Как-то не верится: Джорджу Оруэллу - 100 лет. И хотя его главная книга,
антиутопия <1984> вышла чуть более полувека назад, все читающее человечество
сжилось с мыслью, что век, который мы только что проводили на покой, был и
Веком Оруэлла. Двоемыслия, новояза и Большого Брата - это точно.
Благодаря Оруэллу 1984 год еще до наступления своего стал легендой. Его
ждали с трепетом и волнением. Так страшно было, что - сбудется:
У нас-то никакой паники не наблюдалось. Тихо катился к закату <застой>, и
даже самые отчаянные оптимисты не верили, что следующий после оруэлловского
год также войдет в историю. И что не за горами публикация на русском языке
самого романа, долгое время открывавшего все проскрипционные списки.
Но что творилось на Западе, где книга английского писателя бесповоротно
причислена к классике XX века! Симпозиумы и конференции, круглые столы и
спецномера научных, литературных, публицистических и бог знает каких еще
журналов, новая экранизация романа и участившиеся ссылки на роковую дату в
речах политических деятелей: Какая-то нервозность в воздухе. Как будто
спорившие, сами не веря привалившему счастью - не сбылось! - пытались для
самоуспокоения прокричать это погромче.
Что ж, на фоне многих страшных сказок о будущем, сочиненных на заре ХХ века,
эта, рожденная в его полдень, - просто вне конкуренции. Так всех перепугать!
Гипноз цифр сделал свое дело. Ведь в книге черным по белому написано, что
строй, приход которого в реальном 1984 году столь жарко дискутировался,
герой романа Уинстон Смит помнит с раннего детства (а ему исполнилось 40,
вот и считайте:) И значит, дискуссия лишена всякого смысла, поскольку жизнь
давно опровергла мрачный прогноз Оруэлла. Во всяком случае, на тот
конкретный год:
<Вот мы живем в этом самом Лондоне 1984 года, и где же все описанное
Оруэллом? Ни трупов на улицах, ни дрожащих от холода и страха толп в
одинаковых синих комбинезонах, толп, постоянно окрикиваемых, одергиваемых и
подстегиваемых вездесущим оком и стальным голосом телескринов: Нас что -
ежедневно собирают на общие пятиминутки ненависти, бросают в застенки
минилюба? Да, мы не изжили еще ненависть, ложь, лицемерие; но кто помнит
времена, когда всего этого не было? При чем же здесь будущее, и почему этого
автора считают пророком? А романом его зачитываются даже те, кто вообще
редко заглядывает в книги? Его обожают школьные учителя, потому что мало
какую еще книгу ученики будут читать не из-под палки. Но самое
поразительное: Оруэлла читает <телевизионное поколение>, которое
принципиально не читает ничего>.
Эту взволнованную тираду произносит авторитетный историк Уоррен Уэйгар.
Его-то, автора обстоятельной монографии о <литературе конца света>, что
могло так пронять в злополучный год? Благополучно канул в историю
<предсказанный> 1984-й, но кошмар не развеялся:
Пришел наконец Оруэлл и к нам. Пришел во времена сложные и странные. И двух
десятилетий не прошло, как я сам услышал от одного из наших крупных
издателей: <Печатать этого ренегата? Никогда!> - а десятилетие назад они
дрались за сочинения <ренегата>, вырывая его друг у друга: на дворе было
новое мышление!
Впрочем, обвинения в ренегатстве, как и во всех мыслимых смертных грехах, не
новы, весь мир это уже проходил. Между тем человек по имени Эрик Блэйр - как
и Джордж Оруэлл в литературе - в жизни никого не предал. И в первую
очередь - себя. Как человека, как личность. Хотя жизнь постоянно ставила его
перед выбором мучительным.
Вот мне и захотелось поговорить о нем, а не о книге, которую все равно не
перескажешь - ее читать нужно: Да и как пройти мимо такой жизни - она сама
читается как хорошо, профессионально сделанный роман!
Эрик Артур Блэйр родился в 1903 году далеко от Англии, в Бенгалии. Родители
принадлежали к высшему классу лишь генеалогически (между прочим, нынешний
британский премьер Тони Блэр - дальний родственник знаменитого писателя);
будущий <Оруэлл> с горечью вспоминал, как отец пытался оставаться
джентльменом на 400 долларов в год.
Лейтмотивом через всю его жизнь проходит борьба. Не прекращавшийся ни на
день поединок - с социальной несправедливостью и с собственными убеждениями
(он обладал редким мужеством <поступаться принципами>, когда убеждался в их
ложности или негодности - но никогда не ради выгоды); с обстоятельствами и
мнением окружающих. Очень рано бросив вызов обществу (точнее - публике), он
до конца жизни сохранил, даже культивировал в себе чувство гражданской
ответственности! Никакого парадокса тут нет: Оруэлл искренне желал служить
людям, согражданам, а не правительствам, политическим течениям,
главенствующим идеям и расхожим лозунгам. В этом его - не поняли.
После окончания самого престижного из английских колледжей, Итонского, тогда
еще Эрик Блэйр совершает свой первый шокирующий поступок: на пять лет
отправляется в Бирму служить полицейским! Почти демонстративная выходка,
бунт - по меркам страны Океании, которую еще предстоит выдумать писателю
Оруэллу. Однако здесь нечто большее, чем мальчишество: юноше захотелось
<попробовать на своих плечах гражданскую ответственность>, и не в
какой-нибудь не слишком утомительной форме, а исключительно <в самой
неприятной и презираемой обществом>.
Впрочем, личное знакомство с тюрьмой, как мы сейчас понимаем, оказало
благотворное воздействие на будущего автора <1984>. <Я всегда входил в
тюрьму с сознанием, что мое место не вне, а внутри нее. Я только один раз
видел смертную казнь, и судья, приговаривающий к смерти по закону, показался
мне нравственно хуже нарушающего закон преступника>:
В детстве он тяжело заболел - недуг не отпустил до самой смерти, наступившей
так рано. Изначальная обреченность обязательно должна была сказаться на
творчестве; сам он как-то горько обронил, что здоровым никогда бы не написал
своих лучших - отчаянно-мрачных - книг. Достаточно представить себе: человек
с двадцати лет привыкает к тому, что может не пережить очередную весну, - и
совсем другими глазами читаешь его романы. Не потому ли все они без
исключения начинаются ранней весной?
Однако характера Оруэллу было не занимать. Он работал на износ в Лондоне и
Париже (хотя был болезнен, худ, неумел - <руки приставлены не той
стороной>), голодал и нуждался большую часть жизни, умудрившись при этом
сохранить поистине аристократическую брезгливость.
В довершение ко всему ему была присуща чисто интеллигентская - безо всякой
позы - жертвенность. Стоило представиться случаю, и журналист Джордж Оруэлл
отправился воевать в Испанию. (Псевдоним возник в 1933 году. А в конце жизни
Оруэлл и сам, кажется, забыл о некоем Эрике Блэйре.) В нем давно вызревала
зависть к писателям прошлого, которым <случалось нарушать законы, бросать
бомбы, участвовать в уличной перестрелке, сидеть в тюрьме или лагере,
переходить границу с чужим паспортом>. Удивительное признание для автора,
которого десятилетиями числили <контрой> на родине двух великих революций
начала века!
И однако в этом высказывании весь Оруэлл. Убежденный пацифист, он сражался в
Испании. Был там тяжело ранен в горло - выжил почти чудом: Та война его
серьезно надломила; как он писал, <остановилась жизнь>. Это верно только
отчасти. Закончилась жизнь журналиста и социалиста, наблюдавшего не только
зверства франкистов, но и не менее кровавые <подвиги> сталинских бойцов
невидимого фронта (и следовавшего им в кильватере руководства Испанской
компартии). Новая жизнь - писателя и пророка - началась также в Испании.
Ненавидя всей душою политику (<политика была для него бешеной собакой, с
которой нельзя спускать глаз, иначе она вцепится вам в горло>, - пишет один
из его биографов) и особенно пропаганду, он во время Второй мировой войны
работал политическим комментатором Би-би-си. Впрочем, не будь этого
уникального личного опыта, мы бы, возможно, никогда не прочли его блестящей
публицистики и <1984>. (<Ныне все пишущие и говорящие барахтаются в грязи, а
такая вещь, как интеллектуальная честность и уважение к оппоненту, больше не
существует; за всем стоят только властолюбивые амбиции>: Когда это писано -
в 30-е годы? Или в говорливые 90-е?)
Наконец, будучи социалистом, он умудрился перессориться со всеми английскими
<левыми>. Для Оруэлла социализм был своего рода озарением, спасительной
верой в братство людей, объединенных коллективной собственностью и общими
интересами. Удивительный выбор для страстного защитника индивидуума! (Оруэлл
вступил в левоанархическую фракцию Независимой лейбористской партии.)
Впрочем, ничего странного, стоит только внимательнее присмотреться к тому,
что именно Оруэлл называл <социализмом>: <Я знаю на собственном опыте, что
такое нищета, что значит быть изгоем. Это только усилило мою природную
ненависть к господству; а Бирма раскрыла мне глаза на природу империализма.
Но всего этого было еще недостаточно для того, чтобы выбрать для себя
политические ориентиры. Испанская война и другие события 1936-1937 годов
перевернули меня, и отныне я знал, на чем стою. Каждая строчка мною
написанного, начиная с 1936 года, прямо или косвенно направлена против
тоталитаризма и в защиту демократического социализма, как я его понимал>.
Как он его понимал: Подобно лирическому герою Пастернака, Джордж Оруэлл, как
и Эрик Блэйр, стремился <во всем дойти до самой сути>. Стадное чувство,
казарменное <делай, как я> были противны его натуре. А потому и социализмом
его символ веры можно назвать лишь с оговорками. Однажды с его губ
сорвалось: <Отрицать социализм из-за недостойного поведения социалистов
столь же абсурдно, как отказывать себе в поездках по железной дороге из-за
дурных кондукторов>.
Словом, это был его собственный, глубоко выстраданный, не замутненный
политической демагогией <первичный социализм>: Разве удивляет нас фигура
верующего, ни разу не пересекавшего порог храма? И не такие ли - истовые,
чистые и наивные ревнители - рождали из своей среды еретиков?
:Вся биография его зафиксирована до последних деталей в десятках книг. Но их
бы не было столько, не успей он буквально вырвать у смерти, наступавшей на
пятки, свой главный труд - роман <1984>.
До конца 1930-х годов, хотя и с оговорками, но Оруэлл верил в материальный
прогресс как в цель общественного развития; он и становление фашистской
диктатуры поначалу объяснял лишь нищетой и разорением побежденной Германии.
Однако в преддверии мировой войны и особенно после того, как она началась,
все здание веры Оруэлла дало трещину. А тут еще Испания, разочарование во
вчерашних соратниках: Как писал его биограф, он <не сменил идеалов, но
потерял веру в их осуществимость>.
Его взгляды в эти годы сложны и путаны, под стать питающей их
действительности. Что-то зреет в нем, какие-то глобальные обобщения; в этой
идейной сумятице зачат плод, который и станет <1984>.
Ну, а все-таки, с чего началось - может быть, с книги Дж. Бернхэма
<Революция управляющих>? В ней устанавливалось тождество капитализма и
социализма и предсказывалось появление единой мировой системы
государственного капитализма, при которой индивид окажется растворен в массе
государственной машины, а абстрактные свободы успешно заменит планирование.
Прочитав Бернхэма, Оруэлл был потрясен. Он уже думал об этом - но как-то
расплывчато, в смутных образах являлись ему картины будущего рационального
<рая>. А тут - словно математическая формула, чеканная ясность! После
прочтения - и осмысления - книги Бернхэма оставалось лишь написать свою
собственную.
Но Оруэлл собирался писать ее не для специалистов и интеллектуалов, а для
масс! Как-то перед самой войной он проговорился, что умер бы от счастья,
если бы судьба даровала ему создать что-нибудь вроде <Хижины дяди Тома>.
Никто не рискнет назвать его <1984> массовой литературой, однако это одна из
самых читаемых книг столетия.
<1984> написан писателем-реалистом, хорошо знавшим быт лондонцев военных
лет. Скудный рацион, малые <переселения народов> из городов в сельские
районы и обратно, отсутствие бытовых удобств, к которым успели привыкнуть в
мирной жизни, запущенные дома и плакаты на стенах <Гитлер слышит тебя>:
Чуть-чуть отретушировать - и перед нами мир 1984-го. Так что роман обо всех.
В своей писательской судьбе этот Дон-Кихот свободы сражался с одной ветряной
мельницей, называя ее попеременно то капитализмом, то фашизмом либо
тоталитаризмом: Если противник менял обличие, то Оруэлл в одном был уверен:
за кого боролся все эти годы. За человеческую личность. За права ее, за
достоинство, за свободу. Мало кто из литераторов XX века смог так
пронзительно выразить этот живительный, изначальный импульс в человеке - к
свободе.
И еще он всячески отстаивал последний ее бастион на почти проигранном поле
сражения: здравый смысл. Тоненькую, единственную оставшуюся ниточку надежды
в мире, где диктатуре уже подчинены законы общества, природы и даже языка.
Среди множества открытий Джорджа Оруэлла самое, вероятно, ценное - это
особая философия тоталитарного строя: двоемыслие. А также ее лингвистическое
оформление - новояз. Без них построенное им царство диктатуры неминуемо
рухнуло бы; подкрепленное ими, оно завораживает жутью несокрушимости.
Двоемыслие - это, конечно, самая страшная из его находок. Оно срабатывает
лучше лагерей и застенков, ибо в них несогласные быстро или медленно
уничтожаются, а <двоемыслящие> искренне верят в Большого Брата, в любую
реальность, какая на данный момент удовлетворяет идеологов.
Одна из самых памятных сцен романа - допрос, во время которого садист и
властолюбец О'Брайен <отечески обучает> жертву тонкостям двоемыслия: от той
требуется - не подтвердить под пыткой, а понять, прочувствовать всей душою,
что дважды два - столько, сколько нужно. (Тут странным образом напомнила о
себе кэрролловская <Алиса>. В ответ на вопрос: <Как вообразить
невозможное?> - Черная Королева терпеливо разъясняет: <Убеждена, что ты
просто как следует не практиковалась: Когда я была в твоем возрасте, я
каждый день целые полчаса посвящала этому, и поэтому мне не трудно было
вообразить перед завтраком сразу по шесть невозможных предметов>:)
Однако именно порочный круг двоемыслия позволил герою прийти к главному, на
мой взгляд, выводу этой книги. Что такое свобода в мире-застенке, где сама
реальность давно и безнадежно фальсифицирована, а <нетипичный> бунт одиночки
подавляется легко и даже с каким-то особым сладострастием? Отвечая
предшественникам - Дикарю, нумеру Д-503 и <человеку из подполья>, автор
устами героя четко формулирует: <Свобода - это возможность сказать, что
дважды два - четыре. Если дозволено это, все остальное отсюда следует>.
Стоит прочитать это дважды, трижды. Заучить наизусть:
Даже в совершенном апофеозе насилия остается - здравый смысл. <Дважды два>
свободы. Когда отказываются от него, тогда все, конец:
Еще в Испании мысль о мире, в котором <2+2 будет столько, сколько скажет
вождь>, показалась Оруэллу <страшнее бомбы и пули>. На заре эпохи массовых
коммуникаций и всесилья информации его испугала тирания слова, окончательное
и неограниченное всевластие Ее Величества Лжи.
Действие всегда рождает противодействие; эта ньютонова механика, приложимая
к законам общества, оставалась последним островком надежды даже в самых
мрачных антиутопиях. И Д-503 у Замятина, и Дикарь у Хаксли индивидуально
потерпели поражение, но после их отчаянных попыток взорвать антиутопию она
сама уже не производит впечатление монолита. Ясен, по крайней мере, путь ее
разрушения.
У Оруэлла - иное. Он первым в литературе построил конструкцию логически
совершенную. И оттого столь пугающую. Его иллюзорный мир даже в принципе
сокрушить невозможно, поскольку заключена сделка соучастия, когда тиран и
его жертва вместе <играют в дезинформацию>! Двоемыслие - не только
навязанная сверху идеология, это ведь и малодушие тех, кому действительно
легче жить с <двумя правдами> одновременно. Сделка поистине дьявольская,
потому что она соблазнительна для жертвы. Но, как и все подобные проявления
трусости ума, эта попытка снять с себя ответственность в итоге обернулась
лишь новой комфортабельной клеткой.
Они сами этого подсознательно желали: Ясности, простоты, мудрых вождей и
полной безответственности. Так вместе, сообща и построили желанную Утопию,
которую теперь уже не взорвать решительно ничем. Разве что - попробовать
здравым смыслом. Последний гарант свободы и достоинства; но хватит ли его?
:Последние годы писатель работал как исступленный. Роман <1984> часто
называют его завещанием, хотя Оруэлл определенно рассчитывал прожить еще
несколько лет. Завещанием книгу сделал досадный случай.
Под конец жизни всегда больной и вечно нуждавшийся писатель смог скопить
денег на покупку дома. В сущей глухомани, на продуваемом всеми морскими
ветрами островке он писал безвылазно, в сырости, на пределе сил. Да еще
пришлось самому перепечатать роман. Он торопился - а кровь уже шла горлом,
его лихорадило, и только самый отчаянный оптимист был в состоянии поверить,
что эту гонку со смертью писатель выиграет.
Автор, на мой взгляд, лучших строк об Оруэлле Виктория Чаликова пришла к
выводу, что ему отпущено было еще счастливо много: <Иногда пишут о
сознательном самоубийстве. Но самоубийством была и жизнь в тропической
Бирме, голод и холод в трущобах Парижа, работа кухонного раба, ледяные
окопы. Сорок семь лет - срок, короткий для писателя XX в., - кажется
подарком судьбы при таком образе жизни>.
Может быть, интуитивно он все-таки понимал, что рождается в этой горе
переписанных и уже отпечатанных листков бумаги. И собирал последние силы,
которые были на исходе.
После выхода в свет книги Оруэлл прожил только полгода. Но все равно успел:
отныне над ним не властна была и смерть. Начиналась новая жизнь - его книги.
Близкий друг Оруэлла и его биограф Ричард Рис вспоминал: <Я был в Канаде, в
литературном собрании: вдруг вошел кто-то и сказал только два слова: <Умер
Оруэлл>. И в наступившем молчании меня пронзило ощущение, что с этого
мгновения этот непритязательный, добрый и яростный человек станет одним из
самых властных мифов XX века>.
Биограф не ошибся. Не было в прошлом столетии другой такой противоречивой
фигуры, одинаково непонятой своими и чужими. Он всю жизнь искал своих - но и
в загробном мире преследует его их проклятие.
А чужие, против кого и направлен пафос книги, радостно схватились за нее как
за решающий аргумент в схватке с теми, кого писатель считал соратниками.
Борьба за Оруэлла разгорелась сразу после его смерти. Ошибка думать, что
идейные ярлыки навешивали роману только у нас. Скорее - и в который раз -
поставили на более надежную карту: умолчание. А вот на Западе - там вокруг
<1984> только пух и перья летели!
Поистине он был невыносим! Досаждал своим обличительством и правым, и левым,
и радикалам, и консерваторам, так как в равной степени ненавидел
политиканство и демагогию кого бы то ни было. Потому-то вокруг него
скрещивались партийные копья, что в своей исступленной защите простого
человека, индивидуума Оруэлл не мог не стать врагом всякой партийности. В
которой он видел прежде всего стадность и соблазнительное освобождение от
личной ответственности.
Партии дрались между собой, и классы, идеологии, вожди, целые общественные
системы - а на скрещении их атак, под перекрестными выстрелами стоял
одиночка. Человек, Интеллигент.
Почему-то мне кажется, что нужно внимательнее присмотреться в этом смысле к
личности Джорджа Оруэлла. Всегда - один, в своих идеях и принципах он
остался примером человека, противостоящего какому бы то ни было подавлению
большинством.
Биографы отмечали в этом больном, издерганном человеке исключительную
<способность сопротивляться стереотипам и бесстрашие не иметь
единомышленников>. Не желавший - да, видимо, и органически не способный
ходить строем, Оруэлл до конца остался верен не идее, не партии, не друзьям
даже, а лишь собственной совести - разумеется, как он сам ее понимал.
Одним словом, интеллигент. И не случайно автор биографии Оруэлла Алекс
Звердлинг не мог найти этой личности аналога во всей западноевропейской
литературе. Зато легко отыскал в русской - Антон Чехов:
А теперь вернемся в роковой год - реальный 1984-й. Ну что ж, прошел он (да и
выбран автором был совершенно произвольно: <перевертыш> 1948 года, когда
создавался роман:), и ничего страшного как будто не случилось. Но, может
быть, благодарить за это нужно как раз пророка-неудачника?
<Роман изменил наше восприятие времени, - писал в преддверии заворожившей
даты один западный критик, - и неизбежно изменилось наше осознание
реальности. Нас охватил такой неподдельный страх, что было уже не до
будущего. Мы смертельно перепугались за сегодняшний день. И этот ужас
определил мысль, чувство и поведение жителя Англии настолько, что изменил в
каком-то смысле движение самой истории. В сознании людей фантастический 1984
год заменил собою реальный>.
Иногда важно не собственно пророчество, но предупреждение, тревожная весть.
<От эпохи одинаковых, эпохи одиноких, от эпохи Старшего Брата, от эпохи
двоемыслия - привет!>
Это послание сложным и запутанным путем все-таки дошло до адресатов. И,
говоря по совести, они когда-нибудь должны поставить памятник пророку - за
его несбывшийся прогноз.
