Проблема постмодернизма сегодня безусловно продолжает оставаться ключевой и
не только в одном лишь пространстве гуманитарной мысли. Мы все, желая того
или нет, дышим воздухом постмодернизма, и быть может, то, что мы сегодня
называем постмодернизмом и рассматриваем как достаточно локальное
историческое явление, на самом деле выступает прологом глобальных изменений
в сознании и культуре, близость и неизбежность которых ощущается уже, по
крайней мере, несколько десятилетий. В этой связи, хотелось бы отвлечься от
внешних феноменологических проявлений постмодернизма, достаточно хорошо
описанных (и, в том числе, современным искусствознанием) и рассмотреть его,
прежде всего, как феномен сознания. Поскольку именно постмодернистскому
сознанию свойственна не просто переходность, а переходность, возведённая в
принцип (в смысле непричастности к относительно статичным экзистенциальным и
ментальным установкам), то структурный код такого рода сознания может
служить адекватным ключом для интерпретации переходных процессов в культуре
вообще и в искусстве, в частности.
Прежде всего, необходимо определиться с терминами. Представляется
целесообразным воспользоваться терминологией филолога И.Ильина, указывающего
на существование взаимосвязанного комплекса - <постструктуралистского,
деконструктивистского и постмодернистского>, обладающего известным единством
оснований и парадигм. Здесь постструктурализм предстаёт своеобразной
эстетической концепцией, деконструктивизм - методом аналитических процедур
художественных феноменов (и не только их), основанным на
постструктуралистских представлениях, и постмодернизм - как некое общее
умонастроение современной эпохи, существующее автономно, но не без участия
двух первых компонентов вышеозначенного комплекса. (1)
Безусловно правы те, кто считает, что масштаб изменений в культурном
сознании, совершившийся на рубеже последней трети нашего столетия
значительно превосходит по глубине и значению обычные исторические колебания
между полюсами антиномий новоевропейского культурного космоса:
антропологическим максимализмом и антропологическим минимализмом.
Дионисийским и аполлоническим началами (по Ницше), ренессансным и барочным
мироощущением (по Вёльфлину), <вчувствованием> и <абстракцией> (по
Воррингеру) и т.д. По словам самих теоретиков постмодернизма, современность
вызвала к жизни не просто кризис ценностей, а окончательную смерть всякой
метафизики.(2) Именно от этой, действительно чрезвычайно важной посылки
следует отталкиваться, чтобы исследовать постмодернизм не просто как
конгломерат культурных явлений, а как исторический феномен сознания.
В известном смысле, историю культурного сознания можно рассмотреть как
перманентное движение фронта рефлексии, расщепляющего синкретические блоки
первоначального эмпирического материала и вводя его в пространство
культурного осмысления и о-значения, превращая его в системы дискретных
артефактов. Сейчас в европейском сознании, которое всегда стояло в авангарде
процесса расчленения синкрезиса, сложилась уникальная ситуация. Впереди,
т.е. перед фронтом рефлексии не осталось почти ничего, т.е. ничего
первозданного и неопосредованного. Во всяком случае, именно так видится
положение дел самому рефлектирующему сознанию. В результате, фронт рефлексии
инвертивно обратился назад - к <исторически сложившемуся> складу дискретных
артефактов, форм, знаков, пресловутых <следов>, знаковых конструктов и пр.
Причём, вместо упорядоченной, разложенной по полочкам системы форм и
значений обнаружился хаотизованный конгломерат, в своей измельчённой
атомизованности образующий новый синкрезис. Теперь, правда, уже не природный
и даже не природно-культурный, а всецело культурный, где нерасчленённость
выступает функцией стереометрического многообразия смысловых связей между
дискретными элементами культурных феноменов, воспринимаемых, прежде всего,
текстологически. Отсюда и установившееся со времён Мальро <музейное>
отношение ко всему предшествующему опыту культуры и, что нисколько не
удивительно, неприятие и критика ключевого для европейского рационализма (а
не только структурализма) принципа бинарных оппозиций. Так Жиль Делёз в
рамках деконструктивистской критики структурализма показывает присутствие во
всякой оппозиции многочисленных различий, хаотизующих ситуацию чёткого
оппозиционирования. Вполне естественно, что сознание, оказавшееся в зоне
развёрнутого фронта рефлексии, пытается мыслить параллельно своему предмету,
т.е. хаотизованному конгломерату дискретных значений, первичные,
схватываемые сознанием связи между которыми осуществляются <горизонтально> и
внеиерархично. И продуктом такого <параллельного> мышления может выступать
концепция <бесформенного хаоса>, основанная на утверждении отсутствия
критерия, определяющего <величину> различия одного явления от другого.(3)
Исчерпание синкретического ресурса перед фронтом рефлексии самым
непосредственным образом связано со <смертью Бога> и упомянутым концом
метафизики. Имманентизация трансцендентного, постепенно приводящая к
истончению, истощению и формализации последнего - магистральная дорога всего
европейского сознания, начиная с античности. И эта дорога не могла не
привести к постмодернизму. Не удивительно, что постмодернисты или, скажем
точнее, постмодернистски настроенные умы склонны усматривать исторические
репетиции постмодернизма в закатных фазах европейской культурной истории
начиная с эпохи эллинизма.
Но репетиции - это репетиции. И кризис в те репетиционные эпохи означал не
исчерпание синкрезиса как такового, а всего лишь исчерпание
гносеологического и эпистемологического инструментария сознания, вследствие
чего, одна культурная парадигма сменялась другой. А подлинный конец этого
пути обозначился только теперь.
Можно, пожалуй, сказать, что в этой <финальной> (на сегодняшний день) точке
родился новый культурно-исторический субъект. Его возникновение было вполне
рационально, т.е. вовсе не в духе постмодернизма, обусловлено исторической
диалектикой эволюции культурного субъекта. Имело место восхождение от
<распылённого> коллективного субъекта, обладающего непосредственным
(благодаря преимущественно интуитивному характеру взаимоотношений с миром) и
безусловным (благодаря авторитету священной традиции) знанием к автономному
(отпавшему от всего) субъекту, пребывающему в пространстве <рассеянных> (по
Деррида) смыслов. Здесь в поле произвольных ассоциаций (а иные смысловые
структуры перед обращённом назад фронтом рефлексии ещё не выстроились) всё
может означать всё, поскольку для снимающего в своём опыте суммарный опыт
культуры, автономного субъекта, все значения релятивны и условны. Для такого
субъекта цепочка генетизации смыслов, на которой основывалась традиционная
европейская эпистемология с её иерархиями и трансцендентными абсолютами,
выводимыми за рамки имманентного о-значения, обрывается в самом начале, т.е.
толком и не начавшись. Такой субъект воспринимает феномены
информационно-атрибутивно, автоматически раскладывая его эмпирические
свойства в поле семиотический координат, задаваемых системой культурного
опыта. Здесь нет партисипации к объекту, т.е. фундаментальной интенции
культурного сознания (не только европейского) служившего вечным двигателем
установления смысловых отношений между субъектом и объектом. Если и можно, в
этом случае говорить о партисипации, то это партисипация к самому процессу
семиотического аналитического атрибутирования, где внешний объект выступает
соответственно внешним же моментом. Это царство универсальных механизмом
сведения неизвестного с известному, царство знания без понимания, освоения,
без переживания, апперцепции без партисипации. Такого в истории культуры ещё
не было. Именно такая субъектная позиция постмодернистского сознания
объясняет и антииерархическое выравнивание всех и всяческих значений -
этакое парадоксальное (и, признаться довольно скучное) однообразное
разнообразие, и <номадический> дрейф по Ж.Делёзу, везде оставляющий следы и
ни к чему не относящийся серьёзно.
Мир, открывшийся обратившейся назад рефлексии - это, прежде всего мир знаков
и семиотических кодов. Знак предшествует вещи. Знак заслоняет вещь. Знак
господствует над вещью. Аберрации такого рода вызывают к жизни явление
известное как <семиотический экстремизм>.(4)
Возникновение такого явления в постмодернистском мироощущении и его
окрестностях вполне объяснимо и исторически закономерно. Распадение,
скрепляемого архаическим ритуалом, синкретической тотальности мироощущения и
начало вычленения автономизующегося субъекта явилось отправной точкой
дис-параллельного существования апофатически переживаемых смыслообразов и
всё более условно соответствующих им знаковых форм. Пока знаковая форма
служит онтологическим репрезентантом означаемого и синкретически слита с ним
посредством магически функциональных семантических рядов, его собственная
онтология не осознаётся, поскольку носит подчиненно инструментальный
характер. Но стоит рефлексии (а рефлексия, напомним, выступает одним из
индикаторов становления субъектной самостности) добраться до самой онтологии
знаковой формы и выявить её имманентную природу, как она начинает жить
собственной жизнью, вне своих отношений с означающим, связь с которым
становится всё более и более условной. Запускается бесконечный процесс
продуцирования "знака знака","образа образа" по Ч.С.Пирсу.
Знаковые структуры были максимально сращены с базовыми для них мыслеформами
лишь на самых ранних стадиях становления культуры. А само это становление,
выражается в постепенной замене первичного изоморфно-изофункционального
тождества на все более и более опосредованную корреляцию. Впрочем, уже
всякий знак, опосредующий апофатическое магико-телепатическое
субъектно-объектное отношение, уже с неизбежностью, в той или иной степени,
разрушает первоначальное универсальное единство. Любая знаковая структура,
определившись в границах значения, начинает жить автономно от генетической
цепочки породивших ее мыслеформ. В истории культуры можно насчитать
несколько особенных точек, когда этапы замыкания знаковых форм на себя
носили динамический скачковый характер. Одним из таких скачков было
возникновение письменности, другим - утверждение логоцентризма как
культурной парадигмы. Сейчас очередной скачок в самозамыкании знаковых
систем, притязающих в постмодернистском сознании на тотальное растворение в
себе последних островков <объективной реальности>, в полном соответствии с
законом отрицания отрицания, отрицает логоцентризм.
Справедливости ради, надо сказать, что признаки изживания логоцентризма
прослеживаются во всех порах культуры, а далеко не в одном только
постмодернизме. Однако именно последний наиболее адекватно рефлектирует и
концептуализует этот процесс. Так, деконструктивизм Ж.Деррида, оказывающий
сегодня сильнейшее влияние на самые различные сферы гуманитарного мышления и
художественного творчества отталкивается от критики <логоцентрической
традиции>, понуждающей традиционное мышление искать во всём некую истину. А
за жаждой истины стоит, по Деррида, не что иное, как <желание> или
ницшеанская <воля к власти>. Таким образом, любые построения традиционного
мышления, по сути, иррациональны все его претензии на адекватность
реальности, упорядоченность, логичность и т.д. оказываются несостоятельны.
(5)
Изживание логоцентрической культурной парадигмы с её монотеизмом,
презумпцией Должного, диктатом <законодательного разума> (по З. Буаману), и
всем спектром мироустроительных установок от теократии (антропологический
минимализм) до либеральной демократии (антропологический максимализм) -
является, пожалуй, самый глобальным и фундаментальный процессом нашей
переходной эпохи.И не он является признаком постмодернизма, а постмодернизм
выступает одним из планов выражения последнего. В этом смысле,
постмодернистское сознание оказывается своего рода пионером, предвестником
или моделью того типа субъекта и того типа культурного сознания, которому
предстоит утвердиться в скором будущем на обломках вавилонской башни
логоцентрической культуры. Предвестниками, впрочем, справедливо будет
считать великих ниспровергателей <законодательного разума> - Ницше, Фрейда,
Стриндберга и ещё несколько трагических одиночек. Пионеры от постмодернизма
чувствуют себя в современном социуме куда более комфортно. Но речь сейчас не
об этом. Важно присмотреться к этому новому формирующемуся типу культурного
сознания и попытаться разгадать тенденции её развития.
В перезаполненном знаками мире традиционная европейская схема
субъектно-объектных отношений, где присутствует гносеологически активный
субъект и онтологически пассивный объект, в конце концов, перестала
работать. Этого не могло не произойти, хотя бы потому, что наращивание
знаковых звеньев, опосредующих такого рода субектно-объектную связь не может
увеличиваться бесконечно без изменения качественного состояния структуры. В
один прекрасный день сознание оказывается неспособным дотянуться до вещи, до
объекта. До прафеномена партисипационного переживания. Вся энергия
экзистенциальной направленности на объект растекается, размазывается по цепи
знаковых репрезентантов, переживаемых как самостоятельные онтологические
величины и как имеющие самостоятельную ценность. В этот прекрасный день умер
классический европейский рационализм, ибо онтологически пассивный объект
окончательно растворился в своих знаковых репрезентантах. Умела метафизика,
и умер Бог, ибо из замкнувшейся на себе эпистемологии исчез полюс
трансцентдентного - ведь неназванных и неназываемых объектов (а бог ещё с
аристотелевских времён понимался рационалистическим сознанием как
отчуждённый метаобъект) больше нет, а все имена и оценки релятивны. Зато
родился постмодернизм с его антииерархизмом, деконструктивизмом, локализмом,
эклектикой, индетерминизмом и ризоматическим дрейфом в смысловом
пространстве. В постмодернистской ситуации вместо познающего субьекта,
имеющего твердые координаты самого себя и ясно определенные принципы
познания возникают безличные скорости, интенции, <направленности на:> и т.д.
От медиации с объектом посредством знаков субъект перешёл к состоянию
перманентной медиации в знаковом поле. Т.е. от партисипации
(экзистенциального природнения) к некоему познаваемому и осваиваемому
объекту сознание погрузилось в континуальное состояние партисипации к самому
процессу медиации. (Не случайно, например, что для Ж.Деррида категория
различия, как некоего ставшего результата заменяется категорией различения
как перманентного состояния сознания.) Причём, такой медиации, где при
формальном сохранении субъектно-объектных координат, эти элементы
сознательно выносятся за рамки структуры, низводясь до внешних формальных
моментов. В рационалистической культуре дело обстояло прямо противоположным
образом: полюса субъекта и объекта образовывали онтологический и
содержательный костяк структуры, а путь сознания по опосредованной знаковыми
формами траектории партисипации рассматривался как нечто инструментальное и
подчинённое. Теперь же субьект стал перманентным медиатором. Медиация стала
восприниматься не как переход, <от...к..., где истина (объект партисипации)
находится на одном из берегов, а как базовое состояние, как постоянная сфера
пребывания. Берегов больше нет. (Во всяком случае, они пока не
просматриваются) И это, несомненно, новое качество культурного сознания.
В последнее время, в контексте подчёркивания завершения некоего глобального
витка человеческой цивилизации, часто говорят о наступлении <новой
первобытности> - возвращении к архаике на новом цивилизационном уровне. Чаще
всего, в этой связи, помимо перечисления социально-экономических,
политических и экологических компонентов кризиса современной
постиндустриальной цивилизации, говорят о магическом ренессансе,
неомифологизме, подъёме мистицизма и всех форм иррациональности, новых, а
точнее, очень старых формах религиозности т.п.
В этой связи любопытно отметить, что принцип ризомы, ставший своеобразной
эмблемой постмодернистского мышления, интересным образом перекликается с
архаической формой смыслообразования. И в архаическом, и в постмодернистском
сознании выстраивание смысловых элементов осуществляется по принципу
присоединительной, а не структурной связи. Интеллектуал-постмодернист
отличается от первобытного охотника использованием изощрённейшего
инструментария отстраняющей аналитической рефлексии. Но и тот и другой
пробираются между элементами реальности, двигаясь маршрутно, т.е. от точки к
точке, от пункта к пункту прихотливыми зигзагами, вырисовывая спонтанную,
сложную, слабоструктурированную кривую, изгибы которой диктуются
преимущественно имманентной природой самих вещей. Разница, разумеется, в
том, что в роли вещи для архаика выступают сами вещи в их эмпирической
непосредственности, а для постмодерниста вещь репрезентирована <пучком>
семиотических значений и в нём растворена. Но характер смыслообразовательных
интенций во многом совпадает. Результат деконструктивистских процедур с
текстами (и не только), связанный с диссоциацией структурных отношений
своеобразно архаизует тип смысловой связи внутри текста (если речь идёт о
тексте) превращая его из структурно\композиционно организованного в
конгломеративно-суммативный и последовательно присоединительный. А такие
признаки ризоматического мышления как отказ от <центрирующей мифологемы>,
фрагментарность, слабоструктурированность и открытость системных образований
со слабо выраженными <пучками различий>, вполне релевантны для описания
архаического мышления. Подобная интерпретирующая парадигма мышления,
парадоксальным образом связывающая архаика и постмодерниста, безусловно,
предполагает предварительное знание как о мире вообще, так и об
интерпретируемом феномене (тексте, структуре) в частности. Для архаика такое
знание обеспечивается неполной разорванностью с природной по генезису
универсальной онто-энергетической связью всего со всем и встроенностью
синкретичного сознания во всеобщий некодифицируемый информационный поток,
обнаруживающий себя в сознании вспышками интуитивного и
безошибочно-императивного предзнания, или, точнее узнавания природы вещей и
феноменов. Для постмодерниста успех интерпретирующей стратегии базируется на
опыте интеллектуально-аналитической практики. Деконструкция не может быть
осуществлена без должного знания свойств анализируемой структуры и понимания
её духовно-содержательной и формально-смысловой составляющих. Только в
случае глубокого проникновения с содержательные пласты анализируемой
структуры возможна её деконструкция и использование в собственных целях. Во
всём этом действительно просматривается параллелизм стратегий сознания в
крайних пунктах исторической эволюции ментальности. Для архаика,
загипнотизированного магической поливалентностью свойств реальности
полилогом свойств её элементов, <законодательный разум> ещё не проснулся или
действует бессознательно на коротких прагматических дистанциях. Для
постмодерниста же этот самый <законодательный разум> вынужден стыдливо
умолкнуть, ибо интеллект уже видит и рефлектирует слишком много того, что не
вписывается в линейно-монистические нормативистские структуры.(7) Такой
интеллект <предпочитает не предпочитать> (Ортега), не строить и
конституировать, а в интерпретирующем режиме дрейфовать по растекающимся во
все стороны ручейкам смыслов, ассоциаций и значений. <Текстовый анализ
требует, чтобы мы представляли себе текст как ткань (таково, кстати,
этимологическое значение слова текст), как переплетение разных голосов,
многочисленных кодов, одновременно перепутанных и незавершённых.
Повествование - это не плоскость, не таблица; повествование - это объём, это
стереофония <:>
<Форма существования смысла <:> - не развёртывание, а взрыв: позывные, вызов
принимающего, проверка контакта, условия соглашения и обмена, взрывы
референций, вспышки знания, более глухие толчки идущие <с другой площадки>
(из сферы символического), прерывность действий, относящихся к одной
цепочке, но не связанных натуго, всё время перебиваемых другими смыслами.
(8)
Конечно, нельзя объять необъятное пространство, но тем приятнее в нём
путешествовать. Но для этого, как уже было сказано, необходимо знать язык
противника, вжиться в него, освоить его структуры, чтобы затем вернее
поставить его себе на службу. <Коды важны для нас лишь как отправные точки
<уже читанного>, как трамплины интертекстуальности: <Раздёрганность> кода не
только не противоречит структуре <:>, но напротив, является неотъемлемой
частью процесса структурации. Именно это <раздёргивание текста на ниточки> и
составляет разницу между структурой (объектом структурного анализа) и
структурацией (объектом текстового анализа>.(9) (Чем не стратегия
первобытного шамана, совершающего рейды в мир духов с помощью магических
технологий).
Аналогия распространяется также и на аспекты целостности и иерархичности в
представлениях о реальности. Для архаика мир мир как целое ещё не осознан в
рефлексии, для постмодерниста он уже не целостен, и дезинтегрирован на
<региональные онтологии>. Для архаика иерархические цепи ещё не выстроились
в системе идеальных конструкций, хотя и действуют на бессознательном и
полуосознанном уровне в практической жизни. Для япостмодерниста всякие
иерархии если и существуют, то как заведомо условные, а, следовательно
необязательные и несущественные структуры. Нельзя не отметить, что, как для
архаика практическое освоение мира в чём-то всегда дис-параллельно
конститутивной мифо-ритуальной модели, так и для постмодерниста
интеллектуальные игры и релятивистский ригоризм прекрасно уживается с
вписанием в социальные иерархии, рациональные конвенции и прочие <правила
игры>. Да и сами жанровые, стилевые, риторические и аргументационные черты
текстов классиков постмодернизма в полной мере соответствуют этим самым
правилам. Правилам столь рьяно отвергаемого ими <метанарративизма>,
логоцентризма и диктата <законодательного разума>. Здесь достаточно
посмотреть под этим углом зрения на приведённые в данной работе цитаты из
работ Деррида и Барта. (Вспоминается известный японский профессор Судзуки,
который с помощью стройной и убедительной логической аргументации доказывал
ограниченность и тупиковость европейской логики и гносеологии). Такая
<нестыковочка> у интеллектуалов высшего ранга может объясняться типичным для
всякой бурно развивающейся культурной программы самогипнозом, искренними
абсолютистскими претензиями и манией величия. Для второго же и третьего
эшелона - это часто принимает формы откровенного лицемерия. (Автору этих
строк приходилось встречать неких постмодернистски настроенных литераторов,
для которых среди свалки разрозненных, релятивных и фантомных <следов>
неявно существующего мира две вещи были абсолютно святыми и конкретными.
Это - тираж и гонорар. Эта же пара и являлась главными параметрами, по
которым этот мир оценивался.)
Изнутри всякой новой парадигмы плохо видится то, что совокупный культурный
ландшафт определяется не тотальным господством инновационного мировоззрения,
а контекстом его взаимодействия с другими культурными парадигмами. Никуда не
исчезнувшими (вопреки самовнушениям новаторов). Парадигмами вчерашними и
позавчерашними, но, тем не менее, реально существующими. Увлечённое новой
системой идей сознание, интеллектуально превосходя и перерастая прежние
модели мироощущения, стремиться вычеркнуть их из реальности, убеждая себя,
что ему это удаётся. Но прошлое почему-то не исчезает, а всегда образует с
настоящим сложную амальгаму восходящих и нисходящих тенденций и процессов. В
силу этого обстоятельства мир не рухнул, а выстоял под ритмичным натиском
интеллигентского иррационализма и эсхатологической паники, который не
ослабевал на протяжении всего 20в.
Поэтому, думается, что, вопреки постмодернистским декларациям, полный крах
рационально-иерархического принципа миру никак не грозит. Оттого, что
определённый субъектный слой в некоторых сферах своего мышления и
деятельности (не более!) вышел на горизонтально-сотовые доминанты
смыслообразования и, погрузив в них свое переживающее я, перестал замечать
иерархические основы как всеобщего, так и своего собственного бытия (взять
хотя бы рутинный социально бытовой аспект), последние от этого не перестали
существовать вовсе. (10)
Что же касается самого процесса распада иерархических структур в
определённых локусах культуры, который безусловно носит объективный и
закономерный характер, то он, как представляется, вызван достижением
европейским (в широком смысле) сознанием последнего (на сегодняшний день)
фазиса адаптации к пограничному состоянию, которое ещё сравнительно недавно
(в начале века) переживалось чрезвычайно мучительно. Вместо бесконечного
чередования партисипации к дискретным и единичным значениям с последующим
болезненным отчуждением, приводяшим, в конечном счёте, к очередному крушению
ценностей и похоронам бога, европейское сознание (впрочем, только его
<постмодернистская>, в расширенном понимании, часть) обрела выход
посредством партисипации не к значению как таковому, а к самому акту
перманентного движения между смыслами. Партисипационная парадигма сознания
я-значение, сменилась, как уже отмечалось, парадигмой я-медиатор. Движение,
дрейф, путешествие сознания по смысловым структурам и шире, культурным
системам, понимается как форма, не грозящая отчуждением партисипации, где
экзистенциально-психический поток индивидуального сознания оказывается
органичной формой бесконечно-текучей медиации, где ничто дискретное не
принимается в качестве безусловной ценности и экзистенциально не
природняется. Текучее я в текучем феноменологическом пространстве культуры
не знает тягости и трагедии отчуждения и выброшенности в мир. В самом деле,
если убежать из культуры нельзя, то остаётся сосредоточиться на самом
процессе бега. При этом бег по горизонтали интереснее, ибо он, в отличие от
вертикальных трансцендирующих цепочек, бесконечен. Можно сказать, что
сознание, с помощью иерархического вертикализма достигло условного потолка
и, переориентировавшись, стало стелиться вдоль этого потолка, рисуя
всевозможные фигуры на его поверхности. В этом принципиальное отличие
современной ситуации от всех предшествующих многочисленных <революционных
сломов> в истории культуры, когда на смену одним иерархическим системам
приходили другие, воспроизводя всё те же исходные архетипальные структуры в
иной семантике. Не следует, в то же время забывать, что необходимым условием
для осуществления этой горизонтально-текучей я-медиационной парадигмы
является та самая предельная измельчённость и атомизация
культурно-феноменологического материала, которая всегда даёт о себе знать в
закатные эпохи. Только в этом новообразованном культурном синкрезисе с его
<однородной плотностью> возможно лёгкое медиационное плавание и
маневрирование, где ни на что не наталкивающееся сознание может себе
позволить ничего не принимать всерьёз. Такое состояние по определению не
может длиться не только вечно, но даже и относительно долго. Таким образом,
мы подошли, наконец, к сфере прогнозов.
Разговор о прогнозах, всегда трудный и неблагодарный, начинается с
отслеживания тенденций. Одной из таких тенденций, универсальной практически
для любой системы идей, выступает разветвление изначально единой доктрины
на, так сказать, эзотерический и экзотерический круг. В отношении
постмодернизма это разветвление уже давно обозначилось со всей
определённостью. В эзотерический круг (то, что было названо выше первым
эшелоном) входят высоколобые мыслители, знающие цену словам, идеям и
мнениям. И, конечно же, им прекрасно известна мера условности любых
постулатов и утверждений, включая, разумеется, и своих собственных. Сказать,
что многочисленные неофиты и рыцари постмодернизма из экзотерического круга
в гораздо меньшей степени отягощены сомнениями, будет слишком мягко. Этот
экзотерический круг, как собственно всегда и бывает, захватывая всё более
расширяющийся субъектный слой, становится, среди прочего, прибежищем снобов,
тщеславных бездельников, умственных лентяев и просто образованных, но
поверхностных людей, нуждающихся в идеологическом обосновании своей
жизненной позиции. Разумеется, никакой вины постмодернизма как такового
здесь нет. Проблема ответственности (или не-ответственности)
отцов-основателей за тех, кто идёт за ними следом, стара как мир. Механизм
делания из персон первого эшелона культовых фигур и приспособление их теорий
под то, что тому или иному субкультур ному слою нужно в данный историческим
момент всегда действовал и продолжает действовать безотказно. Что именно
практически сделает культура из исходного корпуса постмодернистской теории,
покажет ближайшее будущее. Пока что, по всему полю от искусства и эстетики
до социологии и экономики взята на вооружение формула <всё годится> -
американизм, экзотеризующий более тонкие и осторожные <высоколобые> формулы
из первого эшелона, а имена отцов-основетелей - Барта, Фуко, Деррида, Делёза
и других начертаны на знамёнах всех современных релятивистов, как
теоретических, так и практических. Насколько далеко зайдёт на этот раз
разрыв между <эшелонами> - неизвестно, но сегодня, во всяком случае, вполне
можно говорить о том, что каждый из крупных теоретиков постмодернизма (в
широком понимании) имеет своего двойника в виде культовой фигуры
экзотерического круга, которая живёт своей самостоятельной жизнью. (Такое,
впрочем, происходило всегда. Достаточно вспомнить <культовых двойников>
Гегеля, Маркса, Ницше и многих, многих других.) А если теоретик занимался
ещё и политикой: Но нет, не будем о грустном!
Если говорить о тенденциях, связанных с короткими временными коньюнктурами,
т.е. о тех, которые могут быть отслежены в наблюдениях за текущими
процессами, то здесь нельзя не отметить неизменное смягчение радикализма,
свойственное всем без исключения инновационным культурным программам. У того
же Р.Барта метод деконструкции эволюционировал от довольно жёсткой установки
<текстового анализа> до <теории текста> как способности языка к порождению
смыслов. Да и в целом, постмодернизм, во всяком случае, как художественное
мировоззрение неуклонно движется от ригористически непримиримых установок к
более мягкому диалогу. В этом смысле, признание существования отдельных
островков детерминизма среди океана иррациональной неопределённости и
бессознательной спонтанности - уже прогресс. (Не будем заниматься критикой
трогательного в своей нелепости допущения частичной рациональности мира. Это
что-то вроде лёгкой беременности или небольшой лоботомии.) Важно, что здесь
постмодернизм полностью вписывается в универсальный, задаваемый
самоорганизацией культуры закон - закон, который можно назвать законом
центростремительной инерции, в силу которого неизменно происходит смягчение
доктринального противостояния инновационной и традиционной парадигмы. То же
самое происходило с авангардом на протяжении всего 20века. Бунтарь Малевич
закончил почти натуралистической портретикой, Машков и Кончаловский стали
писать музейные натюрморты, Брак в поздних работах пришёл к изысканному
<бархатному> колориты классической живописи, Энди Уорхолл незадолго до
смерти стал писать с натуры виды Везувия и так далее. Можно сколь угодно
отрицать любые законы - они от этого действовать не перестают. Сегодня
постмодернизм уже, сформировавшийся в 70-х и переживший свой пик в 80-х,
пропитывая и пронизывая все поры культуры, всё более растворяется в ней,
снижая остроту доктринального противостояния. И хотя на сегодняшний день,
другой сомасштабной постмодернизму моровоззренческой установки, объясняющей
взрыв интерпретирующего мышления во всех его проявлениях, не существует,
можно говорить об отчётливых контртенденциях. По крайней мере, в последние
пять лет наблюдается явная усталость от произвола, бескачественности,
эклектики и иных фигур постмодернистского интруметария типа двойного
кодирования, палимпсеста, различного рода цитирования, декомпозиции,
бриколажа и др. Не говоря уже о кричащем противоречии между
плюралистическими декларациями и жёстком навязывании постмодернистского кода
в гносеологии и эпистемологии, непереносимом снобизме и диктаторском
конституировании той самой <законодательной истины>, против которой,
собственно говоря и был, изначально направлен весь пафос постмодернизма.
Сегодня ряд авторитетных авторов (например, Х.Блум) уже не стесняется
выступать за возврат к традиционному бинарному коду, к целостным
онтологическим и эпистемологическим конструкциям, центризму, <реанимации>,
<похороненного> Р.Бартом автора, установлению границ контекстуализации
текста и т.п. Разумеется. никому в истории ещё не удавалось ничего возродить
или вернуть в прежнем виде. Но не будет ничего удивительного, когда на смену
эпохе господства постмодернизма придёт эпоха неоклассики.
Если же вглядеться в макропроцессы, суть в долговременные исторические
конъюнктуры, то и здесь представляется возможным выделить некоторые
тенденции. Но прежде следует оговориться, что на этом уровне анализа речь
может идти не о постмодернизме в его узкоисторическом понимании, а о течении
тех сквозных и подспудных процессах, которые сами по себе шире и масштабнее
сколь угодно широко понимаемого постмодернизма. Точнее сказать,
постмодернизм выступает одним из внешних планов выражения этих процессов -
так сказать уровнем явления, сущность которого уходит корнями в далеко в
историю.
Постмодернистское отрицание модернистского логоцентризма - это не просто
заурядная ситуация борьбы мировоззренческих установок внутри некоей
макропарадигмы, как это неоднократно бывало раньше. Происходит смена самой
макропарадигмы. Именно постмодернизму выпала историческая роль стать
могильщиком логоцентризма - макропарадигмы, родившийся в античности,
утвердившейся с победой монотеизма и пережившей бурную историю кризисов и
взрывного развития на протяжении новоевропейской истории.
Не случайно расцвет постмодернизма в его узкоисторическом понимании совпал с
началом экранной революции. И то, и другое - мощные и взаимосвязанные
факторы, свидетельствующие об исчерпании логоцентрической парадигмы и
рождения нового качества культурного сознания вообще и художественного
сознания в частности (см. выше). И это новое качество действительно
принципиально отличается от всего, что было прежде. Исторический путь
искусства как эволюции форм выражения социально значимых смыслов пройден до
конца. Социально значимые смыслы теперь выражаются с самоадекватных формах
современных информационных систем, масс-медиа и отчасти массовой культуры,
из которой всё более выдавливается эстетические компоненты. Универсальный
процесс индивидуализации <перекачал> функционально-содержательную ориентацию
искусства от социальной к субъективно-экзистенциальной. Поэтому, та сетка
критериев и установок - стиль, форма, вкус и т.п. - которая служила раньше
опорными точками отологического самоопределния искусства как такового,
теперь никакого значения не имеет. Кто из критиков сегодня всерьёз пишет, к
примеру, о колористических качествах или композиции того или иного
живописного опуса? Всё это будто бы уже давно пройдено и снято. Мало что из
арсенала прежних атрибутов искусства вошло в современное понятие
профессионализма, всё более соотносимого с технологической изощрённостью. Да
и само требование профессионализма отнюдь не является общеобязательным.
Дилетантизм и различного рода маргинальность, во многом благодаря стараниям
постмодернизма, живёт рядом с профессионализмом на равных правах. Искусство
превращается в своего рода индивидуальную религию осуществляющую
трансцендирующий духовный прорыв. Посредством художественного творчества
личность способна устанавливать мистический контакт с запредельными
духовными силами, добиваться психологической гармонизации и реализовывать
свою индивидуальность, частично преодолевая тем самым пресс социального
отчуждения. И здесь, разумеется, вся традиционная система критериев,
ориентированная на социально значимый результат с её диктатурой вкуса и
конвенциональными правилами игры оказывается совершенно неадекватной и не
нужной. Традиционное искусство от реалистической живописи до классического
балета, воспроизводя на уровне стиля и форм прежние модели, функционирует
уже, независимо от намерений и самовнушений авторов, исполнителей и
потребителей, в совершенно иной ситуации. Эти формы искусства, ностальгируя
по временам, когда они синкретически вбирали в себя целый ряд социально
значимых информационных слоёв, теперь подчиняясь общей логике процесса,
становятся <театром для себя>, точнее для всё более узкой (если речь не идёт
о массовом искусстве) группы потребителей. Именно группа, кстати сказать,
есть промежуточное звено на пути к единичному субъекту в процессе
индивидуализации. Сейчас мы наблюдаем всё более и более мелкое дробление
условно-совокупного потребителя на многочисленные и всё более узкие и
замкнутые группы. А последний шаг к единичному субъекту как самодостаточному
кванту художественного процесса на наших глазах делает всемирная сеть
Internet, предоставляющая каждому пользователю всё более расширяющиеся
возможности неограниченного виртуального творчества, где средства
самовыражения и субъективный художественно-терапевтический эффект огромен, а
социальная значимость близка к нулю. И то, что социально значимые формы
творчества полностью выродились в профессиональную деятельность, а
творчество в прежнем смысле стало уделом зачастую маргинальных одиночек -
тоже напрямую связано с постмодернизмом.
Именно постмодернизм остановил модернистскую гонку оригинальности и сделал
всех современниками. И это следует иметь в виду, когда мы будем искать
объяснение тому, что во второй половине 20 века, по крайней мере, в
некоторых направлениям художественного творчества наблюдалось явное
замедление инновационного бума. Для кого, например в 50-х гг. была
актуальной музыка 30-х. или фильмы 20-х. А сейчас хоть и по-своему, но
актуальны и 70-е, и даже 60-е. Это, впрочем, отдельная тема.
Скорее всего, в своей имманентной эволюции доктринальный постмодернизм
схлопнется, со временем, до локальной субкультуры, но сам дух постмодернизма
ещё более пропитает современное культурное сознание и станет от него
неотделим и, как господин Журден не знал, что говорит прозой, интеллектуалы
ближайшего будущего (не говоря уже обо всех остальных) не будут в полной
мере отдавать себе отчёт в том, чем они обязаны постмодернизму.
ПРИМЕЧАНИЯ.
1.Ильин И.П. Постструктурализм. Деконструктивизм. Постмодернизм. М., 1996. С
201.
2. Так О.Б. Вайнштейн пишет, что прежде описание вского явления несло в себе
смысл, <за которым скрывался таинственный сакральный центр, генерирующий
вокруг себя вращение интеллектуальной энергии>. См. Вайнштейн О.Б.
Постмодернизм: история или язык? (Материалы <круглого стола>: Постмодернизм
и культура.) - Вопросы философии. 1993. ?3 С.6.
3. См. Deleuse G., Guattary F. Difference et repetition. P., 1968.
4. См. напр. Делёз Ж., Гваттари Ф. Капитализм и шизофрения: АНТИ_ЭДИП. М.,
1990. (книга опубликована в Париже в 1972г.)
5. "Это огромная бесконечная работа, которая постоянно должна избегать
опасности классического проекта науки с её тенденцией впадать в научный
эмпиризм. Работа предполагает существование своего рода двойного регистра
практики грамматологии: необходимости одновременного выхода за пределы
позитивизма и метафизического сциентезма и выявления всего того, что в
фактической деятельности науки способствует высвобождению её от
метафизических вериг <:> Необходимо консолидировать и продолжать всё то, что
в практике науки уже начало выходить за пределы логоцентрической
замкнутости.> См. Derrida J. Position. P., 1972. P48-49.
6. Так, Р. Сальдивар пишет: <Деконструкция не способна эффективно добраться
до этих важных структур, предварительно не обнажив их и не позаимствовав у
них для анализа все их стратегические и экономические ресурсы>. Цит. По:
Ильин И.П. Указ. соч. С.185.
7. <Текстовый анализ не стремиться выяснить, чем детерминирован данный
текст, взятый в целом как следствие определенной причины;цель состоит скорее
в том, чтобы увидеть, как текст взрывается и рассеивается в межтекстовом
пространстве <:> Наша цель - помыслить, вообразить, пережить множественность
текста, открытость процесса означивания>. См. Барт Р. Текстовый анализ одной
новеллы Эдгара По. М., 1989. С. 425-426.
8. Барт Р. Тестовый анализ: С. 459-460.
9. Там же. С. 459.
10. Априорность установки на иерархическое восприятие всякого внешнего
объекта, т.е. выделение в нём более и менее значимых элементов подтверждена
экспериментально в работах психологов-когнитивистов Макнамары, Хёрбла и др.
