Пропаганды при Большом Брате. Да, СМИ
находятся под давлением власти, но сама власть - один из образов. Легко
обнаружить следы обратного влияния, поскольку граница между тем, кто влияет,
и тем, на что и как он влияет, постоянно смещается. Субъекты влияния
меняются местами, они используют любую возможность для усиления позиции. Но
ни один из них, повторяю, не может управлять информационными потоками, как
ему заблагорассудится. СМИ - не зеркало, даже не "королевство кривых
зеркал", скорее калейдоскоп или мозаика. Всякое отражение есть уже отражение
отраженного. Вспомним об идеях Абрама Молля и Клода Леви-Строса. Иначе
говоря, избыток информации никогда не может быть устранен. Часто власть, то
есть государство, пытается превратить калейдоскоп в зеркало, создать
собственный чистый образ (симулякр), а излишек информации присвоить.
Особенно хорошо это видно по тому, что происходит со "свободной прессой" в
провинции. В нормальном обществе - допустим такое - информационные потоки,
преобразуясь друг в друга, создают многомерную, глубокую картинку, по
которой можно отслеживать процессы развития общества. Другое дело, как
заинтересовать всех субъектов влияния подчиняться общим правилам.
- Нет ли здесь противоречия: с одной стороны, в нормальном обществе есть
много разных субъектов влияния, а с другой - власть выступает как
единственный субъект всех отношений влияния? Но в таком случае власть - если
она такова - всегда добьется своих целей, и нейтральность СМИ будет
сомнительна.
- Безусловно. С известного времени можно наблюдать, как сужается сцена СМИ.
Например, сужение ТВ началось с тех пор, как "ушли" "Куклы", случилась
"история с НТВ" и т.п. Потерян темп, а ведь СМИ должны развиваться не
интенсивно, а экстенсивно, то есть двигаться в сторону все большего
многообразия представляемых точек зрения.
Как известно, у "реальных" людей власти другое мнение: они видят в СМИ лишь
одно из средств влияния на общество. Если интересы государства, бизнеса и
СМИ совпадают - а ведь они-то не должны совпадать, ибо представляют собой
различные силы общественных интересов, - то это значит, что наиболее
консолидированная группа власти получает преимущества. И раз ее влияние
растет, значит, общество начинает развиваться однобоко, отступая в прошлое.
Там, где становится возможным манипулирование максимальным числом
потребителей информации, там мы всегда найдем власть. Этот паразит
социального всегда рядом, но всегда сокрыт, действует под прикрытием.
Конечно, возможности СМИ не следует преувеличивать. Иллюзия господствующей
группы - "Все может быть "выстроено как надо" - держится иногда на одном
авторитете "правителя", в стороне остается общественная оценка эффективности
прямых властных действий. Этому способствует и сегодняшняя ситуация -
отсутствие у общества энергии для участия в принятии политических решений. И
власть готова принять решение за: кого угодно. Пассивность, инертность
подавляющего числа граждан - залог электорального успеха. Когда народные
массы пытаются выжить, а не жить, то у господствующей прослойки легко
возникает иллюзия превосходства над обществом, цинизм, склонность к
провокации и насилию, а лидерами "общественного мнения" становятся
медиадемагоги, "тайные советники", знатоки общественного мнения, шоумены и
шоуполитики.
- В начале нашей беседы вы сказали, что СМИ - это всего лишь способ
"производить реальное". Не могли ли вы пояснить, что это значит? Ведь
реальное есть, а СМИ лишь как-то отражают его.
- Лучше всего ответить на этот вопрос пояснением роли события в массмедийной
культуре. Если массмедиа и ТВ не управляют событием, "уже случившимся", то
оно транслируется как новость или ряд новостей, слухов, уточнений и
опровержений. Первый признак наступления события - возрастающая нехватка
информации, что и придает событию смысл. Постепенно контроль
восстанавливается, наличная информация преобразуется в блоки дополнительной,
декодирующей уже имеющуюся. Так нарастает потребность в нарративе: события
ведь должны рассказываться, передаваться, обсуждаться.
- Что вы понимаете под масс-медийным событием?
- Событие в массмедийной культуре - это игра в событие. Событие как игра.
Это значит, что случайность предусмотрена; все ожидания должны оправдаться.
Событие - не итог стечения обстоятельств, когда порожденное силами
реального, оно еще скрывает себя за банальным, неприметным, уже известным.
Поэтому-то оно и приходит на "голубиных лапках", как выражался Ницше. Игра в
событие оперирует случайным, но внутри завершенного событийного ряда.
Событие в массмедиа как раз отличается от события реального тем, что им
устанавливается контроль над случайным: что должно случиться, как, почему, с
каким результатом и т.п. Явление может быть представлено как массмедийное
событие, если оно на определенном отрезке социального времени получает
начало и конец. Причем его начало и завершение проходят в несколько этапов.
Первый - когда оно возвещает о себе как о событии. Второй, когда, убыстряясь
с нарастающей и центростремительной мощью, оно организует вокруг себя
плотную среду соучастия и интереса. Затем следует плавный переход к
удержанию интереса, хотя событие начинает ослабевать и уже не может держать
на себе внимание общества. И, наконец, третий - этап почти мгновенного
вытеснения. Событие как новость. Но новость отменяет новость. Механизм
забвения в массмедийной культуре является условием, без которого нет нового.
Подвергать забвению - вот что ценно. Все основные механизмы массовой
культуры могут быть сведены к технологиям забвения. События вспыхивают и так
же быстро исчезают. Хотя ток-шоу "За стеклом", например, и привлекало к себе
внимание массовой аудитории достаточно длительное время, оно оказалось столь
же скоротечным, как и все ему подобные. Более того, смею утверждать, что шоу
"За стеклом" было ограничено тем временем новизны, которым располагали на
тот момент массмедиа, чтобы представлять зрелище в виде события.
- В западных обществах уже довольно прочно сложилась традиция массмедийного
высказывания интеллектуала. Каковы, на ваш взгляд, взаимоотношения
интеллектуала и СМИ в современной России?
- Прежде всего крайне трудно определить статус интеллектуала. Некая мутация
"русского интеллигента"? Я бы так не сказал. Скорее всего под интеллектуалом
следует понимать публичную фигуру, то есть главным образом ученого,
обретшего определенную известность экспертными оценками. В любом случае
интеллектуал выступает не от имени народа и не от своего собственного, а от
имени знания. Естественно, чтобы говорить "от имени знания", нужно иметь на
это право. Такое право интеллектуал получает не в массмедиа, а в том
сообществе, которое признало его достижения, подтвердило статус его
символического капитала - исследований, книг, влияний, "школы".
Интеллектуал - в том и заключается его задача - противопоставляет "общему
мнению" знание. Но, заметьте, речь идет здесь о знании, за которое он несет
"личную" ответственность. Еще один важный момент: интеллектуал не
комментирует событий и не создает, он их реконструирует, если можно так
сказать, тестирует на событийность.
Второе. После ухода со сцены 90-х годов "шестидесятников", олицетворявших
собой остатки советско-русской интеллигенции, в СМИ на короткое время
воцарился демократический хаос, который постепенно структурировался, получил
более жесткие очертания и заполнился массмедийными героями. Я думаю, что к
настоящему времени массмедиа победили на всех фронтах и продолжают развивать
успех. Можно вспомнить, как удачно господин Галковский посмеялся над
"шестидесятником" Мамардашвили. Я сам смеялся, когда читал, а ведь в то
время у меня болел живот. Но вот только победа какая-то странная. Она
напоминает что-то из большевистских триумфов, "захват почтамта". Мол, теперь
вы будете получать письма только от нас, и никаких родственников, друзей,
любовниц. В начале 90-х, когда еще сохранялись иллюзии, я впервые прочитал
большой текст Андрея Вознесенского о Мартине Хайдеггере - встреча русского
поэта с немецким мыслителем. Я был удивлен некоторыми оценками поэта, но еще
и тем, что он не прочел, вероятно, ни строчки из Хайдеггера. Но потом то ли
в "Новой газете", то ли в другой, не помню точно, читая уже чисто
журналистский текст о Хайдеггере, я понял, что время экспертов и знатоков
уходит. Потом, чуть позднее, я читал статью, посвященную лекциям Жака
Деррида в МГУ, где начинающий журналист с юношеской запальчивостью ставил
"заезжего" мэтра на место. Потом я читал еще много из того, что для меня
самого было совершенно недопустимым. Что-то действительно произошло. Потом я
понял: пришло другое время, время массмедийного дискурса, время стеба,
который способен сделать общезначимым событием все что угодно, не только
Хайдеггера или Гитлера, словарь русского мата, Дашкову или Акунина, но и
новые правила стрижки овец на австралийской ферме или химический состав
гексогена. И может позволить себе так много всего: Институт экспертизы - а
точнее, легитимация публичного высказывания посредством знания - отступил на
задний план. Короче, свобода, свобода: Или все-таки заказ?
- Вы хотите сказать, что российские массмедиа не вмещают в себя фигуру
независимого интеллектуала с его презумпцией знания и личной
ответственности? Так что же тогда из себя представляет современный
медиасубъект?
- У нас нет поддерживаемого государством рынка идей, ведь ни власть, ни
народ "не любят умников". Зато сохраняют странную любовь к "шутам и
дуракам". Россия в отличие от Франции не экспортирует интеллектуальную
продукцию во все страны мира в таком объеме. Вот почему у нас медиасубъект -
это прежде всего человек власти, а становится он им спонтанно потому, что
нет достаточно мощного рынка знания, который противостоял бы одновременно и
влиянию СМИ, и консерватизму университетских кругов, и технократическому
лобби из РАН. Под медиасубъектом я понимаю всю совокупность персонажей,
участвующих в борьбе за влияние над СМИ. Медиасубъект - тот, кто создает
события, дает оценку текущих событий с точки зрения заказа, исходящего от
сообщества, которому он временно принадлежит. Создать событие - это придать
явлению характер сенсационности, трансгрессировать его, то есть вывести за
свои границы и тем самым устранить его реальный смысл. Медиасубъект не
мыслит, на мышление у него нет времени, да и органа, он должен писать,
говорить:
- Извините, прерву вас, но служить власти, помогать ей, участвовать во всех
ее начинаниях, охранять ее, наконец, быть патриотом - что в этом плохого?
Разве это не профессиональная обязанность журналиста, совершающего свой
выбор?
- Хотелось ответить более пространно. Двойной разрыв традиции, может быть,
естественный, а может быть, лишь выражающим волю к власти определенной
группы журналистов-политиков. С одной стороны, разрыв с идеологией
шестидесятничества и со всем советским, призыв к опоре на наследие, чьи
черты не определены: то ли это идеология патриотизма в светском,
атеистическом варианте новых "новых левых", то ли православная, то ли то и
другое вместе, в одном государственном комплексе размытых, косноязычно
выраженных идей с опорой на национальный капитал. Неясно. С другой стороны,
разрыв с тем опытом, который накапливался в последние пятнадцать лет, -
чрезвычайно драматичный, так до конца и неосмысленный. Вот этот двойной
разрыв с традицией указывает на состояние умов внутри СМИ, во всяком случае,
на то революционно-консервативное сознание, которое вдруг, буквально в
последние дни-месяцы, там образовалось, причем совершенно органично.
Основная формула, идейно образующая: быть государственником, служить этой
власти.
Место интеллектуала уже занято наиболее влиятельными массмедийными фигурами.
Публичное признание получила фигура ведущего - вот кто делает Историю. На
это же место, кстати, претендуют издатели, главные редакторы газет,
директора радиостанций и т.д. Каста жрецов, они первыми сообщают нам о
событии, первыми представляют его и комментируют. Вечернее ток-шоу "на злобу
дня" превращает новость в событие дня, недели, месяца или года. Совсем еще
недавно значение ведущего передачи было ограничено, он мог лишь представлять
материал без комментария. Ведущий был ускользающим моментом "речи". Сегодня
все иначе. Ведущий берет на себя ответственность за высказывание суждения,
за "финальную интерпретацию" события: право говорить за всех, от имени всех,
с опорой на "собственную точку зрения". А ведь когда-то Брехт пытался
отстаивать право радиослушателя на непосредственное вмешательство в
радиосообщение!
- Как, по-вашему, сочетается подавляющая власть ведущего с нарастающей тягой
СМИ к интерактивности?
- Современная структура массмедиа и ТВ представляет собой своего рода устье,
в которое вовлекается множество распыленных и неструктурированных
информационных потоков. Естественно, что контроль над информацией,
установление правил ее получения, отбора и оценки, распространения остается
за узкой группой лиц. По отношению к демократизации социальной жизни
массмедиа и ТВ кажутся очагом тотального информационного диктата. И дело
даже не в стиле и партийных пристрастиях самих ведущих, а в том, что ТВ и
массмедиа так устроены: они должны диктовать условия потребления, отбора и
распространения информации, поскольку feed back, обратная связь,
отсутствует. В современных массмедиа нет даже намека на плюрализацию
информационных каналов, а идея интерактивного общения выглядит лишь уступкой
"вкусам толпы", то есть используется в большинстве случаев для циничной
манипуляции массовым сознанием. Внутри СМИ не создано настоящей конкурентной
среды, нет четкого разделения на то, что есть государственное, что -
частное, а что - общественное. А ведь это разные формы собственности,
насколько я понимаю. Но и вне СМИ нет этой среды. Общество не в силах
институционально защитить себя от политики, действующей на рынке власти
активных игроков - чиновников, бизнесменов, журналистов.
- Есть ли в данный момент в России интеллектуалы, активно работающие с
массмедиа, и если есть, то кто?
- Передачи, претендующие на интеллектуальность, довольно заметны. Я бы
выделил программу Гордона - на мой взгляд, наиболее неожиданный проект
десятилетия. Автор программы не выступает здесь в роли "интеллектуала",
напротив, не-публичность - вот кредо, ритуалы знания, никакой политики или
снобизма. Мир знания, забытого и оттесненного из СМИ, мир энтузиастов и
мономанов, забытый всеми, - в этом неосознанная самим ведущим лиричность
программы. Понятно, чего ей недостает - человечности, очень уж она
инженерная, приглашаемые к разговору ученые остаются в тени собственного
знания. Другие передачи откликаются на события, пытаясь создать контекст для
их более точной оценки общественным сознанием, но они еще не сложились.
Может быть, я мало их смотрел. Есть передачи, посвящающие себя только
"интересному": обслуживают "высший слой культурной и политический элиты",
обновляют несколько затасканные имиджи известных персонажей - техника
косметического салона. И нет, например, передачи, которая бы хоть в какой-то
приемлемой форме была направлена на критику самого ТВ как общественного
института.
- Но есть или, быть может, была на ТВ программа, которая бы вас устраивала и
в которой вы бы видели черты нового независимого общественного российского
телевидения?
- Я с ностальгией вспоминаю передачу "Куклы": она исчезла со сменой власти,
как будто пришла власть, над которой уже нельзя смеяться, потому что теперь
она "наша", а как это можно смеяться над собой. С нашей замечательной
эстрады исчезла сатира, остался один нескончаемый совершенно физиологический
юмор. Это все слишком симптоматично и требует анализа. Ведь "Куклы" чем были
замечательны? Помимо того, что это наиболее древний театральный жанр, они не
обличали и даже не издевались, они просто показывали политику его роль, не
позволяли ни нам, ни ему срастаться с нею. Каждый жест куклы "Путин" был
остранен, он не принадлежал оригиналу, и тем не менее за счет этой
остраненности мы видели физиогномически точно биографию, черты характера,
привычки, даже, линию судьбы - "Крошка Цахес", "Буратино и его Папа",
"Мессир", "Чета Адольфини". Но самое главное, превращая властные механизмы в
зрелище, программа "Куклы" обнаруживала неожиданно все то, что обычно
остается за кулисами, - механизмы властвования, причем так, как они
предстают в общественном сознании, а не так, как он видятся отдельному
чиновнику. Вероятно, надобность в этой программе отпала из-за ее
возможностей влиять на рейтинг, она невольно инфлировала технологию пиара.
- Как вы относитесь к тому факту, что ряд творческих людей, получивших имя,
например, в поэзии или филологии, за прошедшие годы искали счастье в
бизнесе, работая на массовую литературу, и сделали там неплохую карьеру? Я
имею в виду прежде всего коммерческий успех литературных опытов Дашковой и
Акунина.
- С какой-то стороны, понятно, что неудача в том деле, которое ты выбрал,
может остро переживаться. Однако не следует забывать и стремления к
обновлению, эксперименту, риску, почему не учесть именно это. Тогда, может
быть, психология "перебежчиков" будет вполне понятна. Конан Дойль всегда
стремился стать большим писателем, но так и остался автором бессмертных
рассказов о Шерлоке Холмсе. А сколько ученых пробовали писать романы, играть
на скрипке!
Если эта литература не имеет никакой оценки, кроме той, какую она получает в
массмедиа, то это и будет ее истинная цена. Многие зашевелились, бросились
писать в стиле Акунина или Дашковой. Заметим, не в стиле Пелевина или
Сорокина. Теперь мы знаем, как надо писать и, главное, что писать. Нужно
относиться к письму как к удовольствию, а не как к тягостной обязанности.
Игровая стратегия нового литературного маркетинга очевидна. И все это как
нельзя точно отражает прагматическую направленность письма. Олицетворенная в
двух своих ипостасях культура ("низкая" и "высокая") движется там, где
может, а не там, где она должна. Псевдоним замещает имя, и автором
становится тот, кто им хочет им быть. Реальные имена - псевдонимы. Ценность
произведения относительна (это чисто временной фактор), но завышенная оценка
приводит к прогрессивному росту цены через объем продаж и распространения в
массмедиа сопутствующих товаров. Именно тот успех, которого добиваются всю
жизнь люди "высокой культуры", но для них он заказан. Только post mortem, да
и то по случаю. "Высокая" культура или культура памяти разрушается и не
выдерживает прессинга со стороны "низкой", более того, "низкая" культура
нанимает высококлассных исполнителей для того, чтобы реализовать свои цели.
Чтобы Акунин стал Акуниным, понадобился Чхарташвили, пришелец из "высокой
культуры". На этом и на многих других примерах мы можем видеть, как
разворачивается литературный маркетинг и как автор уже заранее старается
услужить вкусам толпы, желающей, как всегда, одного - удовольствия.
- Как бы вы оценили "силу слова" в условиях диктатуры СМИ? Да и
действительно ли язык - единственное оружие власти СМИ?
- В притчах Кафки вы можете встретить сирен, которые молчат, и мышь, которая
поет. Так и на ТВ, например, вы можете встретить знаменитого адвоката,
который не умеет говорить, или политика, который вполне мог бы подрабатывать
чревовещателем. Не лучше лингвистическая судьба и медиажурналиста, за
редкими исключениями, - косноязычие. Не говорить правильно, не писать
правильно. Косноязычие не приговор, а вторжение времени в структуру речи,
грамматика ускорения: быстро проговорить то, что должно войти в формат
передачи или статьи. Если над текстом нет времени работать, то он должен
быть так написан, чтобы его косноязычие стало преимуществом. Массмедийное
косноязычие - это стиль. Как только журналист отказывается от себя и
начинает сообщать, движется по факту, он ясен, точен, информативен. Но как
только собирается думать, - так сказать, выразить идею и свое собственное
"представление", - вот тут-то появляется косноязычие. Хороший журналист
говорит/пишет намного быстрее, чем думает.
Речь имеет странные особенности, она словно подчиняется одному правилу:
говорить то, что уже сказано, но так, как если бы это никогда не говорилось.
Все говорят и все молчат.

---

От	Георгий
К	Ф. Александер (14.03.2003 17:34:59)
Дата	18.03.2003 21:44:40

Об актуальности "нацистского мифа" (*+)

---

http://exlibris.ng.ru/kafedra/2003-03-13/3_myth.html

ОБЩЕСТВО ДЛИННОГО МЕЧА
Еще раз об актуальности "нацистского мифа"
Валерий Савчук





Тень нацизма идет рука об руку с современными демократиями.Готтфрид
Хельвайн. Без названия.1988.


Филипп Лаку-Лабарт, Жан-Люк Нанси. Нацистский миф. / Пер. и предисловие С.Л.
Фокина. - СПб.: Владимир Даль, 2002, 78 с.

Обстоятельства появления оригинального текста таковы. В 1991 году
французские философы переделывают статью о немецком национал-социализме для
публикации в Соединенных Штатах. Поставив после каждого слова
восклицательный знак, можно было бы исчерпать рецензию. Соавторы, осознавая
некоторую несвоевременность и неуместность работы, предуведомляют читателя
образца 1991: "...могло сложиться впечатление, что философское исследование
"нацистского мифа" имеет исключительно исторический интерес". Нет, замечают
они, ставки философа всегда в настоящем событии, то есть в актуальном,
задевающем и заставляющем нас реагировать. С последним нельзя не
согласиться.

Спасение Запада
Агон немецкой и французской философских традиций имеет предысторию. Широко
распространено мнение, что хайдеггеровский проект поиска корней европейской
философии, сбившейся с пути в переводе на латынь, включает всю Европу,
частью которой является Германия. Речь у Хайдеггера шла о "спасении Запада".
Французские мыслители указывают на социальный и идеологический контекст его
предприятия. Деструкции подвергаются латиняне, франки и римляне в первую
очередь. Исключив наследие латинского языка, германские народы вполне могут
приобщиться к истинной - не испорченной философии - философии греков, и на
этом основании полагать, что именно они являются подлинными их наследниками.

Еще Винкельман говорил: "Нам следует подражать древним, чтобы самим стать,
коли это возможно, неподражаемыми". Но оставалось понять, в чем же следует
подражать древним так, чтобы добиться коренного отличия немцев. Для
прояснения сути дела приведу цитату из Филиппа Лаку-Лабарта и Жан-Люка
Нанси: "Открытие, которое сделали немцы на заре спекулятивного идеализма и
романтической филологии... состояло в том, что было, дескать, две Греции:
Греция меры и ясности, теории и искусства... "прекрасной формы",
мужественной и героической строгости, закона, Града, светлого дня; и Греция
погребенная, темная (или слишком уж слепящая), Греция исконная и первобытная
с ее единящими ритуалами, леденящими душу жертвоприношениями и повальными
опьянениями, Греция культа мертвых и Земли-Матери, - короче говоря, Греция
мистическая... И след этого раздвоения "Греции" можно проследить по всей
немецкой мысли начиная, например, с гельдерлиновского разбора Софокла или
"Феноменологии духа" и кончая Хайдеггером:"

Очевидно, что это открытие позволяет выдвинуть вперед новую историческую
модель и отделаться от неоклассической Греции (Греции французской и даже,
если копнуть глубже, Греции римской и возрожденческой). Что дозволяет
Германии с маху отождествить себя с Грецией: С другой Грецией, забытой и
мистической:

Греция, скажем опять же, не вдаваясь в подробности, "мистическая"
предоставляет, вообще говоря, не собственно модель, но скорее ресурс, то
есть идею некоей энергии, способной обеспечить идентификацию и ее
функционирование. В целом она призвана предоставить "идентификационную
силу".

Немцы - новые греки
Дело Хайдеггера, хотя подробно французскими интеллектуалами не разбирается,
но подразумевается; текст неявно вменяет вину немецкой мысли. Впрочем, это
оправданно. Отчасти. Хотя Хайдеггер на декартовский конгресс в Париже 1937
года не поехал, - по мнению Хайдеггера, приглашение от чиновников пришло
оскорбительно поздно, - однако он связывал с ним большие планы. Декарт был
основателем философского модернизма, спор с ним во многом определял
собственную философию Хайдеггера. В своей статье "Пути к диалогу" он, не
касаясь конкретных вопросов противостояния двух ведущих европейских держав,
писал: "Момент, переживаемый ныне миром, поставил перед народами Европы,
творящими историю", задачу "спасения Запада". Заметим, вопрос о спасении в
то время был чисто идеологический, так как ни роста "желтой" опасности,
которая так волновала Владимира Соловьева, ни нынешнего исламского
фундаментализма, ни экспансии на богатый север эмигрантов с бедного юга в
Европе не было. Хайдеггер указывал на стихию "азиатского окружения Древней
Греции", в борьбе с которой последняя могла выстоять лишь благодаря тому,
что бытие и становление в ней полемически взаимодействовали. Сила греческого
полиса заключалась в нераздельном единстве моментов, которые ныне
представляют Франция с ее картезианством - представлением о возможности
рационально распоряжаться "res externa", внешним миром, - и Германия с ее
историческим мышлением. Под азиатским окружением Хайдеггер мыслил в то время
модернизм, осуществившийся в Северной Америке и России. В 1938 году он все
же читает свой доклад, который позже выходит под названием "Время картины
мира". В то время Хайдеггером основательно продумывались четыре игрока
(Германия, Франция, США и СССР), выстроенные на горизонте исторического
эксперимента.

Вернемся к теме эссе, "нацистскому мифу". Для Эрнста Юнгера, яркого
представителя идеологии консервативной революции, в ранний период важной
темой был национализм. Это часто ставилось ему в упрек. Однако позже он эти
работы не комментировал и не извинялся за них. Лишь однажды в интервью
крупнейшему французскому германисту Жюльену Хервье, данном по поводу его
90-летия, на вопрос о том, как на него повлияла Первая мировая война, он
сказал: "Я стал националистом только благодаря Франции, и в частности
благодаря чтению Барреса; Баррес действительно меня воодушевлял. Он говорил:
"Я не национален, я националист", - это я от него перенял".

Французские учителя
Интересна оценка, высказанная ангажированным историком Третьего рейха после
победы Гитлера на выборах 1937 года Вальтером Франком в работе "Национализм
и демократия во Франции Третьей республики 1871-1918". В ней указывалась
преемственность традиции, которая ведет от французского плебисцитного
национализма через итальянский фашизм к национал-социализму. Для Франка
национал-социализм является логичным завершением этой традиции, так как она
наконец расквиталась с устаревшим либеральным государством и осуществила
соответствующий ХХ веку политический порядок.

Впрочем, исследователи едины, что "Демон немецкого национализма" появился на
свет не без деятельного участия "французского империализма", вызванного к
жизни Революцией. Другими словами, "нацистский миф" восходит - среди прочих
истоков - к "революционному мифу", укорененному во французском Просвещении;
он владел и в отличие от "нацистского мифа" продолжает владеть современным
сознанием. В связи с этим не может не показаться странным, что в своем
блестящем разборе "нацистского мифа" французские философы почти что обходят
молчанием импульс, полученный немецким национализмом. Можно даже подумать,
что напряженное внимание французской философии к немецкой мысли скрывает
некий разрыв или даже "травму" французской философской традиции, причиненную
собственной историей. Наверное, на эту травму глухо намекает уже
цитировавшийся Лиотар, когда, размышляя о том, почему "дело" Хайдеггера
является преимущественно "французским" делом, он несколько вынужденно,
неохотно ссылается на "некую историю", "отмеченную обезглавливанием короля".

Какие цели преследуют и чьи интересы отстаивают видные французские философы?
Помимо очевидного: показать историческую обусловленность появления
нацистского мифа, указать на неизжитость его в современности и тем самым
поставить разговор на философские рельсы, - лежащий на поверхности ответ -
реванш. Есть и другие соображения. Нехватка "другого", зависимость
французской философии от немецкой спекулятивной традиции, вменяемая ей
несамостоятельность - "неоницшеанство" - дают повод дорисовать "другого".
Французская мысль без опоры, от которой она отталкивается, не мыслит себя.

Перед лицом реальной угрозы терроризма, исламского фундаментализма, с одной
стороны, и формированием однополюсного мира и европейского
сопротивления-объединения этому - с другой, брошюра более чем 20-летней
давности могла быть воспринята "сугубо" академическим исследованием одного,
пусть и значимого, исторического вопроса. Если бы не фигуры, ее написавшие,
да не контекст появления. Несущей конструкцией строительства новой Европы
является Германия, экономическая и политическая стабильность которой -
гарант успеха этого предприятия. Французские авторы определяют истоки
нацистского мифа в работах немецких мыслителей от романтиков и Гегеля до
Ницше и Хайдеггера, тем самым поднимают котировку философа в жизни общества,
то ли разделяя, то ли иллюстрируя мысль Делеза: "Все есть политика".

Вопрос новизны
Инвектива французских философов, их призыв к бдительности - и исторически, и
идеологически оправданны. Их memento: "Анализ нацизма никогда не следует
понимать на манер обычного судебного дела, это скорее всегда какая-то деталь
в общей деконструкции истории, из которой мы происходим". Воля к
самоутверждению, к проведению своей политики, к выражению и отстаиванию
интересов своей страны - основа моего подозрения, что это как раз и есть та
самая деталь, сигнализирующая о возможности возрождения того, что "не
сводится к чистой случайности истории", к истории немецкого фашизма. Мы не
должны пребывать в уверенности о естественности буржуазно-демократического
устройства Западного общества.

Спор двух философских сверхдержав сегодня уже не столь безусловен.
Англосаксонская традиция после Второй мировой войны стала постепенно
захватывать Европу. Вначале были охвачены скандинавские страны, а затем, в
конце ХХ века, все ощутимее стало влияние аналитической традиции на
континенте. Американский полюс властно заявляет о себе в праве судить, быть
над схваткой, как это проявляется, например, в позиции Ричарда Рорти. Рорти
хорошо осведомлен о том, что происходит в американской и европейской
философской мысли. Его сознательный отказ от профессиональной клановости и
провинциальной замкнутости, разъедающих современную философскую культуру,
ради чего он много ездит по миру, участвуя в диалоге культур, его вопрошание
о том, что же мешает "глобальному разговору" и как возможны консенсус и
солидарность в обществе, встраиваются в осознание возросшей ответственности
мыслителя ведущей страны мира.

Однако очевидно, что число философских сверхдержав не связано напрямую ни с
территорией и населением, ни с экономической и военной мощью страны.

Спасительность иллюзии
В предисловии к книге Сергей Фокин отмечает, что Лаку-Лабарт и Нанси
устроили "настоящую сцену всей немецкой мысли". Нам же, глядящим со стороны
Уральских гор - из-за кулис, выяснение отношений кажется сценой, которую
разыгрывают французские и немецкие интеллектуалы перед американской
общественностью. Но есть резон и для нашей. Наглядность противоречий
обнажает слабости каждой из сторон, избавляет от привычки всеприятия и
некритического следования чужой мысли.

Закрадывающуюся мысль о том, что отработать ожидание американской аудитории
и при этом получить удовольствие - уязвить набирающего силу соседа, - это
высокий профессионализм, придется сразу же отбросить в силу веса и
ответственности позиции, которую отстаивают Лаку-Лабарт и Нанси. К тому же
не лишним будет вспомнить о том, что Нанси является видным представителем
католической мысли. Возможно, исток их позиции во Франции. Нельзя же не
вспомнить, а тем более проигнорировать травму французской элиты, которая так
и не осознала, что она делала во время Второй мировой войны. В психоанализе
это называется форклюзией - когда травматическое событие не просто
замалчивается, но вообще не признается символический статус события, которое
оказывается как бы вне смысла. Тем самым оно отменяется и выводится за
пределы умопостижимого.

К чему российскому интеллектуалу созерцать агон двух философских
сверхдержав? Здесь уместно вспомнить замечание гениального политика о том,
что в споре двух идеалистов (а именно идеализм вменяется французскими
мыслителями немецким философам и писателям как первопричина и исток нацизма)
всегда выигрывает материалист. А вот мысль современника: "Пора сказать без
обиняков: существование фашистской партии во все времена поддерживало
иллюзию, будто политика еще есть (так будет и дальше). Следует признать, что
любая политика была заинтересована в сохранении спасавшей ее иллюзии". Эта
мысль одного из самых страстных и последовательных критиков капитализма
Мишеля Сюриа заслуживает внимания. Ибо скрытая пружина, двигающая его мысль,
что капитализм, утратив перспективную - коммунистическую - модель
общественного устройства, утратил горизонт самоопределения, самоулучшения,
конкуренции, ретроспективные же - архаические, эскапистские, традиционные -
формы критики приоткрывают способ, каким конструируется актуальность
"нацистского мифа". Техника работы Сюриа, примененная в отношении партий
буржуазно-демократического общества, пригодна к анализу философских партий
и, более широко, к интеллектуалам, обслуживающим государство, в том числе
посредством радикальной критики, которая, по точному наблюдению Эрнста
Юнгера, дала пропитание не одному поколению интеллектуалов. Существование
угрозы "Нацистского мифа" оправдывает как полноту жизни "мифа
демократического", так и критику наследников этого мифа и, наконец,
подозрение о возможном его зарождении.

Русский - значит плохой философ
Философский пароход 1922 года, увеличив интеллектуальную концентрацию
европейских столиц от Парижа до Берлина, возвращается в Россию лекторами,
собирающими полные аудитории. А в самой Германии не без основания полагают,
что в советской и постсоветской России "традиция мысли характеризовалась
перманентным эсхатологическим настроением". Вот мнение Эверта фон дер
Цвеерде: "На Западе говорят о Бердяеве, его приводят в нашей учебной
программе в качестве примера плохого философа, плохого типа
философствования. Может быть, это неправильно, потому что создается
стереотип, что он плохой философ именно как русский". В такой ситуации и с
таким багажом предрассудков о российской философии тяжело выступать от ее
имени и репрезентировать российский/русский топос.

Имеется и другая сторона дела, как кажется, не менее важная в силу
неявности, точнее, вытесненности проблемы своего прошлого.
Проблематизировать место, из которого ведется речь, - значит задаться
вопросом об ответственности не только аналитики происходящего, но и
прагматики интересов и целеполагания своего сообщества. Скольжение по
поверхности чужой мысли столь же продуктивно (в силу авторитета последней у
соотечественников), сколь и травматично для отечественного мыслителя. Михаил
Ямпольский - тому яркий пример - поделился своим самоотчетом мысли: "Мое
существование сегодня в мире - а я хочу быть сегодня универсальным
человеком - в значительной степени зависит от... группы провинциальных,
локальных людей, которые мне подарены без моего ведома и с которыми я
почему-то должен себя соотносить. Неприятность всего этого заключается еще и
в том, что все эти философы отделяли себя от мира... Что-то я должен с этим
делать?"

Но проблема русскости не ограничивается тем, что так эмоционально было
заявлено выше. Она имеет ряд аспектов.

1. Ответственное принятие советской истории как своей. На мой взгляд, это
развитие и доведение до логического завершения принципа отказа от кровавого
и жертвенного истока культуры. Тематизация этой проблемы на уровне
философской рефлексии позволила бы создавать свое концептуальное поле и, что
в данный исторический момент, полагаю, более важно, определиться по
отношению к своему прошлому. Если у немцев есть чувство вины, у французов -
забвение (форклюзия), то у нас налицо механизм подросткового запирательства.
Распространено отношение к истории страны в ХХ веке как к не моей (или,
жестче, их, коммунистической) истории. Напомню, что ситуация непризнания
своего, в том числе своего прошлого, - не нова. По сей день живет формула:
"Сын за отца не отвечает". Но сегодня не только не отвечает, но и - вот
власть традиции - не может соотнести себя с ним, поставить себя в его
условия. И, как результат, не может настоящее увидеть в перспективе прошлого
и посмотреть на конкретную ситуацию с позиции целого и изнутри целого.

2. Современной русской философией игнорируется то, что я бы назвал теорией
"среднего уровня". У нас практикуется либо высокий уровень абстракции, либо
уровень журналистики и публицистики, на котором обсуждаются реальные
проблемы, которых чураются философы; словно первые незыблемо верят в
справедливость мнения, приведенного Платоном: "они вдаются в мелочи, значит
они нищие". Отсутствие инвестиций философов в культурное пространство
страны, их мнений по актуальным проблемам, касающимся каждого человека, -
убедительное свидетельство тому.

3. Михаил Гаспаров как-то заметил, что древнегреческий полис был создан
щитом с двумя рукоятями, которым можно было прикрывать друг друга, что
повлекло появление "сплоченного строя" - главной военной силы греков.
Российскую же интеллектуальную атмосферу по-прежнему определяет "длинный
меч" и щит с одной рукоятью. В результате мы имеем рыхлое коллективное тело,
не схваченное общей идеей, школой, направлением. Так, если в Европе не может
быть философа самого по себе - он должен называться и рекомендоваться
учеником кого-то, продолжателем школы, укорененной в национальной
традиции, - то феномен русскости, как мы помним, является досадной помехой.

Борьба за подлинность

Борьба за подлинность истоков философской традиции - это не столько исток
мысли, сколько ее ресурс, справедливо полагают Лаку-Лабарт и Нанси. Эта
схема работает и по сей день. Так, например, Вячеслав Сухачев замечает, что
"современной русской философии весьма часто свойственно представлять
переживаемое Россией время как некий пункт исхода, нулевую точку отсчета.
Это происходит в ситуации медленной эрозии, мгновенного коллапса различного
рода институций, интенсивных процессов социокультурного "раз-очарования",
что влечет за собой потерю социоэкзистенциальной, культурной и, конечно,
философской идентичности. Рецепция "русской идеи" для определенной группы
философов стала своего рода ответным шагом на эти трансформации, шагом
двойственным и парадоксальным в размерности философского мышления".
Традиция базируется на мифе и предполагает преемственность. Рефлексия
собственной традиции - это указание истоков. Русская философия утратила не
только традицию, но и культуру ее передачи и сохранения. При отсутствии
такого опыта сложно понять контекст столкновения европейских направлений
философии, их агон.

---

От	Георгий
К	Ф. Александер (14.03.2003 17:34:59)
Дата	18.03.2003 21:44:16

еще пример. Ерофеев (*+)

---

http://www.hrono.ru/text/ru/baldu0103.html

Вадим БАЛДУЕВ

ЛЮБИТ - НЕ ЛЮБИТ?

О манипуляции в русской литературе
Речь здесь пойдет о деятельности известного ныне тележурналиста, ведущего
передач канала "Культура" Виктора Ерофеева. Рассмотрение опусов этого автора
необходимо нам, чтобы понять, какие люди сейчас определяют на деле, а не на
словах ценности и ориентиры СМИ. С этой целью нам пришлось ознакомиться с
сочинениями данного автора, выпущенными несколько лет назад издательством
"Молодая гвардия" и освежить в памяти нашу рецензию на них, опубликованную в
журнале "Дружба народов" (?"12 за 1996 год).

Три тома - как три столпа, целая колоннада, по крайней мере намек на нее:
нечто вроде декорации античного портика в провинциальном театре. В Варшаве в
парке Лазенки есть что-то похожее - одна колонна стоит целой, вторая
уполовинена, третья повалена. Удачная имитация развалин.

Эффектной имитацией разрушения норм отечественной литературной культуры
представляется читателю труд Виктора Ерофеева. Начало первого тома: роман
"Русская красавица". Повествование ведется от лица барышни, завоевавшей
расположение именитого писателя. Писатель "переставился" в момент
экстатического слияния с сей красавицей, чем доставил ей кучу хлопот. Об
этих хлопотах и идет речь: квартиру писательскую надо отстоять, источник
дохода пресекся - следует находить себе содержание, а тут еще и беременность
от несчастного "мертвяка" наметилась - в общем, забот полон рот. Красавица
знает один образ жизни - праздник, и хмельное существование ее полно
своеобразной грации. Она продолжает праздничную жизнь, несмотря на то, что
оказалась на сносях. На эту подоплеку навертываются горячечные сны - не сны,
видения - не видения, в общем, разнообразные выходки барышни, которая может
рассчитывать только на свои силы.

Такова канва этого романа. В третьем томе сочинений помещен еще один роман -
"Страшный суд" (который и можно сравнить с упавшей колонной в Лазенках), но
говорить о нем мы не будем: особенность прозы Ерофеева состоит в ее
предсказуемости прочитав первые его тексты, можно представить, что будет
дальше. Ерофеев работает в парадигме западного литературного рынка - найдя
однажды удачный прием, писатель становится рабом его: рынок требует
узнаваемости, законы рекламы требуют тиражирования ожидаемого. Поэтому мы
подробно остановимся на первом романе - он наиболее выпукло дает метод
прозаика, пластилиновый "слепок" стиля, матрицу размножения текста.

С самого начала читатель чувствует преувеличенную долю условности: красавица
не стала бы писать роман, такие барышни не пишут, вдохновенные
самооправдания, объясняющие, почему беременной женщине можно выпить,
существуют лишь в их воображении и не передаются литературными методами, как
не передается бумаге дыхание мотылька. Колоссальный труд по воссозданию
сознания легкокрылой фурии, который предпринял Виктор Ерофеев, "провисает" в
безвоздушном пространстве, в отсутствии живой коммуникации - горячие
сбивчивые речи, исходящие из милых уст, предназначены для милых же ушей
любовного партнера. Ерофеев поступил как предатель - он наслышался любовного
бреда, а потом все записал и передал читателю. Он ловко срисовал, скопировал
ложь, которой окружают себя чудесные красавицы, спасительную и
восхитительную ложь.

"Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман" - но если обман в
исполнении самой красавицы может возвышать ее в своих глазах, то его
передача писателем (даже виртуозная) оказывается обманом вдвойне - и уж
никак не служит высокой цели. Автор поступил как коллекционер, описывающий
редкую бабочку: чувствуется азарт естествоиспытателя, похоть познания,
ажитация натуралиста. И тем не менее этот роман - несомненная удача для
Ерофеева, роман передает дух очередной эпохи разложения нравов, душок
советского бомонда. Но сделал автор это так спешно, что кажется - вчера еще
дышал одним дыханием с возлюбленной героиней своей - а сегодня ей уже
выставил счет: мертвяк, грузин, аборт...

Представим, что муравей из басни все-таки "попользовался" стрекозой - а
потом ее с негодованием отверг - и из Крылова получится Ерофеев. Успешность
романа связана во многом с обаянием прототипа героини - известной
манекенщицы, умницы и красавицы, встреча с которой - везенье для автора. К
чести Ерофеева следует отметить, что он почувствовал, сколь плодотворным
может быть описание отечественной небожительницы.

Творчество Ерофеева демонстрирует намеренную анти- тенденциозность,
провокационную некорректность, в общем, комбинацию литературы и игры,
которая разоблачает в авторе искушенного политика. Литература служит
Ерофееву декорацией, на фоне которой разворачиваются его игра в сочинителя.
Атор использует искусство в личных целях, поступая как политик: искусство
для него - не цель, но средство. Любопытно, что в древних мифах
использование магических заклинаний для достижения корыстных, личных целей
карается очень жестоко, такое поведение прямо связывается с осквернением
мира.

Рассмотрим отношение Ерофеева к слову ("работу со словом"). Есть два типа
отношений - можно давать слову дышать, прислушиваться к нему, следуя логике
самого слова - и можно использовать слово по своему усмотрению, принуждать
его работать на себя. Политик отличается именно тем, что он "насилует"
слова, использует их как маски, с помощью слов скрывает свои истинные цели.
Это - два крайних полюса: отношение к слову поэта, который следует его
духу - и позиция политика, которая ни на йоту не может измениться от
употребления слов. Политичность Ерофеева очень изощрена - она пластична. Она
принимает форму легкого светского трепа или анекдота. Его рассказы "Жизнь с
идиотом" и "Попугайчик" играют с реалиями давней и недавней истории в
ироническом ключе. В первом рассказе идиот похож на основателя Советского
государства, во втором палач казнит мальчишку за любовь к заморской птице
(символу необычного образа жизни, импортного товара...) Ерофеев, как
литературовед, знает, что надо делать со словом. Но как он это делает сам?
Строго говоря, его сочинения надо отнести в отдельную классификацию -
"упражнения филолога", подраздел "импровизации переводчика", специализация -
"французская литература".

Господин Ерофеев своими трудами создал определенный образ автора, имидж,
который далее в целях сокращения места мы обозначим через ГЕР. Следующие
рассуждения наши относятся не к самому Ерофееву, который может быть отличным
семьянином и/или неутомимым Казановой и т.п. - а к образу, который он сам
сотворил, как искусный имидж-мейкер. Он решил воспользоваться некой маской в
весьма непростой ситуации творческой несвободы 70-х годов. Иное дело, что
маска эта могла со временем оказаться более чем маской, приклеиться к лицу:
но это уже не наше дело, критика - не медицинская Институция Красоты, где
хирурги совершают порой смелые операции с пациентами, надувая им щеки и
даруя носы.

ГЕР употребляет один набор пряностей и специй для приготовления своих
опусов - без "перцу" и "чертовщинки" не испечет не то что романа - мелкого
рассказа. Сыпет, сыпет он острых приправ, брызжет бесцензурным матерком: как
будто не знает, что все эти действия свидетельствуют о признании им потери
вкуса к самим изначальным продуктам, инградиентам текста - к интонации фраз
и звучанию слов.

Вкус слов можно сравнить со вкусом овощей, выращенных на "материнских"
метровых черноземах - или в теплицах. Как известно, душистость, вкус пище -
от помидора и до петрушки придает вся мощь почвенного слоя. То, что выросло
в теплице, выглядит привлекательно - но по вкусу помидор не сильно
отличается от огурца, а вместе они от травы: для вкуса продукта нужны не
только определенные гены, но и микроэлементы, и тонкий вкус обеспечивает
неимоверное число составляющих почвы. Искусственные добавки и приправы нужны
для того, чтобы истинный дух, "пахучесть" продуктов заменить острыми,
дразнящими, травмирующими вкусовые рецепторы химикалиями. Конечно, мат -
"речь бытовая", глас социальных низов, "русский фольклор", но ее
"расцензурирование" в тексте, изданным массовым тиражом, приводит к эффекту,
который сродни чрезмерному действию острых добавок.

Речь шла об элементах текста, если вслушаться в его движение, дыхание, то
можно почувствовать след "допинга" - искусственно поддерживаемое
исступление. Есть известная "отдышка" у сладострастников, как у бегунов на
длинные дистанции. Когда одолевает шалунов со стажем немощь, начинают они
для ажитации себя подстегивать, ищут все новые способы кайфа, реализуют
похоть через силу. Находят жертву вовне и пользуются ею, как точкой опоры,
выворачивая себя наизнанку, опустошаясь. Так же бывает и с автором: если у
них не хватает "внутренних", душевных сил, воодушевления самим процессом
сочинительства, драгоценного ощущения полноты и избытка сил, какая бывает,
например, в момент истинной влюбленности - тогда жертвой может стать
читатель.

Мы говорили выше о нюансах, вещах тонких, которые можно заметить только в
текстах определенного уровня. "Русская красавица" - роман читабельный, он
обладает первичным качеством текстов - "втягивает глаза", дает пищу
"рефлексу чтения": как рот может долго, автоматически жевать, так и глаза
могут долго бегать по строчкам, порой ничего не доводя до осмысления. Ритмы
текста сообщают нашему разуму какую-то свою, подсознательную информацию:
существуют же режимы бодрствования и сна, a- и b- ритмы мозга, которые
управляют всей высшей нервной деятельностью у животных - на эти могучие
общие ритмы накладываются, как орнамент, ритмы речи и письма.

"Приручение" ритмических фигур прозы - задача не простая, с ней не смог
справиться Борис Пастернак в "Докторе Живаго": читательский глаз там
оказывается дезорганизован ритмическим разнобоем. Считается некорректным так
писать о прозе Пастернаке: мораль и здесь диктует свой императив - художник
пострадавший должен быть вне "критики". Мы здесь нарушаем эту общепринятую
фигуру умолчания намеренно, так как полагаем, что надо честно отдавать
приоритет художественному вкусу - иначе начинает превалировать политика.
Нелитературный интерес может иметь самое достойное оправдание - но никакое
"алиби" не спасет тогда литературу от нового "демократического" блата,
который может оказаться хуже советского.

Если решена основная для автора задача (овладение рефлексом чтения, танцем
глаза по тексту), то значение приобретают более тонкие "волновые
характеристики" текста - стиль, интонация, инструментовка письма и т.д. Один
из самых тонких "флюидов", вносящих вклад в целостную ткань, субстанцию
прозы - радость благодатного сочинительства, счастье, которое испытывает
автор, и хороший текст может буквально лучится этим счастьем, передаваясь
читателю. Так в танце с обворожительным партнером, который всем видом своим,
каждым движением выказывает блаженство, невозможно сохранять унылый вид.
Чтение - тоже общение, общение праздничное - и ритуальное, как и танец.
Живое душевное сообщение - редкая радость. Эта радость может очаровать,
увлечь читателя сильнее самой фабулы романа. Собственно, на передаче
очарования такого рода вырос феномен концептуального искусства, в котором
достаточно одного жеста, одной находки или выходки художника-артиста, чтобы
устроить целую выставку, акцию, презентацию. Однако в этой области тоже есть
свои геростраты, которые однообразными брутальными выходками утомляют
публику. Эти персонажи делают художественную карьеру и бизнес свой строят на
имидже "анфант террибль", черты которого нетрудно заметить и в нашем
сочинителе.

ГЕР подчас эксплуатирует грубые энергии брани, ссоры, унижения и раздора.
Уникальность маски ГЕР состоит в том, что она изготовлена литературным
критиком, который знает сильные и слабые стороны ведомого им автора.
Собственно, мы имеем дело с целой литературной группой, командой -
критик-политик руководит автором-исполнителем. Дело в том, что образ
сочинителя более престижен и выгоден - даже негодный роман, вокруг которого
умело раздут скандал, принесет больше славы и дохода, чем самая точная
критика. Поэтому независимо от соотношения талантов критика и сочинителя
ставка в таком "тандеме" по законам рынка должна делаться на сочинителя.
Способности автора ограничены определенными рамками, имеют свои
особенностями (о которых мы частью сказали выше). Критик отдает себя отчет в
том, как надо поступать в этом случае - надо сделать вид, что особенности
сочинителя - общее свойство современности, столбовая дорога, тенденция
развития литературы. Таким путем можно превратить даже дефект в стиль и
своеобразное достоинство.

ГЕР исполняет эту программу виртуозно. Свои свойства он старается
отождествить с особенностями русской культуры (эссе "Щель", открывающее
второй том). Карьера ГЕР началась с того, что он постарался собой закрыть,
покрыть возможно более широкое литературное пространство. Для этого он
соорудил целый альманах. В эссе "Время "Метрополя"", данная история изложена
с казенным пафосом, заслуживающим высших оценок по шкале соцреализма. Да что
литература! Здесь видна целая военная операция: не без героизма ГЕР
подставил себя под поток брани, которую сам вызвал. Из этой баталии он вышел
победителем - и вывел из окружения влиятельных и именитых приятелей
(Аксенова, Битова, Искандера и др.), засияв на их фоне звездой новой
литературы.

С той поры ГЕР старается овладеть господствующими вершинами культурного
ландшафта. Он наносит удары по "почвенниками" и по "либералам", используя
такое обоюдоострое оружие, как этика. Конечной инстанцией, к которой
апеллирует этот "нарушитель морали", всегда является этические ценности
(честь, достоинство, справедливость). По сути, его произведения полны
въедливого, подспудного и занудного морализаторства. Мораль может быть самой
разной - у проституток тоже есть своя мораль, свой гонор и честь. ГЕР
окружен личным мифом, "легендой", в которой есть свой резон, она опирается
на стремление человека к "самореализации" в рамках закона. Здесь не место
разбирать мифологии "массового", "цивилизованного" и "гражданского" обществ,
которые успешно использует ГЕР в своей деятельности. Заметим лишь, что с
точки зрения известного противостояния цивилизации и культуры сам ГЕР
представляется конструктом цивилизации. Он изготовлен по законам ее кумира -
рынка и защищает ее систему ценностей - элитоцентризм. Деятельность ГЕР
можно сравнить с работой целого командного пункта: если во времена
"Метрополя" возглавляемые им маневры касались полуроты "полусоветских"
писателей, то сейчас он (порой с помощью методов классической провокации)
руководит представлениями не только роты своих читателей, но и целой армии
телезрителей. Еще бы: "самый богатый писатель" (именно так он аттестует
себя)!

Поразительно, что на пути к высотам телевизионного Олимпа ему приходилось
вести сражение против Гоголя (эссе "Французский элемент" в творчестве
Гоголя"). Мы видим перед собой в ГЕР настоящего генерала, обладающего
военно- полевым мышлением: основная мощь Гоголя - его "нечистая сила"
делится на три эшелона и разбивается в пух и прах один за другим.
Оказывается, несчастный Гоголь не любил "французский элемент", считая его
как демоническим, так и поверхностным, недолговечным. Франция играла в
гоголевские времена роль центра моды, центра цивилизации соблазнов
(любопытно, что ГЕР провел часть отрочества во Франции, где отец его состоял
в высоких дипломатических должностях, а сам сочинитель брал у парижской
бульварной литературы свои первые уроки). Родная Франция отомщена - Гоголь
посрамлен.

Роль гоголевской Франции в нынешнее время исполняет США: теперь объединенная
Европа борется с американскими модами и модусами жизни. ГЕР после победы сил
"цивилизации", поддерживающих диссидентское движение в России, с триумфом
объехал Америку, получая за лекции баснословные гонорары - его там по праву
чествовали, как победителя, именно как генерала!

Но генерал - малое звание для ГЕР, в иерархии элиты он претендует на гораздо
более высокое место. Возьмем одну из его последних работ "Морфология
русского народного секса", в которой он рассматривает сборник русских
заветных сказок. ГЕР занимает удивительную позицию - он защищает (надеюсь на
снисхождение со стороны читателей, в этом месте придется назвать вещи своими
именами) жопу. Он выступает как апологет этой части тела. Он не сдерживает
своего негодования по поводу того, что эта самая часть подвергается в
сказках (!) осмеянию и унижению. В это трудно поверить - но здесь критику
изменяет обычная для него ирония, он теряет остроумие и такт. Однажды он
даже "гаркнул" на сказку, как Станиславский на неуклюжего актера:
"Неубедительно!"

Этот факт представляется неимоверным, остановимся на нем подробнее. Что же
это означает: перед грозным оком литературоведа стоят, переминаются, ломают
дурака и лицедействуют заветные сказки (всего в числе семидесяти семи).
Сдают экзамены на художественность, вроде как на актерское мастерство. Кто
может сказке выносить приговор? Ясное дело - кто по рангу стоит выше сказки.
Сказки родились во времена дохристианские (или были переданы людям богами).
Значит, ГЕР - божок, который как-то связан с ж... Известное дело, раньше, во
времена языческие, можно было найти божка на любой вкус - вот дух одного
такого божка перелетел века и вселился в немолодого человека, избравшего
себе поприщем филологию, сочинительство и тележурналистику.

Конечно, то что мы тут пишем, нельзя понимать буквально. Нам просто
удивительно и странно, почему это критик так разгневался на русские заветные
сказки. Почему это он забыл про бахтинские амбивалентности, про условности,
из которых собственно и слагается культура - и стал утверждать, что русская
сказка - это "эманация зла". ГЕР проговорился - он начал прямо трактовать
заветные (то есть по существу запретные сказки), связывая их образы с
нормами культуры. Известно маленькому мальчику, что "сказка - ложь", в ней
работает лишь "намек" - и парадоксальная глубина сказки состоит в том, что
образ ленивого Емели тешит трудолюбивого человека, образы сказки работают
часто "по контрасту", шиворот-навыворот, наоборот. В сказке остался след
скоморошьего "антиповедения". Та самая асоциальность, которая восхищала
критика в творчестве маркиза де Сада и Бориса Виана - вдруг отвращает в
фольклоре! Чудеса, да и только!

Однако можно разобраться в ситуации если принять, что для ГЕР все определяет
рынок. Фольклор - "товар настоящий", рядом с ним всякая подделка заметнее,
искусственность бросается в глаза. Тексты ГЕР не могут конкурировать с
фольклором - там блуд, ужас и страсти изложены смачнее. "Рыночная ситуация"
складывается для ГЕР плачевно - вот он и хочет дискредитировать "монополизм
сказок". Так "челноки", привозя на родную землю товары импортного
производства, недовольны наличием отечественных производителей.

Набоков заметил, что о сексе лучше писать по-английски, есть известная
непереводимость данного концепта на русский язык. Любодейство, блуд и
половое влечение во всякой культуре наличествуют, но понимаются порой
несколько иначе, чем англосаксонский "цивилизованный" секс. О
"сексуальности" текстов ГЕР, писать скучно: она вся вымороченная,
декларативная. "Русская красавица" начинается с гинекологического кресла и
вони, чтобы привить читателю омерзение к таковой "красавице".

Эпатаж - легкая добыча, и омерзение - дорогая цена для писателя за
оригинальность. Читатель эту цену платить не хочет - и захлопывает книгу.
Или не захлопывает, но читает уже с интересом другого толка - ему забавно,
как представитель литературной элиты перед ним "изгаляется". Любопытно, что
ГЕР постоянно противопоставляет нелюбовь критики интересу читателя к своему
творчеству. Не то важно, что на потребу низкопробному вкусу можно многое
насочинить, а то, что "командный пункт" внешне отказываясь от роли
властителя дум, старается руководить вниманием общественного мнения более
изощренно. ГЕР знает - нет ничего дороже внимания, которое приносит славу
(разновидность рекламы литературного товара). Ради этого внимания ГЕР готов
бы исполнить и роль балаганного шута. Он устраивает литературное
представление, бросаясь из крайности в крайность: для него раскрепощены те
нормы культуры, которые раньше считались незыблемыми. В имидж ГЕР помимо
маски, входит "расшатанная душа", которая намеренно не попадает в норму. С
тем, что в культурной традиции представляется запретным, ГЕР играет, снимая
гласные и негласные табу. Эти же приемы бросился использовать вслед за ГЕР
полк подражателей (от авторитетов богемы до журналистов "МК"). Сейчас
создана среда "молодежных тусовок", клубов и клубных журналов, где
технология растабуирования доведена до своего логического конца - пропаганды
наркотиков и педофилии.

Стращать, бранить, шокировать - приемы "психологической войны" которые
использует ГЕР: но действовать они могут только на институток, на
целомудренного, "непуганого" читателя, воспитанного в духе морали
традиционной культуры. Слава ГЕР оказывается тем самым феноменом переходного
времени - и литературная его судьба трагична: он сам готовил ту
"антицензурную" революцию, которая его же и пожирает. По буйству насилия и
пышности эротики один роман Королева превосходит всю прозу Ерофеева. А место
ГЕР оказывается не в обойме с Аксеновым и Битовым (в разное время и
по-разному проблиставшими до того, как ГЕР успешно соединил их имена со
своим), а где-то неподалеку от Нарбиковой, умеющей держать только одну ноту.
Даже "ненатуральная" новая проза Петрушевской, не говоря уже о "блаженной"
Садур и "бешеной" прозе Лимонова выигрывает по сравнению с ГЕР. Мы пишем эти
строки намеренно "линейно", расставляя сочинителей, как рекордсменов, в
"гамбургском" табеле - но не так же одномерно порой пишет сам ГЕР? Снимем
"имидж", рекламу - и что останется от прозы ГЕР? Под ракушкой моллюска
скрывается слизь, которая пахнет гнилым илистым дном, сероводородом. На дне
общества, среди номенклатурных дач, циничных игр элитной молодежи, не
чувствующей ни своей культуры, ни Отечества, находятся истоки имиджа ГЕР. И
этой атмосферой, смесью спеси и высокомерия пропитаны создания его пера - от
забавных ("Говнососка", "Ядрена Феня") до провокационных ("Будь я поляком",
"Место критики").

Имидж ГЕР составлялся, изготавливался из материала "своей" среды - из
комплексов и амбиций, слухов и интриг. Но более всего - из тяги к
запретному, к ценностям "свободного общества". Моделью запретного стало
нетрадиционное "сексуальное" поведение. Соединившись с жаждой освобождения
"индивидуальности", эти стремления взаимно усилили друг друга.

Случились упомянутые выше, известные и неизвестные события - и произошло
поразительное преображение. Рассматривая ГЕР как объект, и удаляясь от него
на значительное расстояние, мы сейчас видим, что замеченные на уровне
"субстанции прозы" моллюски покрывают обшивку авианосца с командным пунктом
ракет стратегического назначения. Нынче ГЕР по своему значению и влиянию на
общественное мнение в информационной сфере значит никак не менее, чем
ракетоносец в военной сфере. Как-то еще во времена полновластия Советов
Василий Аксенов заметил, что все государственные вливания в современную
литературу не стоят одного крыла стратегического бомбардировщика. И что же?
То, что не понимали прежние начальники, понимали их оппоненты - и теперь
цивилизация имеет в своем "вооружении" ракетоносец ГЕР, который всеми своими
боеголовками противостоит "допотопности" и традиции русской культуры. Может
показаться, что военная тема здесь несколько "педалирована". Однако
замечание Аксенова и утверждение самого ГЕР, что он в свое время себя
чувствовал в редакции молодежного литературного журнала как новобранец на
призывном участке, показывает нам, что мы находимся на верном пути: ГЕР
действительно призвался - и стал ракетоносцем.

Ракетоносец ГЕР - суперсовременный, он движется энергией ядерного распада.
Заметим, что само слово "индивид" означает "неделимый", и ГЕР умудрился
использовать в своих целях энергию распада ядра традиционной культуры,
который связан с освобождением индивидуализма. На этой энергии ГЕР смог
сделать гигантский рывок и попасть в телеэлиту. Попал он не за суть (то есть
художественную форму), а за темы и прочие вне- положенные искусству
достоинства произведений - но элита не знает законов, кроме одного: не
важно, как попасть в элиту, важно из нее не выпасть. Становится понятно,
почему ГЕР так не любит критику. Критика происходит от греческого слова
"судить", "выносить приговор". Судьи и прокуроры созданы не для элит. Элиты
всех стран соединяются и состязаются в неподсудности (этим они парадоксально
совпадают с "блатарями" - что и разоблачает "низости модных журналистов",
как говаривали во времена Гоголя).

Когда ГЕР сравнил писателя с барином, который критику - лакею "милостиво
протянет руку для поцелуя" - он намеренно скандализировал ситуацию: ясно,
что такой образ мысли демонстрирует душевную низость. Сам ГЕР составляется
из двух половин, автор здесь служит критику, и в отместку устраивает бунт:
свои внутренними неурядицами ГЕР милостиво награждает родную литературу.

Роман "Русская красавица" по словам самого ГЕР, издан огромными тиражами за
границей (нам же известно, что массовым порядком непроданные экземпляры
сжигались - одно другому не противоречит, даже подтверждает). Самым
огорчительным в романе для читателя оказывается отсутствие декларированной
мистики. Не получается, не вытанцовывается бесовщина рецептурная: не удается
сочинителю с его героиней "бег силы" (напоминающий тренировки "а ля
Костанеда") - в общем, не складывается в мистику метафизика "с запашком",
которой автор приправляет свой опус. Может быть, дело в том, что человек -
существо во-первых, геологическое, как писал об этом академик Вернадский - и
для цельности своей он должен иметь крепкую связь с землей. Но именно связь
с почвой отрицается Ерофеевым, почвенников он видит своими литературными
противниками. Даже Гоголь - и то получил от Ерофеева за свое почвенничество,
а уж как Пушкина разносит ГЕР за реакционный патриотизм - только пух и перья
от бедного Пушкина летят! Вот такой он, ГЕР - воинственный, нетерпимый,
боевой. И фамилия у него, если перевести с греческого, означает "священный
бог". Куда Пушкину - тот всего-навсего от заурядной "пушки" происходит, а уж
Гоголь лучше бы и вовсе не высовывался - то же выискалась птица - Гоголь!
Правда, мы теперь догадываемся, богом чего является ГЕР (вспомним, что же он
так защищал:)

Может быть, здесь звучат слишком несправедливые упреки в адрес автора?
Хорошее ли дело - присоединять свой голос к обвинениям литератора, которого
и так уже обозвали "сатанистом"? Но мы здесь стараемся рассмотреть чисто
художественную сторону вопроса, и если сбиваемся в сторону, то только по той
причине, что сам феномен Ерофеева - не только литературный и даже не столько
литературный, сколько политически-пропагандистский. Мы ставили перед собой
задачу исследовательскую и вслед за многообразным объектом исследования
вынуждены были делать дискурсы в сторону политики, истории и военного дела.
Что же касается до мировоззрения, то сам ГЕР утверждает, что маркиз де Сад
нужен русскому сознанию как лекарство. Не вызывает сомнения, что у
сочинителя, как у провидца-провизора есть набор пузырьков с надписями "яд" и
"лекарство" - и он обязательно их на читателе перепробует в следующих своих
опусах, как пробует на зрителе в своих передачах.

Остается нам расплатиться за утверждение, что Ерофеев скорее эффектно
имитирует разрушение норм русской культуры, чем действительно ее разрушает.
Для того, чтобы разрушить культуру, надо ею в должной мере владеть,
обладать. Ерофеев же считает себя обладающим "общечеловеческими" ценностями
цивилизации (или общечеловеческими пороками?). Он честно "отражает"
процессы, происходящие в обществе - и в этом смысле является чуть ли не
"классическим" реалистом. Другое дело, что он поднимается на волне распада
традиционных ценностей, делает себе карьеру на энергиях деградации - но
здесь уже кончается область компетенции художественной критики: что она
может делать с маневрами ракетоносца? Он плавает, наводит ракеты туда-сюда,
они летают, поражают цели. Раньше поэт мечтал после смерти воплотиться в
пароход - а ГЕР уже сейчас является телевизионным ракетоносцем. Явный
прогресс!

Соединение литератора и генерала, сочинителя и рекламного агента,
ракетоносца и языческого идола (а что, действительно, если бы наши предки
увидели такой корабль - не признали бы они его за могущественного демона?)
представляется на первый взгляд феноменом постмодерна. Но скорее, это "хвост
модерна". Ракетоносец ГЕР в соответствии с законами рынка, поддерживает
импорт "несвежего продукта" - маркиза де Сада и иже с ним.

Привоз литературного товара на отечественный рынок дает возможность ГЕР
организовать встречный поток собственных опусов за границу. В импорте он
котирует превыше всего те ценности, которые позволят ему "конвертировать"
свои сочинения на иные языки. Например, он предложил термин "мерцающая
эстетика" для анализа прозы Бориса Виана и заявил, что эта "эстетика"
применима и к его собственным текстам. Да, эстетика ГЕР подчас напоминает
маяк из детской "дурилки", который "то погаснет, то потухнет". Мерцает - это
смешно: то есть эстетика, то ее нет. Можно любой текст, где есть удачи и
прорехи, подверстать под это понятие.

ГЕР обосновывает "мерцание" по последнему слову натурализма, приводя в
пример явление "импринтинга": птенцы пасутся вокруг искусственной мамы. Мол,
мы-то с вами знаем, что мамы нет, но птенцам этого знать не обязательно.
Откуда вообще пришла необходимость "протезировать" эстетику, заменяя ее
мерцающим маячком? ГЕР утверждает, что авангардизм в литературе обнажил
формальные приемы и тем убил суггестию. Данное утверждение не только
самонадеянно, но и неверно: тот факт, что самому ГЕР художественные образы
не внушают доверия, кажутся неживыми, не означает еще смерти литературы или
эстетики вообще. Индийской поэтике приемы, которыми пользовался в своих
рассказах Сэлинджер, были известны по меньшей мере тысячу лет назад, а
расшифровка клинописных табличек показала, что и Вавилону были ведомы такие
приемы, которыми ХХ век кичился как своими достижениями. Мало ли кому
мерещатся везде скелеты? "Суггестии нет" - внушает нам гипнотизер.

В случае "импринтинга" все прозрачно: если бы не было в душе, в генах у
птенцов образа настоящей матери, то они бы не могли принять искусственную.
"Эстетика-мама" все-таки существует, иное дело что не у всех авторов она в
душе жива - тогда и приходится ее подменять протезами. ГЕР вместо норм
культуры демонстрирует эффективные протезы цивилизации. Он вообще моделирует
русскую культуру западной, что не всегда удается. Русская культура имеет
более развитые внутренние, сущностные формы - и менее развитые внешние.
Например, сам русский язык позволяют достигать более глубокого
эмоционального общения. Это одна из причин, по которой у нас не пользуется
таким спросом психоаналитики, как на Западе - здесь в дружеском общении,
болтая, человек излечивается душой (заметим, что по-гречески слово "лечить"
означает "выбирать слова"). Какое же глупостью выглядит совет Ерофеева своим
соотечественникам: "don't complain" (не жалуйся)!

Неуклюжему введению термина "мерцающая эстетика предшествует в эссе о Виане
еще более дилетантское заявление о сочетании трагедии и игры как новации
современной литературы. Как будто не было Шекспира! Поразительно полнейшая
беспомощность критика в вопросах, которые отстоят далее пяди от "области
компетенции" его носа, от задач модернизации и либерализации, от нужд
рыночной цивилизации. Всякое лыко в строку, все приписывается современности,
всякое одеяло тянется на себя, как будто история культуры ограничивается ХХ
столетием - или по крайней мере Новым Временем.

Можно говорить о "мерцающей этике" ГЕР - то работает у него мораль, то
отказывает - как у отмороженного разные части тела живут или гниют.
Примечательно, что ГЕР все свои нравственные и психические особенности
такого рода проецирует на русскую культуру. Здесь работает простой закон:
культура объемна и многозначна, и каждый видит в ней то, что есть внутри
него самого, "судит по себе". Устраивает строгий самосуд ГЕР, и столько
мерзости он видит в культуре - не приведи Господь жить с такой тяжестью на
душе! Можно только посочувствовать. Человек немощный и нездоровый "ходит под
себя" - но кому интересно данное действие как постоянно повторяющийся прием?
Писатель, как исправный мученик, готов принять все обнаруженные им грехи
отечественной культуры. Смесь комплекса жертвенности с манией величия! Вот
рассуждает ГЕР про русскую культуру уж в десятый раз где-то, что она убогая
и зубы у нее дурные - а мы должны к этим рассуждениям с благоговением
прислушиваться: ну как, полюбит-таки ГЕР культуру родную или нет, признает
или оттолкнет? Может, американские слависты защитят диссертации на эту тему?

А он играет с родной культурой, как греховодник с малолеткой: то обнимет, то
отшлепает. Читателю волнительно - нарушит "табу" или не нарушит? Интрига:
если нарушит, то какое потом представит алиби? Любовь? Сомнительно! Давайте,
погадаем: любит - не любит?

*******

Как Ерофеев не может заметить, что само название статьи, завершающей
сборник - ""Don't complain" значит "Не жалуйся"" звучит кощунственно в
ситуации, когда каждый год более чем на миллион сокращается число его
соотечественников - идет невиданное вымирание. Кто не должен жаловаться?
Кому? Есть несколько возможных ответов на этот вопрос. Эссе написано в
трагический момент отечественной истории русским автором (писателем назвать
его язык не поворачивается). Вымирают русские, россияне - соседи и родные
братья всей европейской семье народов (эссе навеяно путешествием в
Норвегию). Если так пойдет дальше, России скоро не станет. Кто тогда будет
читать Ерофеева? Даже если он является писателем чисто экспортным - думает
по-английски, ставит в пример образцы англо-американского кодекса чести:
"don't explain, don't complain" - следовало бы призадуматься, что скоро
может пропасть необходимость и в экспортных писателях. Сократится на мировом
литературном рынке рубрикация "современная русская литература", исчезнет
каталожный ящик "русская проза". Ерофеев родился в советской элите - и ныне
командует в элите российской. Он будто не понимает, что есть ответственность
элиты перед своим народом: если писать гнусности о русских, как если
дразнить и ругать ругательски, раскачивать любой, даже самый добрый народ -
ему придется сменить свою элиту.

ГЕР во многих статьях утверждает, что русская культура не любит "чужого",
что любит лишь "свое". Не чувствует ли ГЕР себя в ней чужаком?

---

От	Георгий
К	Ф. Александер (14.03.2003 17:34:59)
Дата	15.03.2003 00:07:11

На япону мать просьба не клеветать! (*+)

---

http://zavtra.ru/cgi//veil//data/zavtra/03/486/32.html

ОПРОВЕРЖЕНИЕ
----------------------------------------------------------------------------
----



Наша читательница И.М.Хакамада из Москвы в письме на имя главного
редактора А.А.Проханова обратила внимание редакции "Завтра" на следующие
обстоятельства: "В Вашей газете ?45(468) от 15.11.02 г. прочитала статью
"Либеральный шабаш" автора О.Щукина со следующими словами: "Так чем
отличаются от него Чубайс и Хакамада, публично заявлявшие о необходимости
вымирания "неприспособленного к рыночным условиям человеческого балласта?".
В газете ?6(481) от 06.02.03 г. прочитала статью "Марш-марш левой!" автора
Н.Конькова, со следующими словами: "Чубайс и Хакамада в свое время
"прославились" пропагандой примитивнейшего социал-дарвинизма в духе "чем
раньше вымрут старики-пенсионеры, не "вписавшиеся" в рыночные отношения, тем
больше места и возможностей появится для "продвинутой" молодежи".
Официально заявляю Вам, господин Проханов, и Вам, господа Щукин и
Коньков, что нигде и никогда я не заявляла об этом. Указанное утверждение
является вымыслом авторов, по своей сути кощунственно, лживо и
оскорбительно, не соответствует действительности и порочит мою честь и
достоинство..."
Далее в письме содержится требование к редакции "Завтра" опубликовать,
в соответствии с Законом о СМИ, на страницах газеты опровержение этих не
соответствующих действительности утверждений и принести извинения
И.М.Хакамаде.
Выполняя эти требования, настоящим газета "Завтра" признает свою ошибку
и приносит И.М.Хакамаде, вице-спикеру Госдумы РФ от партии СПС, свои
извинения. Ссылки авторов указанных статей на публикацию в газете "Советская
Россия" (?14 от 05 февраля 2000 г.) с приписываемой Ирине Муцуовне фразой:
"Этот балласт необходимо по мере возможности сбрасывать", а также на текст
прямого эфира В.В.Жириновского на радиостанции "Эхо Москвы" от 24 июня 2001
г. с вопросом ведущего А.Черкизова: "Как вы относитесь к высказыванию
Хакамады, что пенсионеры - балласт?"- признаны редакцией бездоказательными и
не подтверждающими принадлежность указанных слов И.М.Хакамаде. Журналисты
О.Щукин и Н.Коньков предупреждены о неполном служебном соответствии.

Редакция газеты "ЗАВТРА"

---

От	IGA
К	Ф. Александер (14.03.2003 17:34:59)
Дата	14.03.2003 19:41:04

что такое Акунин?

---

> Классический пример манипулции в литературе: Б. Акунин "Смерть Ахиллеса" http://www.akunin.ru/knigi/fandorin/erast/smert_ahillesa/glava15/

Увидев заголовок, решил поначалу, что будет обсуждаться книги Акунина. Ошибся.

Тем не менее, об "Ахиллесе":
<<<
Прочитал тут я Акунина <Смерть Ахиллеса>. Вообще то мне Акунина давно
рекомендовали, но читать его я стал только после того, как посмотрел фильм
Азазель. И я причем не киноман, в последние пару лет смотрю фильмы крайне
редко. Но приелась голивудщина, а отечественное в последние время редко
бывает качественным. Вот фильм как то визуализировал произведения нового для
меня автора и я за них наконец то взялся. Не читал ибо свободного времени,
увы, стало последние годы все меньше и меньше и уже устоялся круг любимых
авторов, которые и поставляют чтиво для души. Что то новое пробуешь
неохотно.
Прочитал <Левиафана>, <Турецкий гамбит>, <Смерть Ахиллеса>.
Сначала в общем. Ну автор прицельно бьет в больное место. Думаю, что у
любого русского человека в душе живет щемящая тоска про несбывшееся. Как же
получилось, что великая в свое время страна (и не только территорией)
докатилась до ужасающей нищеты? Когда аналогичный по соц. статусу какой то
там португальский или греческий гражданин выглядит по сравнению ранее с
советским а теперь русским суперкрезом, русские профессора получают в
десятки раз меньше чем тупые американские мусорщики, а русские офицеры
меньше индийского капрала? За что ж ты так нас, господи?. Как же так
получилось? Ну что ж, база быбрана правильно. На меня подействовала.
Теперь про <Смерть Ахиллеса>. Роман заявлен как детектив про наемного
убийцу. Этот убийца и вполне детально выписан. Включая биографию. И вот тут
у меня возникло ощущение, что образ совершенно не обоснован. Совершенно не
понятен главный момент - как это отмороженный получеченский молодой душегуб
превратился в этакого супер злодея, международного супер киллера,
работающего с глобальным размахом, чрезвычайно интеллектуального,
изобретательного и технически продвинутого. С какой стати так было ему
подняться после после весьма банальной и ограниченной юности на Кавказе? Там
то он не блистал умом, учился не шатко не валко, интереса к познанию мира,
учебе и развитию ума не проявил. А именно в этом возрасте и формируется
личность. И потом уже мало жизнь может добавить, если первоначальный толчок
не получился. Душегубства под руководством дяди-контрабандиста и абрека
весьма незамысловаты, как и его обучение в стиле истинного чеченского
головореза. Не могли они заложить такой фундамент для последующего развития.
И даже наоборот - помешали бы. В те годы сформировав свою личность в местных
условиях Кавказа человек мог изрядно преуспеть (совершенно в любой области)
уже только в этом регионе. И очень долго был бы беспомощен на чужбине. Для
успешной деятельности в Европе и вообще почти во всем мире требовался
длительный процесс обучения и перековки себя под неусыпным направляющим
влиянием какой то очень мощной личности или нескольких учителей. Да и то
крайне маловероятно. Слишком долго наш душегуб на Кавказе обитался. В общем
откуда взялся чеч понятно - жутко уж русские обиделись на сильно надравших
им задницу небольшой разбойничий народ и грех это было не использовать. Хотя
с точки зрения качества байки и достоверности такой образ и не убедителен.
Нет, чудеса конечно бывают любые и жизнь смелее любой выдумки, но в худ
произведении надо же пояснять откуда что взялось.
Есть конечно и другие слабые места. Совершенно преувеличена степень
глобальной интеграции преступных сообществ 19 века. Иногда, читая
исторические заметки про знаменитых преступников тех лет испытываешь
недоумение < о святая простота> Да пусти в то время заурядного преступного
босса нашего времени, он бы наверно мгновенно подмял бы самых главных
преступных главарей и сделался капо дель капо Европы. Про мелкие ляпы можно
не уже и не упоминать. Но они есть и их до чертиков.
Не буду изображать из себя специалиста - историка людских типажей. Жизнь
так сложилась , что я спец по некоторым видам железок. Но все же не верится
мне в достоверность описанных персонажей у Акунина. Слишком уж заметное
расхождение с типажами, прописанными в романах того времени или док прозы
про те годы. В общем <нэ так все было, совсэм нэ так> (И Сталин).
Вывод - творчество Акунина - попса. Хоть и доротно сколоченная.
Костюмированная история. Современные типажи и современные проблемы,
обряженные для большей экзотики и привлекательности в исторические одежки. С
недопустимыми отклонениями и перевиранием исторической реальности. Также
слишком чрезмерное использование конъюнктурных моментов и приемов.
Но читается легко. И увлекательно. Однако создает у мОлодежи и пОдростков
погубное упрощенное представление про мир - мол всегда одно и то же самое
было. А это не совсем так. Жизнь очень проста по сути , но бесконечно сложна
в ее проявлениях.
<<<
http://groups.google.com/groups?selm=aljos8%24151t%241%40capella.ssft.net


Теперь мои личные наблюдения. Акунин - откровенный, хотя и умеренный либерал и антисоветчик. Особенно показательно "Внеклассное чтение". Строки, где Фандорин выражает свое отношение к имущественному разделению на "элиту" и "быдло" мне было противно читать:
<<<
Ничего, они наймут своим отпрыскам дорогих бонн и гувернеров, научатся отличать искусство от китча. Скоро, очень скоро взбитое молоко российской жизни обрастет слоем нежнейших сливок.
<<<

Вывыдение бывшего корреспондента "Правды" сумасшедшим, каким-то маньяком - тоже знаково (Акунин оставил себе лазейку - корреспондент сошел с ума не только из-за смерти жены, но и от сегодняшней действительности).

Вот еще:
<<<
Понимаете, у нас практически отсутствует фармацевтическая промышленность. Во времена социалистической интеграции за производство лекарств отвечали Венгрия и Польша, что-то закупалось в Индии, в счет уплаты государственного долга. Оригинальных препаратов у нас не изготавливали вовсе, одни дженерики - ну, копии зарубежных лекарств.
<<<
Вот эти слова вложенные Акуинным в чьи-то уста - полное, наглое вранье.

Факты:
<<<
Научно-исследовательский химико-фармацевтический институт (НИХФИ) основан 30 ноября 1920 года [антикоммунистам - обратить внимание на год].
За годы работы института было создано и внедрено в медицинскую практику 60 принципиально новых (оригинальных)
лекарственных средств. Были также разработаны новые методы синтеза для 170 препаратов, широко применяющихся в
мировой медицинской практике.
<<<
http://drug.org.ru/koi/history.html

Для выяснения этого вопроса Акунину даже было бы достаточно взглянуть на последние страницы популярнейшего справочника М.Д.Машковского (работавшего в ВНИХФИ, скончался в 2002 г.) "Лекарственные средства". Там (в рекламных целях) приведен перечень оригинальных средств, разработанных ВНИХФИ. Из наиболее актуальных imho - противовирусный "Арбидол", эффективный против гриппа ( http://www.health-ua.com/2002/12/arbidol.php).

У ВНИХФИ есть и собственное опытное производство, а в советское время он активно сотрудничал, например, с мощным фармацевтическим заводом "Акрихин" в Балашихе.

Но рядовой читатель далекий от фармацевтики незаметно для себя примет дезу за чистую монету - не было у нас фармацевтической промышленности, и придумать ничего оригинального эти совки не могли, а "социалистическая интеграция" - вообще дерьмо (не то что капиталистическая) :-(

В общем, на Швыдковский канал "Культура" кого попало не приглашают.

---

От	Ф. Александер
К	IGA (14.03.2003 19:41:04)
Дата	17.03.2003 16:00:35

Для чего я выложил этот текст

---

Я прекрасно знаю, что Б. Акунин - халтурщик и русофоб. Отрывок из романа "Смерть Ахиллеса" я выложил, как яркое и наглядное описание манипуляции сознанием. Описание очень хорошее, на мой взгляд.

---

От	IGA
К	Ф. Александер (17.03.2003 16:00:35)
Дата	17.03.2003 18:39:37

ok

---

> Описание очень хорошее, на мой взгляд.

безусловно.

---