Кабанова и Феклуша (сидят на скамейке).

     Ф е к л у ш а. Последние времена,  матушка Марфа Игнатьевна, последние,
по всем приметам последние.  Еще  у вас в городе  рай  и тишина, а по другим
городам так просто содом', матушка:
     шум, беготня, езда  беспрестанная! Народ-то  так  и  снует,  один туда,
другой сюда.
     Кабанова. Некуда нам торопиться-то, милая, мы и живем не спеша.
     Феклуша.  Нет,  матушка, оттого у вас тишина в городе, что многие люди,
вот хоть бы вас взять, добродетелями, как цветами,  украшаются: оттого все и
делается прохладно  и благочинно. Ведь эта  беготня-то, матушка, что значит?
Ведь это суета! Вот хоть бы в Москве: бегает народ взад и вперед, неизвестно
зачем. Вот она суета-то и есть. Суетный народ, матушка Марфа Игнатьевна, вот
он  и  бегает. Ему  представляется-то,  что он  за делом  бежит;  торопится,
бедный, людей не узнает;  ему  мерещится, что его  манит  некто, а придет на
место-то,  ан пусто,  нет  ничего,  мечта  одна. И пойдет в тоске. А другому
мерещится,  что  будто  он догоняет кого-то знакомого. Со стороны-то  свежий
человек сейчас видит, что никого нет; а тому-то все кажется от суеты, что он
догоняет. Суета-то,  ведь  она  вроде  туману  бывает.  Вот у  вас в  этакой
прекрасный  вечер  редко кто и  за  ворота-то выйдет посидеть; а в Москве-то
теперь гульбища да игрища, а по  улицам-то индо  грохот идет, стон стоит. Да
чего, матушка Марфа Игнатьевна, огненного змия2 стали запрягать:
     все, видишь, для ради скорости.
     Кабанова. Слышала я, милая.
     Феклуша. А я, матушка, так  своими глазами видела;  wi-нечно, другие от
суеты  не видят  ничего,  так  он  им  машиной  показывается,  они машиной и
называют, а я видела, как он

      лапами-то вот так (растопыривает пальцы)  делает. Ну,  и  стон, которые
люди хорошей жизни, так слышат.
     Кабанова. Назвать-то  всячески  можно,  пожалуй, хоть  машиной  назови;
народ-то глуп, будет всему  верить. А меня  хоть ты золотом осыпь, так  я не
поеду.
     Феклуша. Что за крайности, матушка! Сохрани господи от такой напасти! А
вот еще, матушка Марфа Игнатьевна, было мне в Москве видение некоторое.  Иду
я рано поутру, еще чуть брезжится, и  вижу, на  высоком-превысоком доме,  на
крыше,  стоит  кто-то, лицом черен  '. Уж  сами  понимаете кто.  И делает он
руками, как будто сыплет что, а ничего не сыпется. Тут я догадалась, что это
он  плевелы2  сыплет, а  народ днем  в суете-'то своей невидимо и
подберет. Оттого-то они так и бегают,  оттого и женщины-то  у них  все такие
худые,  тела-то никак не нагуляют, да как будто они что потеряли  либо  чего
ищут: в лице печаль, даже жалко.
     Кабанова. Все может быть, моя милая! В наши времена чего дивиться!
     Феклуша.  Тяжелые  времена,  матушка  Марфа  Игнатьевна, тяжелые.  Уж и
время-то стало в умаление приходить.
     Кабанова. Как так, милая, в умаление?
     Феклуша. Конечно, не мы, где нам  заметить в суете-то! А вот умные люди
замечают,  что  у нас  и время-то короче становится. Бывало, лето  и зима-то
тянутся-тянутся,  не дождешься, когда кончатся;  а  нынче  и не увидишь, как
пролетят. Дни-то  и  часы все те же  как будто остались, а время-то, за наши
грехи, все короче и короче делается. Вот что умные-то люди говорят.
     Кабанова. И хуже этого, милая, будет.
     Феклуша. Нам-то бы только не дожить до этого,
     Кабанова. Может, и доживем.