[5K]

Кабанова и Феклуша (сидят на скамейке).

     Ф е к л у ш а. Последние времена,  матушка Марфа Игнатьевна, последние,
по всем приметам последние.  Еще  у вас в городе  рай  и тишина, а по другим
городам так просто содом', матушка:
     шум, беготня, езда  беспрестанная! Народ-то  так  и  снует,  один туда,
другой сюда.
     Кабанова. Некуда нам торопиться-то, милая, мы и живем не спеша.
     Феклуша.  Нет,  матушка, оттого у вас тишина в городе, что многие люди,
вот хоть бы вас взять, добродетелями, как цветами,  украшаются: оттого все и
делается прохладно  и благочинно. Ведь эта  беготня-то, матушка, что значит?
Ведь это суета! Вот хоть бы в Москве: бегает народ взад и вперед, неизвестно
зачем. Вот она суета-то и есть. Суетный народ, матушка Марфа Игнатьевна, вот
он  и  бегает. Ему  представляется-то,  что он  за делом  бежит;  торопится,
бедный, людей не узнает;  ему  мерещится, что его  манит  некто, а придет на
место-то,  ан пусто,  нет  ничего,  мечта  одна. И пойдет в тоске. А другому
мерещится,  что  будто  он догоняет кого-то знакомого. Со стороны-то  свежий
человек сейчас видит, что никого нет; а тому-то все кажется от суеты, что он
догоняет. Суета-то,  ведь  она  вроде  туману  бывает.  Вот у  вас в  этакой
прекрасный  вечер  редко кто и  за  ворота-то выйдет посидеть; а в Москве-то
теперь гульбища да игрища, а по  улицам-то индо  грохот идет, стон стоит. Да
чего, матушка Марфа Игнатьевна, огненного змия2 стали запрягать:
     все, видишь, для ради скорости.
     Кабанова. Слышала я, милая.
     Феклуша. А я, матушка, так  своими глазами видела;  wi-нечно, другие от
суеты  не видят  ничего,  так  он  им  машиной  показывается,  они машиной и
называют, а я видела, как он

      лапами-то вот так (растопыривает пальцы)  делает. Ну,  и  стон, которые
люди хорошей жизни, так слышат.
     Кабанова. Назвать-то  всячески  можно,  пожалуй, хоть  машиной  назови;
народ-то глуп, будет всему  верить. А меня  хоть ты золотом осыпь, так  я не
поеду.
     Феклуша. Что за крайности, матушка! Сохрани господи от такой напасти! А
вот еще, матушка Марфа Игнатьевна, было мне в Москве видение некоторое.  Иду
я рано поутру, еще чуть брезжится, и  вижу, на  высоком-превысоком доме,  на
крыше,  стоит  кто-то, лицом черен  '. Уж  сами  понимаете кто.  И делает он
руками, как будто сыплет что, а ничего не сыпется. Тут я догадалась, что это
он  плевелы2  сыплет, а  народ днем  в суете-'то своей невидимо и
подберет. Оттого-то они так и бегают,  оттого и женщины-то  у них  все такие
худые,  тела-то никак не нагуляют, да как будто они что потеряли  либо  чего
ищут: в лице печаль, даже жалко.
     Кабанова. Все может быть, моя милая! В наши времена чего дивиться!
     Феклуша.  Тяжелые  времена,  матушка  Марфа  Игнатьевна, тяжелые.  Уж и
время-то стало в умаление приходить.
     Кабанова. Как так, милая, в умаление?
     Феклуша. Конечно, не мы, где нам  заметить в суете-то! А вот умные люди
замечают,  что  у нас  и время-то короче становится. Бывало, лето  и зима-то
тянутся-тянутся,  не дождешься, когда кончатся;  а  нынче  и не увидишь, как
пролетят. Дни-то  и  часы все те же  как будто остались, а время-то, за наши
грехи, все короче и короче делается. Вот что умные-то люди говорят.
     Кабанова. И хуже этого, милая, будет.
     Феклуша. Нам-то бы только не дожить до этого,
     Кабанова. Может, и доживем.

... Мечты праздной фантазии очень, повидимому, блестящи; желания
здоровой  головы  и  здорового сердца очень умеренны; потому, пока анализ не
показал,  как  бледны  и  жалки  мечты  фантазии,  разгулявшейся  на  пустом
просторе,  мыслители  обманывались их мнимо блестящими красками и ставили их
выше  действительных  предметов  и явлений, какие встречает человек в жизни.
Но  действительно  ли силы нашей фантазии так слабы, что не могут вознестись
выше  предметов  и  явлений,  которые  мы знаем из опыта? В этом очень легко
убедиться.  Пусть  каждый  попробует  вообразить  себе, например, красавицу,
черты  лица  которой были бы лучше, нежели черты прекрасных лиц, виденных им
в  действительности,  -  каждый, если только внимательно будет рассматривать
образы,  создать  которые  силится  его воображение, заметит, что эти образы
нисколько  не  лучше  лиц,  которые  мог он видеть своими глазами, что можно
только  думать:  "я  хочу вообразить себе человеческое лицо прекраснее живых
лиц,  которые  я видел", но в самом деле представить себе в воображении что-
либо  прекраснее этих лиц он не может. Воображение, если захочет возвыситься
над  действительностью,  будет  рисовать только чрезвычайно неясные, смутные
очерки,  в  которых мы ничего определенного и действительно привлекательного
не  можем  уловить.  То  же самое повторяется и во всех других случаях. Я не
могу  ясно и определенно вообразить себе, например, кушанье, которое было бы
вкуснее  тех блюд, которые мне случалось есть в действительности; света ярче
того,  какой  видел  я  в действительности (так мы, жители Севера, по общему
отзыву  всех  путешественников,  не  можем  иметь  ни  малейшего  понятия об
ослепительном  свете,  проникающем  атмосферу  тропических  стран); не можем
вообразить  ничего  лучше  той  красоты,  которую  видели,  ничего  выше тех
наслаждений,  какие  испытали  в действительной жизни. У г. Чернышевского мы
находим  и эту мысль, но она опять высказана только случайно и вскользь, без
надлежащего   развития:   силы   творческой   фантазии,  говорит  он,  очень
ограниченны;  она  может  только  составлять  предметы из разнородных частей
(напр.,  вообразить  лошадь  с  птичьими  крыльями)  или увеличить предмет в
объеме  (напр.,  представить  орла  величиною с слона); но интенсивнее (т.е.
прекраснее  по  красоте, ярче, живее, прелестнее и т.д.) того, что мы видели
или  испытали  в действительной жизни, мы ничего не можем вообразить. Я могу
представить  себе  солнце  гораздо  большим  по  величине, нежели каково оно
кажется   в   действительности,  но  ярче  того,  как  оно  являлось  мне  в
действительности,  я не могу его вообразить. Точно так же я могу представить
себе  человека  выше  ростом, толще и т.д., нежели те люди, которых я видел;
но   лица   прекраснее   тех   лиц,   которые   случалось   мне   видеть   в
действительности,  я  не  могу вообразить. Между тем говорить можно все, что
захочется;  можно  сказать:  железное  золото, теплый лед, сахарная горечь и
т.д.  -  правда,  воображение  наше  не может себе представить теплого льда,
железного  золота,  и  потому фразы эти остаются для нас совершенно пустыми,
не  представляющими  для  фантазии никакого смысла; но если не вникнуть в то
обстоятельство,   что  подобные  праздные  фразы  остаются  непостижимы  для
фантазии,   напрасно  усиливающейся  представить  предметы,  о  которых  они
говорят,  то, смешав пустые слова с доступными для фантазии представлениями,
можно  подумать,  будто бы "мечты фантазии гораздо богаче, полнее, роскошнее
действительности". 
     По  этой-то  ошибке  доходили до мнения, что фантастические (нелепые, и
потому  темные  для  самой  фантазии)  мечты  должны быть считаемы истинными
потребностями  человека.  Все высокопарные, но в сущности не имеющие смысла,
сочетания  слов, какие придумываются праздным воображением, были объявлены в
высочайшей  степени  привлекательными  для  человека,  хотя на самом деле он
просто  забавляется  ими  от  нечего  делать  и  не воображает себе под ними
ничего,  имеющего  ясный  смысл.  Было  даже объявлено, что действительность
пуста  и  ничтожна  пред  этими  мечтами.  В самом деле, какая жалкая вещь -
действительное   яблоко   в  сравнении  с  алмазными  и  рубиновыми  плодами
аладдиновых  садов, какие жалкие вещи действительное золото и действительное
железо  в сравнении с золотым железом, этим дивным металлом, который блестящ
и  не  подвержен  ржавчине, как золото, дешев и тверд, как железо! Как жалка
красота  живых людей, наших родных и знакомых, в сравнении с красотою дивных
существ  воздушного  мира, этих невыразимо, невообразимо прекрасных сильфид,
гурий,  пери и им подобных! Как же не сказать, что действительность ничтожна
перед  тем,  к чему стремится фантазия? Но при этом упущено из виду одно: мы
решительно  не  можем себе представить этих гурий, пери и сильфид иначе, как
с  очень  обыкновенными  чертами  действительных  людей,  и сколько бы мы ни
твердили  своему  воображению:  "представь мне нечто прекраснее человека!" -
оно  все-таки  представляет  нам человека, и только человека, хотя и говорит
хвастливо,   что   воображает  не  человека,  а  какое-то  более  прекрасное
существо;  или,  если  порывается  создать  что-нибудь  самостоятельное,  не
имеющее  себе  соответствия в действительности, в бессилии падает, давая нам
такой  туманный,  бледный  и  неопределенный  фантом, в котором ровно ничего
нельзя  рассмотреть.  Это  заметила  наука  в  последнее  время  и  признала
основным  фактом  и  в  науке  и  во  всех  остальных  областях человеческой
деятельности,  что  человек  не  может  вообразить  себе ничего выше и лучше
того,  что  встречается  ему  в действительности. А чего не знаешь, о чем не
имеешь ни малейшего понятия, того нельзя и желать. 
     Пока  не  был признан этот важный факт, фантастическим мечтам верили, в
буквальном  смысле,  "на-слово",  не  исследуя,  представляют  ли  эти слова
какой-нибудь  смысл,  дают  ли они что-нибудь похожее на определенный образ,
или  остаются  пустыми  словами. Их высокопарность почитали ручательством за
превосходство  этих  пустых  фраз  над  действительностью и все человеческие
потребности  и  стремления  объясняли  стремлением  к  туманным  и  лишенным
всякого   существенного   значения   фантомам.  То  была  пора  идеализма  в
обширнейшем смысле слова.