От Скептик
К Руслан
Дата 15.03.2007 18:51:22
Рубрики Россия-СССР; Образы будущего; Война и мир;

Re: Было сказано,...


>Интересно, почему вы так считаете? У вас есть доказательства?

Слушайте, почитайте книгу Бесы Достоевского. Там этот стиль прокламаций в сатирической форме показан очень хорошо. Это особенность разночинной субкультуры, воспитанной на "обличительной" классике вроде Герцена,Чернышевского,Некрасова и ряда представителей вулагрного материализма. Можно посмотреть не только Бесов но и Отцы и дети. ТАм та же история. Крестьяне принадлежали к совсем другойс субкультуре, классиков в массе своей не читали, были малограмотны.
Гораздо ближе к крестьянсокму стилю то, что написано у Лескова:

"
-Лезервы дайте!
-А где все офицеры?
А они все поубиванные
"

Вот это солдат-крестьянин явно. А не то что пишет Кара-Мурза , типичный стиль БАзарова.
От Руслан
К Скептик (15.03.2007 18:51:22)
Дата 16.03.2007 11:36:19

Вот прокламация:

http://az.lib.ru/c/chernyshewskij_n_g/text_0040.shtml

Николай Гаврилович Чернышевский. Барским крестьянам...

1861 год вызвал волну прокламаций, выпускавшихся как отдельными
кружками, организациями, так и одиночками. Воззвание Н.Г.Чернышевского к
"Барским крестьянам" написано под непосредственным впечатлением царского
манифеста от 19 февраля 1861 г. и "Положения о крестьянах". В простых,
понятных народу словах автор пытался убедить крестьян, что реформа носит
кабальный характер, что жить им станет еще хуже, чем при крепостном праве.
Прокламация печаталась в нелегальной типографии в Москве. Ее оригинал
написан не рукой Чернышевского, что позволяло некоторым историкам усомниться
в его авторстве. За составление этого воззвания Чернышевский был отдан под
суд и, несмотря на отсутствие юридических доказательств, приговорен к
каторге.


Барским крестьянам от их доброжелателей поклон. Ждали вы, что даст вам
царь волю, вот вам и вышла от царя воля. Хороша ли воля, какую дал вам царь,
сами вы теперь знаете. Много тут рассказывать нечего. На два года остается
все по-прежнему: и барщина остается, и помещику власть над вами остается,
как была. А где барщины не было, а был оброк, там оброк остается, либо какой
прежде был, либо еще больше прежнего станет. Это на два года, говорит царь.
В два года, говорит царь, землю перепишут да отмежуют. Как не в два года!
Пять лет, либо десять лет проволочут это дело. А там что? Да почитай, что то
же самое еще на семь лет; только та разница и будет, что такие разные
управления устроят, куда, вишь ты, можно жаловаться будет на помещика, если
притеснять будет. Знаете вы сами, каково это слово "жалуйся на барина". Оно
жаловаться-то и прежде было можно, да много ли толку было от жалоб? Только
жалобщиков же и оберут, да разорят, да еще пересекут, а иных, которые
смелость имели, еще и в солдаты забреют, либо в Сибирь да в арестантские
роты сошлют. Только и проку было от жалоб. Известно дело: коза с волком
тягалась, один хвост остался. Так оно было, так оно и будет, покуда волки
останутся, значит помещики да чиновники останутся. А как уладить дело, чтобы
волков-то не осталось, это дальше все рассказано будет. А теперь покуда не
об этом речь, какие новые порядки надо вам завести; покуда об том речь идет,
какой порядок вам от царя дан, - что значит, не больно-то хороши для вас
нонешние порядки, а что порядки, какие по царскому манифесту да по указам
заводятся, все те же самые прежние порядки. Только в словах и выходит
разница, что названья перменяются. Прежде крепостными, либо барскими вас
звали, а ноне срочно-обязанными вас звать велят; а на деле перемены либо
мало, либо вовсе нет. Эти слова-то выдуманы! Срочно-обязанные, вишь ты
глупость какая! Kaкой им чорт это в ум-то вложил такие слова! А по-нашему
надо сказать: вольный человек, да и все тут. Да чтобы не названием одним, а
самым делом был вольный человек. А как бывает в исправду вольный человек, и
каким манером вольными людьми можно вам стать, об этом обо всем дальше
написано будет. А теперь покуда о царском указе речь, хорош ли он. Так вот
оно как: два года ждите, царь говорит, покуда земля отмежуется, а на деле
земля-то межеваться будет пять, либо и все десять лет; а потом еще семь лет
живите в прежней кабале, а по правде-то оно выйдет опять не семь лет, а
разве что семнадцать, либо двадцать, потому что все, как сами видите, в
проволочку идет. Так значит, живите вы по-старому в кабале у помещика все
эти годы, два года, да семь лет, значит девять лет там в указе написано, а с
проволочками-то взаправду выйдет двадцать лет, либо тридцать лет, либо и
больше. Во все эти годы оставайся мужик в неволе, уйти никуда не моги:
значит, не стал еще вольный человек, остается срочно-обязанный, значит - все
тот же крепостной. Не скоро же воли вы дождетесь, - малые мальчики до бороды
аль и до седых волос дожить успеют, покуда воля-то прийдет по тем порядкам,
какие царь заводит. Ну, а покуда она прийдет, что с вашей землею будет? А
вот что с нею будет. Когда отмежевывать станут, обрезывать ее велено против
того, что у вас прежде было, в иных селах четвертую долю отрежут из
прежнего, в иных третью, а в иных и целую половину, а то и больше, как
придется где. Это еще без плутовства от помещиков, да без потачки им от
межевщиков, - по самому царскому указу. А без потачки помещикам межевщики
делать не станут, ведь им за то помещики станут деньги давать; оно и выйдет,
что они оставят вам земли меньше, чем наполовину против прежней: где было на
тягло по две десятины в поле, оставят меньше одной десятины. И за одну
десятину, либо меньше, мужик справляй барщину почти что такую же, как прежде
за две десятины, либо оброк плати почти такой же, как прежде за две
десятины. Ну, а как мужику обойтись половиной земли? Значит, должен будет
прийти к барину просить: дай, дескать, землицы побольше, больно мало мне под
хлеб по царскому указу оставили. А помещик скажет: мне за нее прибавочную
барщину справляй, либо прибавочный оброк давай. Да и заломит с мужика,
сколько хочет. А мужику уйти от него нельзя, а прокормиться с одной земли,
какая оставлена ему по отмежевке, тоже нельзя. Ну, мужик на все и будет
согласен, чего барин потребует. Вот оно и выйдет, что нагрузит на него барин
барщину больше нонешней, либо оброк тяжеле нонешнего. Да за одну ли пашню
надбавка будет? Нет, ты барину и за луга подавай, ведь сенокос-то, почитай
что весь отнимут у мужика по царскому указу. И за лес барин с мужика
возьмет, ведь лес-то, почитай, что во всех селах отнимут: сказано в указе,
что лес барское добро, а мужик и валежнику подобрать не смей, коли барину за
то не заплатит. Где в речке или в озере рыбу ловили, и за то барин станет
брать. Да за все, чего ты ни коснись, за все станет с мужика барин либо к
барщине, либо к оброку надбавки требовать. Все до последней нитки будет
барин драть с мужика. Просто сказать, всех в нищие поворотят помещики по
царскому указу. Да еще не все. А усадьбы-то переносить? Ведь от барина
зависит. Велит перенести, - не на год, а на десять лет разоренья сделает. С
речки на колодцы пересадит, на гнилую воду, да на вшивую, с доброй земли на
солончак, либо на песок, либо на болото, - вот тебе и огороды, вот тебе и
коноплянники, вот тебе и выгон добрый, все поминай, как звали. Сколько тут
перемрет народу, на болотах-то, да на гнилой-то воде! А больше того
ребятишек жаль: их лета слабые, как мухи будут на дрянной-то земле, да на
дрянной-то воде мереть. Эх, горькое оно дело! А гробы-то родительские - от
них-то каково отлучаться? Тошно мужику придется, коли барин по царскому
указу велит на новые места переселяться. А коли не переселил барин мужиков,
так они, значит, уж в чистой, как есть, в кабале у него; на все у него одно
такое словцо есть, что в ноги ему упадет мужик да завопит: батюшка, отец
родной, чего хочешь, требуй, все выполню, весь твой раб! А словцо это у
барина таково: коли не хочешь такую барщину справлять, либо такой оброк
платить, как я хочу, переноси усадьбу. Ну, и сделаешь все по этому словечку.
А вот что еще скажет: ты на меня работал этот день, да его в счет не ставлю:
плохо ты работал; завтра приходи отрабатывать. Ну, и прийдешь. На это тоже
власть барину дана по указу царскому. Это все об том говорится, как мужикам
будет жить, покуда их срочно-обязанными звать будут, значит, девять лет, как
в бумаге обещано, а на деле дольше будет, лет до двадцати, либо до тридцати.
Ну, так; а потом-то что будет, когда, значит, мужику разрешено будет
отходить от помещика? Оно, пожалуй, что и толковать-то об этом нечего,
потому что долго еще ждать этого по царскому указу. А коли любопытство у вас
есть, так и об этом дальнем времени рассудить можно. Когда срочно-обязанное
время покончится, волен ты будешь отходить от помещика. Оно так в указе
обещано. Только в нем вот что еще прибавлено: а коли ты уйдешь, так земля
твоя останется за помещиком. А помещик и сам, коли захочет, может тебя
прогнать с нее. Потому, вишь ты, что земля, которая тебе была отмежевана,
все же не твоя была, а барская, а тебе барин только разрешение давал ее
пахать, либо сено с нее косить; покуда ты срочно-обязанным назывался, он
тебя с нее прогнать не мог; а когда перестал ты срочно-обязанным называться,
он тебя с нее прогнать может. В указе не так сказано напрямик, что может
прогнать, да на то выходит. Так сказано: мужик уйти может, когда
срочно-обязанное время кончится. Вот вы и разберите, что выходит. Барину-то
у мужиков землю отнять хочется; вот он будет теснить их да жать, да сожмет
так, что уйдут, а землю ему оставят, - оно, попросту сказать, и значит, что
барин у мужиков землю отнять может, а мужиков прогнать. Это об том времени,
когда срочно-обязанными вас называть перестанут. А покуда называют, барину
нельзя мужиков прогнать всех с одного разу, а можно только по отдельности
прогонять: ноне Ивана, завтра Сидоpa, послезавтра Карпа, поочередно; оно,
впрочем, на то же выходит. А мужику куда итти, когда у него хозяйство
пропало? В Москву, что ли, али в Питер, али на фабрики? Там уже все полно,
больше народу не потребуется, поместить некуда. Значит, походишь, походишь
по свету, по большим-то городам да по фабрикам, да все туда же в деревню
назад вернешься. Это спервоначала пробу мужики станут делать. А на первых-то
глядя, как они нигде себе хлеба не нашли, другие потом и пробовать не будут,
а прямо так в том околотке и будут оставаться, где прежде жили. А мужику в
деревне без хозяйства да без земли, что делать, куда деваться, кроме как в
батраки наняться. Ну, и наймешься. Сладко ли оно батраком-то жить? Ноне,
сами знаете, не больно вкусно; а тогда и гораздо похуже будет, чем ноне
живут батраки. А почему будет хуже, явное дело. Как всех-то погонят с
земли-то, так везде будут сотни да тысячи народу шататься да просить
помещиков, чтобы в батраки их взяли. Значит, уж помещичья воля будет, какое
житье им определить, они торговаться не могут, как ноне батрак с хозяином
торгуется: они куску хлеба рады будут, а то у самого-то в животе-то пусто,
да и семья-то приюта не имеет. Есть такие поганые земли, где уж и давно
заведен этот порядок, вот вы послушайте, как там мужики живут. У вас ноне
избы плохи, а там и таких нет: в землянках живут да в хлевах; а то в сараях
больших, в одном сарае семей десяток набито, все равно как там табун скота
какого. Да и хлеба чистого не едят, а дрянь всякую, как у нас в голодные
годы, а у них вечно так. У нас, в русском царстве, есть такая поганая земля,
- где города Рига, да Ревель, да Митава стоят, а народ там тоже
христианский, и вера у него тоже хорошая; да не по вере эта земля поганая, а
по тому, как в ней народ живет: коли хорошо мужику жить в какой земле, то и
добрая земля; а коли дурно, то и поганая. Так вот оно к чему по царскому-то
манифесту да по указам дело поведено: не к воле, а к тому оно идет, чтобы в
вечную кабалу вас помещики взяли, да еще в такую кабалу, которая гораздо и
гораздо хуже нонешней. А не знал царь, что ли, какое дело он делает? Да сами
вы посудите, мудрено ли это разобрать? Значит, знал. Ну, и рассуждайте, чего
надеяться вам на него. Оболгал он вас, обольстил он вас. Не дождетесь вы от
него воли, какой вам надобно. А почему не дождетесь от него, тоже рассудить
можно. Сам-то он кто такой, коли не тот же помещик? Удельные-то крестьяне
чьи же? Ведь они его крестьяне крепостные. Да и вас-то в крепостные
помещикам все цари же отдали, иных давно, так что вам уж и не памятно; а
других не больно давно, так что деды помнят, прабабка нонешнего царя
Екатерина отдала в крепостные из вольных. А есть еще такие неразумные, что
ее матушкою Екатериною величают. Хороша матушка, детей в кабалу отдала. Вы у
помещиков крепостные, а помещики у царя слуги, он над ними помещик. Значит,
что он, что они - все одно. А сами знаете, собака собаку не ест. Ну, царь и
держит барскую сторону. А что манифест да указы выпустил, будто волю вам
даст, так он только для обольщенья сделал. А почему сделал, вот почему. У
французов да у англичан крепостного народа нет, вот они ему глаза и кололи,
что у тебя, говорят, народ в кабале. Ему и стыдно было перед ними. Вот он им
пыль-то в глаза и подпустил: для похвальбы это сделано, для обману сделано.
Волю, слышь, дал он вам! Да разве такая в исправду-то воля бывает? Хотите
знать, так вот какая. Вот у французов есть воля, у них нет розницы: сам ли
человек землю пашет, других ли нанимает свою землю пахать; много у него
земли - значит, богат он, мало - так беден, а розницы по званью нет никакой,
все одно как богатый помещик, либо бедный помещик, - все одно помещик. Надо
всеми одно начальство, суд для всех один и наказание всем одно. Вот у
англичан есть воля, а воля у них та, что рекрутства у них нет: кто хочет,
иди на военную службу, все равно, как у нас помещики тоже юнкерами или
офицерами служат, коли хотят. А кто не хочет, тому и принужденья нет. А
солдатская служба у них выгодная, жалованье солдату большое дается; значит,
доброй волей идут служить, сколько требуется людей. А то и вот еще в чем
воля и у французов и у англичан: подушной подати нет. Вам это, может, и в ум
не приходило, что без рекрутчины да без подушной подати может царство
стоять. А у них стоит. Вот, значит, умные люди, коли так устроить себя
умели. А то вот еще в чем у них воля. Пачпортов нет; каждый ступай, куда
хочет, живи, где хочет, ни от кого разрешенья на то ему не надо. А вот еще в
чем у них воля: суд праведный. Чтобы судья деньги с кого брал, у них это и
не слыхано. Они и верить не могут, когда слышут, что у нас судьи деньги
берут. Да у них такой судья одного дня не просидел бы на месте, в ту же
минуту в острог его запрятали бы. А то вот еще в чем у них воля: никто над
тобою ни в чем не властен, окроме мира. Миром все у них правится. У нас
исправник, либо становой, либо какой писарь, а у них ничего этого нет, а
заместо всего староста, который без миру ничего поделать не может и во всем
должен миру ответ давать. А мир над старостою во всем властен, а кроме мира
никто над старостою не властен, и ни к кому староста страха не имеет, а к
миру страх имеет. Полковник ли, генерал ли, у них все одно: перед старостою
шапку ломит и во всем старосту слушаться должон, а коли чуть в чем
провинился генерал, али кто бы там ни был, перед старостою, али ослушался
старосты, староста его, полковника-то аль генерала-то, в острог сажает, - у
них перед старостою все равно: хоть ты простой мужик, хоть ты помещик, хоть
ты генерал будь, все одно староста над тобою начальствует, а над старостою
мир начальствует, а над миром никто начальствовать не может, потому что мир
значит народ, а народ у них всему голова: как народ повелит, так всему и
быть. У них и царь над народом не властен, а народ над царем властен. Потому
что у них царь, значит, для всего народа староста, и народ, значит, над этим
старостою, над царем-то, начальствует. Хорош царь, послушествует народу, так
и жалованье ему от народа выдается, а чуть что царь стал супротив народа
делать, ну так и скажут ему: ты, царь, над нами уж не будь царем, ты нам
неугоден, мы тебя сменяем, иди ты с Богом, куда сам знаешь, от нас подальше,
а не пойдешь, так мы тебя в острог посадим да судить станем тебя за твое
ослушанье. Ну, царь и пойдет от них, куда сам знает, потому что ослушаться
народа не может. А как провожать его от себя станут, они ему на дорогу еще
деньжонок дадут, из жалости, Христа ради там складчину ему сделают промеж
себя по грошу аль по копейке с души, чтобы в чужой-то земле с голоду не
умер. Добрый народ, только и строгой же: потачки царю не любят давать. А на
место его другого царя выберут, коли захотят, а не захотят, так и не
выбирают, коли охоты нет. Ну, тогда уж просто там на срок староста народный
выбирается, на год ли там, на два ли, на четыре ли года, как народ ему срок
полагает. Так заведено у народа, который швейцарцами зовется, и у другого
народа, который американцами зовется. А французы и англичане царей у себя
пока держут. И надобно так сказать, когда народный староста не по наследству
бывает, а на срок выбирается, и царем не зовется, а просто зовется народным
старостою, а по-ихнему, по-иностранному, президентом, тогда народу лучше
бывает жить, и народ богаче бывает. А то и при царе тоже можно хорошо жить,
как англичане и французы живут, только, значит, с тем, чтобы царь во всем
народу послушанье оказывал и без народа ничего сделать не смел, и чтобы
народ за ним строго смотрел, и чуть что дурное от царя увидит, сменял бы
народ его, царя-то, и вон из своей земли выпроваживал, как у англичан да у
французов делается. Так вот она какая в исправду-то воля бывает на свете:
чтобы народ всему голова был, а всякое начальство миру покорствовало, и
чтобы суд был праведный, и ровный всем был бы суд, и бесчинствовать над
мужиком никто не смел, и чтобы пачпортов не было и подушного оклада не было,
и чтобы рекрутчины не было. Вот это воля, так воля и есть. А коли того нет,
так и воли нет, а все одно обольщенье в словах. А как же нам, русским людям,
в исправду вольными людьми стать? Можно это дело обработать; и не то, чтобы
очень трудно было, надо только единодушие иметь между собою мужикам, да
сноровку иметь, да силой запастись. Вот вы, барские крестьяне, значит, одна
половина русских мужиков. А другая половина - государственные да удельные
крестьяне. Им тоже воли-то нет. Вот вы с ними и соглашайтесь, и растолкуйте
им, какая им воля следует, как выше прописано. Чтобы рекрутчины, да
подушной, да пачпортов не было, да окружных там, да всей этой чиновной дряни
над ними не было, а чтобы у них тоже мир был всему голова. И от нас, ваших
доброжелателей, поклон им скажите: как вам, так и им одного добра мы хотим.
Государственным и удельным крестьянам от их доброжелателей поклон А вот тоже
солдат - ведь он опять из мужиков, тоже ваш брат. А на солдате все держится,
все нонешние порядки. А солдату какая прибыль за нонешние порядки стоять?
Что, ему житье, что ли, больно сладкое? Али жалованье хорошее? Проклятое
нонче у нас житье солдатам. Да и лоб-то им забрили по принужденью, и каждому
из них вольную отставку получить бы хотелось. Вот вы им и скажите всю
правду, как об них написано. Когда воля мужикам будет, каждому солдату тоже
воля объявится: служи солдатом, кто хочет, а кто не хочет, отставку чистую
получай. А у солдата денег нет, чтобы домой идти да хозяйством или каким
мастерством обзавестись, так ему при отставке будут на то деньги выданы: сто
рублей серебром каждому. А кто волей захочет в солдатах остаться, тому будет
в год жалованья пятьдесят рублей серебром. А и принужденья никакого нет,
хочешь - оставайся, хочешь - в отставку иди. Вы так им и скажите, солдатам:
вы, братья солдатушки, за нас стойте, когда мы себе волю добывать будем,
потому что и вам воля будет: вольная отставка каждому, кто в отставку
пожелает, да сто рублей серебром награды за то, что своим братьям мужикам
волю добыть помогал. Значит, и вам и себе добро сделают. И поклон им от нас
скажите: солдатам русским от их доброжелателей поклон А еще вот кому от нас
поклонитесь: офицерам добрым, потому что есть и такие офицеры, и не мало
таких офицеров. Так чтобы солдаты таких офицеров высматривали, которые
надежны, что за народ стоять будут, и таких офицеров пусть солдаты
слушаются, как волю добыть. А еще вот о чем, братцы, солдат просите, чтобы
они вас учили, как в военном деле порядок держать. Муштровки большой вам не
надо, чтобы там в ногу идти по-солдатски да носок вытягивать, - без этого
обойтись можно; а тому надо учиться вам, чтобы плечом к плечу плотнее
держаться, да команды слушаться, да пустого страха не бояться, а мужество
иметь во всяком деле да рассудок спокойный, значит, хладнокровие. И то вам
надо узнать, что покуда вперед прешь да плотно держишься, да команды
слушаешься, - тут мало вреда терпишь; только тогда и опасность большая
бывает, когда дрогнешь да мяться начнешь, да еще коли побежишь назад, - ну,
тут уж плохо дело. А покуда вперед идешь, мало тебе пушка вреда делает. Ведь
из сотни-то ядер разве одно в человека попадет, а другие все мимо летят. И о
пулях то же надо сказать. Тут грому много, а вреда мало. А кроме того,
ружьями запасайтесь, кто может, да всяким оружием. Так вот оно какое дело:
надо мужикам всем промеж себя согласье иметь, чтобы заодно быть, когда пора
будет. А покуда пора не пришла, надо силу беречь, себя напрасно в беду не
вводить, значит спокойствие сохранять и виду никакого не показывать.
Пословица говорится, что один в поле не воин. Что толку-то, ежели в одном
селе булгу поднять, когда в других селах готовности еще нет? Это значит
только дело портить да себя губить. А когда все готовы будут, значит везде
поддержка подготовлена, ну, тогда и дело начинай. А до той поры рукам воли
не давай, смиренный вид имей, а сам промеж своим братом мужиком толкуй да
подговаривай его, чтобы дело в настоящем виде понимал. А когда промеж вами
единодушие будет, в ту пору и назначение выйдет, что пора, дескать, всем
дружно начинать. Мы уж увидим, когда пора будет, и объявление сделаем. Ведь
у нас по всем местам свои люди есть, отовсюду нам вести приходят, как народ,
да что народ. Вот мы и знаем, что покудова еще нет приготовленности. А когда
приготовленность будет, нам тоже видно будет. Ну, тогда и пришлем такое
объявление, что пора, люди русские, доброе дело начинать, и что во всех
местах в одну пору начнется доброе дело, потому что везде тогда народ готов
будет, и единодушие в нем есть, и одно место от другого не отстанет. Тогда и
легко будет волю добыть. А до той поры готовься к делу, а сам виду не
показывай, что к делу подготовка у тебя идет. А это наше письмецо промеж
себя читайте да друг дружке раздавайте. А кроме своего брата-мужика да
солдата, ото всех его прячьте, потому для мужиков да для солдат наше
письмецо писано, а к другому ни к кому оно не писано, значит, окроме вас,
крестьян да солдат, никому и знать об нем не следует. Оставайтесь здоровы,
да вести от нас ждите. Вы себя берегите до поры до времени, а уж от нас вы
без наставленья не останетесь, когда пора будет. Печатано письмецо это в
славном городе Христиании, в славном царстве Шведском, потому что в русском
царстве царь правду печатать не велит. А мы все люди русские и промеж вас
находимся, только до поры до времени не открываемся, потому что на доброе
дело себя бережем, как и вас просим, чтобы вы себя берегли. А когда пора
будет за доброе [дело] приниматься, тогда откроемся.

Выверено по изданию: Революционный радикализм в России: век
девятнадцатый. Документальная публикация. Ред. Е.Л.Рудницкая. М.,
Археографический центр, 1997.


От Руслан
К Руслан (16.03.2007 11:36:19)
Дата 16.03.2007 11:52:48

А вот образцы прямой речи:

http://az.lib.ru/m/melxnikowpecherskij_p/text_0164.shtml

П. И. Мельников-Печерский. На станции

Рассказ

---------------------------------
Мельников-Печерский П. И. Собрание сочинений в 6 т.
М., Правда, 1963. (Библиотека "Огонек").
Том 1, с. 241-248.
OCR: sad369 (г. Омск)
---------------------------------

Надвигалась грозовая туча; изредка сверкала молния, порой раскатывался
гром в поднебесье... Стал накрапывать дождик, когда приехал я на Рекшинскую
станцию.
Станционный дом сгорел, на постройку нового третий год составляется
смета: пришлось укрываться от грозы в первой избе.
Крестьяне в поле, на работе. В избе восьмилетняя девчонка качает
люльку, да седой старик шлею чинит.
- Бог на помочь, дедушка!
- Спасибо, кормилец!
- Что работаешь?
- Да вот шлею чиню. Микешка, мошенник, намедни с исправником ездил, да
пес его знает, в кабак ли в Еремине заехал, в городу ль у него на станции
озорник какой шлею изрезал... Что станешь делать!.. На смех, известно, что
на смех. Видят, парень хмельной, ну и потешаются, супостаты... Шибко стал
зашибать Микешка-то, больно шибко. Беда с ним да и полно.
- Что он тебе?.. Сын али внук?
- Какой сын! В работниках живет.
- Зачем же ты пьяницу в работниках держишь?
- А как же его не держать-то?.. Его дело сиротское - сгинуть может
человек... А у меня в дому все-таки под грозой. У него же мать старуха, вон
там на задах в кельенке живет. Ей-то как же будет, коль его прогоню?.. Она,
сердечная, только сыном и дышит.
Пережидая грозу, долго толковал я с Максимычем - так звали старика.
Зашла речь про исправника. Максимыч его расхваливал.
- Исправник у нас барин хороший, самый подходящий, - говорил он. - Не
то чтобы драться, как покойник Петр Алексеич, - царство ему небесное! -
словом никого не обидит. Славный барин - дай бог ему здоровья, - все творит
по закону. А покойник Петр Алексеич - лютой был, такой лютой, что не
приведи господи. Зверь, одно слово, зверь. А нынешний, Алексей-от Петрович,
барин тихий, богобоязненый: вот третий год доходит - волосом никого не
тронул. А сам весь в кавалериях, а на правой рученьке двух перстиков нет:
на войне, слышь, отсекли.
Вот уж третий год сидит он у нас в исправниках и все по закону
поступает. Уложенна книга завсегда при нем. Чуть какую провинность за
мужиком приметит, тотчас ему ту провинность в Уложенной сыщет и даст
вычитать самому, а коли мужик неграмотный, пошлет за грамотеем, не то за
дьячком, аль за дьяконом, аль и за попом... Велит статью вслух прочитать,
растолкует ее, да что по статье следует, то и сделает, а каждый раз
маленько помилует. Ведь во всякой статье и большой есть взыск и маленький:
так Алексей Петрович, дай бог ему здоровья, все маленький кладет... И
всегда судит на людях, сотские каждый раз всю деревню собьют, чтобы все
видели, чтоб все слышали, как он суд и расправу дает. "Терпеть, говорит, не
могу творить суд втайне, пущай, говорит, весь мир знает, что я сужу по
правде, по закону, по совести..." И точно... Всегда взыск делает, как в
Уложенной книге батюшка царь написал... И завсегда маленько посбавит
взыску-то... Отец родной, не барин... Все им довольны остаются. Бога
благодарят за такого исправника.
Спервоначалу, как наехал, мужички, как водится, сложились было всей
вотчиной: хлеб-соль ему поднесли и почесть. Хлеб-соль принял: "от хлеба от
соли, говорит, грех отказываться, и потому я, по божьему веленью, его
принимаю, а взяток и посулов брать не могу, а потому и вашего мне не надо.
Не такой, говорит, я человек, служил, говорит, богу и великому государю
верой и правдой, на войне кровь проливал и не один раз жизнь терял. Стало
быть, взятками мне заниматься нельзя, мундира марать я не должен. А закон,
говорит, буду над вами наблюдать строго: у меня, говорит, чтобы все как по
струнке ходило. Наперед приказываю, чтобы в каждом доме весь закон
исполнялся. Не то, говорит, держите ухо востро. Наперед говорю: строго
взыщу, как по закону следует, взыщу. Мне, говорит, что? Притеснять мужика и
от бога грех, и по своей душе не могу, потому что век свой в военной службе
служил. А что закон предписывает, содержать буду крепко и супротив закона
ни единому человеку поноровки не дам".
На такие речи осмелились мужички спросить Алексея Петровича: про какие
же это законы изволит он речь вести. "Про все, бает, законы говорю, сколько
их ни на есть, чтобы все исполнялись до единого".
Мужички опять осмелились доложить:
- Мы-де, ваше высокоблагородие, законов не разумеем. Люди мы не мятые,
грамоте не знаем, законов не читали, и в остроге мало которые из нашей
вотчины сидели... Там, слышь, законам-то старые тюремные сидельцы всех
обучают...
На это слово молвил Алексей Петрович:
- Милые вы мои мужички! Есть в нашем Российском государстве такой
закон, что неведением законов отрицаться не можно: стало-быть, вы, ничего
еще не видя, передо мной супротивность закону сделали, коли говорите, что
закон вам неизвестен... На первый раз прощаю... Суди меня бог да великий
государь - беру грех на душу; а вперед держите ухо востро. Да помните у
меня: ежели кто осмелится ко мне со взятками подойти аль с почестью, так я
распоряжусь по-военному: до полусмерти запорю. Слышите ли?
Замялись мужички. Обидно, знаешь, стало: перво дело - почестью
побрезговал, а они сто целковеньких со всяким было усердием; другое дело,
больно уже темные речи загибает. Сразу-то разумных его речей и вдомек взять
не могли.
Шлет он по малом времени наперед себя рассыльных... Свят, свят, свят
господь бог Саваоф!.. - торопливо крестясь, прервал речь свою Максим, когда
яркая молния чуть не ослепила нас, и в ту ж минуту с треском и будто с
пушечными выстрелами загрохотал гром над нашими головами.
- Ай, господи, батюшка! В поле-то кого не зашибло ли, - скорбно
проговорил Максимыч, немножко оправившись... И, мало помолчав, вполголоса
продолжал речь свою про исправника.
- Шлет Алексей Петрович по всем волостям, по всем вотчинам повестить,
новый, дескать, исправник едет, в каждом бы дому по закону все было. А что
такое по закону - ни бумагой, ни речью того не приказывает. Приезжает к нам
в деревню Рекшино... Дело-то было зимой, перед масленицей; чуть ли в саму
широку субботу. [Суббота перед масленицей. Самые большие базары по селам.]
Во всяком дому побывал, на что келейны ряды, и те исходил, ни единой
кельенки не проминовал. А у самого в руках Уложенная.
К первому зашел к Захару Дмитричу: изба-то у него с краю. Вошел, как
следует, только в шапке, и, снявши ее, на стол положил. По-нашему,
по-крестьянскому, это бы грешно, а по-вашему, по-господски то есть, может,
так и надо. У Захара дедушка слепенький есть - лет девяносто с лишком
старичку. Сидел он той порой на кути. И с ним поговорил Алексей Петрович,
про стары годы расспросил и про то, уважают ли его внучата, доволен ли ими.
С хозяйкой поговорил, за досужество в избе похвалил и все нашел по закону,
в порядке. Да, выходя из избы стал на голбец [деревянный пристенок у печи]
и заглянул на печку.
- Зачем, говорит, Захару рогожка-то на печи?
- А вот, батюшка, ваше высокоблагородие Алексей Петрович,
слепенький-от дедушка-то спит на эвтом самом месте. Ему рогожка-то и
подослана.
- Ну - говорит Алексей Петрович, - это дело не ладно, этого закон не
позволяет.
- Да ведь, батюшка, ваше высокоблагородие, - проговорил Захар, - на
печи-то горячо живет, без рогожки-то старец спину сожжет... Без рогожки
никак невозможно.
- Пущай, говорит, дедушка на полатях спит, а рогожу на печи держать
закон не дозволяет.
- Да ему, батюшка, ваше высокоблагородие, на полати-то и не взлезть. И
на печку-то с грехом лазит. Намедни упал, сердечный, да таково расшибся,
что думали, решится совсем, за попом даже бегали. Дело-то его ведь больно
старое.
- На полати не взлезет, так на лавке вели ему спать, а рогожи на печи
не держи: закон запрещает.
- Как же это возможно, ваше высокоблагородие, - сказал Захар. - Где ж
это видано? Где ж слепому старцу и быть, как не на печи? Дело его старое:
на лавке холодно. Да и нельзя, батюшка Алексей Петрович. По-нашему,
по-крестьянскому - старшему в семье на печи место. Как же сам-от я с женой
на печи развалюсь, а дедушку на лавку положу? Такое дело сделать: и в
здешнем свете от людей покор, и на страшном суде Христос ответа потребует.
- А когда так, - говорит Алексей Петрович, - так постели дедушке на
печь тюфяк, да только чтоб не сеном был набит, не соломой, не мочалой,
потому что все это запрещено. Набей его конской гривой либо пухом.
- С нашими ли достатками, батюшка, ваше высокоблагородие, такие тюфяки
заводить?.. Чем пуховый тюфяк справлять, лучше на те деньги другу лошаденку
купить.
- Как знаешь, - говорит Алексей Петрович, - я ведь тебя не неволю.
Только смотри у меня, вперед берегись. Теперь я с тебя по закону невеликое
взыскание возьму, а ежели вдругорядь на печи рогожу найду, взыскание будет
большое. Помни это. Было ведь, кажется, вам всем приказано, чтобы все
готовы были, что законы я буду содержать крепко. Рассыльного нарочно
присылал... А вам все нипочем! Не пеняйте же теперь на меня... Грамоте
знаешь?
- Господь умудрил, - говорит Захар.
Алексей Петрович ему Уложенную в руки.
- Читай вот в этом месте, - говорит. - Читай вслух.
Вычитывает Захар: "кто порох да серу, селитру да солому али рогожу на
печи держать будет, с того денежное взыскание от одного до ста рублей".
Взвыл Захарушка, увидавши такой закон. Сам видит, что надо будет
разориться. Все заведение продать и с избой вместе, так разве-разве сотню
целковых выручишь. Вот-те и рогожка!
Повалился в ноги Алексею Петровичу, хозяйка тоже, ребятишки
заголосили, а дедушка хотел было поклониться, да сослепа лбом на ведро
стукнулся, до крови расшибся. Лежит да охает.
- Помилосердствуйте, батюшка, ваше высокоблагородие, - голосит Захар,
- ведь это выходит, что мне за рогожку надо всем домом решиться... Будьте
милостивы!.. Мы про такой закон, видит бог, и не слыхали... От простоты...
Ей-богу, от одной простоты, ваше высокоблагородие.
Алексей Петрович на то кротко да таково любовно промолвил:
- Неведением закона, братец ты мой, отрицаться не повелено. На это
тоже закон есть.
- Да где ж я, - вопит Захар, - сто целковых-то возьму? Люди мы
несправные, всего третий год, как с братовьями разделились.
Так ведь вот какой добрый барин-от, дай бог ему доброе здоровье!
Другой бы не помилосердствовал, сказал бы: "вынь да положь сто целковых", и
говорить бы много не стал; а он только десятью целковыми
удовольствовался... Добрая душа, правду надо говорить!
Пошел Алексей Петрович от Захара к Игнатию Зиновьеву. Изба-то рядом.
Ну там все этак же. Обошелся чинно, ласково, безобидно... Свят, свят, свят,
господь Саваоф, исполнь небо и земля величества славы твоя!..
Опять ярко-синяя молния, опять страшный громовой удар. Старик со
страхом крестился, ребенок визжал, девчонка со страху под лавку
запряталась.
Оправившись, Максимыч так продолжал речь свою:
- А хоша у Игнатья тоже рогожка на печи была, да, услыхавши про беду у
соседа, на двор ее выкинул. Алексей Петрович противного у него не приметил,
да, выйдя из избы, полез на чердак.
- А где, говорит, у тебя кадка с водой, где, говорит, швабра?
- Какая кадка, батюшка, ваше высокоблагородие? - спрашивает Игнатий.
- А ради пожарного случая, говорит, которую велено ставить. Где она?
Игнатий ему:
- Мне, батюшка, ваше высокоблагородие, по разводу, на пожар с ухватом
ходить. И на доске, что у ворот прибита, ухват намалеван. Про кадку да про
швабру впервой слышу.
- Как впервой? Да ведь у тебя должна же быть кадка с водой на чердаке?
- А на что ж она потребуется, осмелюсь спросить вас, батюшка Алексей
Петрович? Дело теперь зимнее: вода в кадке замерзнет, какая ж от нее польза
будет? А шваброй-то что тут делать, когда божьим гневом грех случится?
Теперь на крыше снегу-то на аршин. Да и летом, коли за грехи несчастный
случай доведется, не со шваброй мне на крыше сидеть, а скорее бежать на
пожар с ухватом. И на доске намалевано, что с ухватом. А ежель по соседству
загорится, так уж тут, батюшка, ваше высокоблагородие, не до швабры, не до
ухвата: тут скорей за свое добришко хватишься, чтоб на задворицу его для
бережья повытаскать.
- Да ты много-то, милый мой, не растабарывай, - говорит Игнатию
Алексей Петрович. - Не я выдумал, чтоб кадка да швабра у тебя на чердаке
была. Царское повеление, законом предписано. На-ка, вот, читай.
- Да я, батюшка, слепой человек: грамоте не обучен.
Велел грамотника призвать. Тот же сердечный Захар пришел. Подал ему
спервоначалу Алексей Петрович двенадцатый том... Так, кажись, закон-от
прозывается.
- Читай, говорит, вслух.
Вычитывает Захар, что у всякого крестьянина на чердаке надо быть кадке
с водой и швабре.
- Фу, ты, прорва какая! А мы и не ведали.
После того Алексей Петрович Захару Уложенну в руки. Показывает статью.
- Читай, говорит, да погромче, чтобы все слышали.
Вычитывает Захар:
"Коли у хозяев домов нет в готовности на случай пожара сосудов с
водой, с того брать по закону от пятидесяти копеек до пяти рублей".
У всех руки так и опустились, для того, что ни у кого на чердаках ни
кадок с водой, ни швабры и даже никакой посуды, про какую Захар вычитал, с
роду не бывало... Ко всякому мужику Алексей Петрович потрудился на чердак
слазить. Все перед законом остались виноваты.
Что ж ты думаешь, кормилец? Ведь добрый-от какой! Закон уж велит пять
целковых за ту провинность взять, а он, дай бог ему доброго здоровья,
только по зелененькой со двора справил... Такой барин, такой добрый, что
весь свет выходи - другого не найдешь. Дай господи ему многолетнего здравия
и души спасения!.. Хороший, хороший человек...
- Лошади готовы, - сказал вошедший мужик. - За смазочку бы старосте
надо...
- Прощай, дедушка!..
- Прости, родной, прости!.. Дай бог тебе благополучно!
- Так хорош у вас Алексей Петрович? - спросил я его еще раз по выходе.
- Расхороший-хороший, - отвечал Максимыч, - такой хороший, что не надо
лучше.
Гроза промчалась... Свежо, благовонно... Стрелой летели добрые кони
вдоль по уезду, что так благоденствовал под отеческим управленьем доброго
Алексея Петровича.
От Руслан
К Руслан (16.03.2007 11:52:48)
Дата 16.03.2007 14:41:13

Re: А вот...

Тоже "классик" записывает прямую речь. Возможно он художественно и приукрасил. А вот Чернышевский, тот явно приукрасил. Из горячего желания получилось довольно карикатурно. Можно представить как карикатурно и неестественно получилось бы у "скубента".

Я, конечно, не специалист, чтобы совершенно определенно сказать. Но, я вижу, что и вы не особенный лингвист. Так, что довольно странно выглядят ваши уверенные суждения, заходящие, иногда за край.
От Скептик
К Руслан (16.03.2007 14:41:13)
Дата 16.03.2007 20:51:24

Так и получилось

"Можно представить как карикатурно и неестественно получилось бы у "скубента"."

Вот и получилось карикатурно. Только карикатура другая. "Крестьянин", говорящий устами Базарова и Лебезятникова. ВОт уж карикатура, точно.
От Руслан
К Скептик (16.03.2007 20:51:24)
Дата 19.03.2007 17:09:11

как я и думал

>"Можно представить как карикатурно и неестественно получилось бы у "скубента"."

>Вот и получилось карикатурно. Только карикатура другая. "Крестьянин", говорящий устами Базарова и Лебезятникова. ВОт уж карикатура, точно.

Спасибо. Но ваши личные впечатления не могу принять за доказательсва.