> [П.] Вершигора: Товарищи, мы собрались сюда для того, чтобы
> наконец обсудить вызывающую разные мнения, часто
> отрицательные и спорные, книгу одного из крупнейших наших
> поэтов Твардовского "Родина и чужбина".
> Военная комиссия, секция прозы и секция критики уже третий
> раз собрались обсудить эту книгу талантливого поэта, книгу,
> как это было уже выражено в двух, правда небольших, статьях -
> статье Ермилова в "Литературной газете" и статье в
> "Комсомольской правде", которая, кроме отдельных срывов и
> отрицательных моментов, еще самим своим общим тоном, тоном
> какого-то пессимизма, является чуждой нашему миропониманию и
> отношению к войне.
> Но сегодня та аудитория, которая собралась здесь, вероятно,
> для того, чтобы послушать, что скажут о произведении
> Твардовского, находится в нелепом положении - так же, как и
> я, председательствующий здесь, потому что все, яро
> выступавшие против этой книги и собиравшиеся выступать
> сегодня, в силу, может быть, организационных вопросов,
> совпадения двух заседаний и т.д., - грубо говоря, куда-то в кусты...
> Но я думаю, что все-таки обсуждение у нас состоится, хотя оно
> не будет совершенно подготовленным и организованным, но люди
> выскажут свое настоящее, точное и ясное отношение к
> произведению тов. Твардовского.
> К сожалению, автора здесь нет, с ним получилось небольшое
> несчастье, - кажется, вывихнул ногу. (Смех.)
> Что ж, оттяжка времени после опубликования статей, нежелание
> обсудить здесь произведение - это "выигрыш во времени", за
> который иногда на войне люди и голову кладут.
> В связи с перенесением обсуждения уже на четвертое заседание
> этот выигрыш во времени налицо, и я думаю, что он сыграет
> положительную роль, потому что отошли первые страсти, когда
> могли быть высказаны слишком резкие и необдуманные слова.
> Было время обдумать все и теперь высказать зрелые мысли.
> Я дам слово всем желающим выступить с критикой и прошу со
> всей серьезностью приступить к обсуждению книги Твардовского.
> Она заслуживает серьезного отношения: талантливый поэт
> выступил с записками, не претендующими на особое обобщение,
> но и эти частные записки, раз они опубликованы в таком
> журнале, как "Знамя", налагают ответственность и на автора, и
> на тех, кто так или иначе делает нашу советскую литературу, в
> особенности кто пишет на такую близкую и важную тему, как
> прошедшая война.
> Мне кажется, что у автора отношение к войне в этой книге
> очень ярко выражено. Совпадает оно с мнением литературной
> нашей общественности или нет - скажет сегодняшнее обсуждение. <...>
> [Н.]Емельянова: А хорошо ли выступать без тов. Твардовского?
> Вершигора: Желательно было бы в его присутствии, но он
> действительно болен. Я думаю, что не стоит ставить вопрос на
> голосование. Твардовский, когда мы назначали три раза
> обсуждение, был здоров, но опять-таки этот "выигрыш времени",
> о котором я говорил, мешал нам обсудить тогда. Я думаю, что
> сегодня мы все-таки это дело, как говорится, "провернем".
> [Е.] 3латова: Выступать в отсутствие автора, конечно, трудно;
> есть вещи, которые гораздо легче говорить в глаза, чем за
> глаза, и потому я жалею, что Твардовского здесь нет, но
> говорить придется все то, что я сказала бы, если бы он был здесь.
> Скажу откровенно, что от чтения записок Твардовского "Родина
> и чужбина" осталось у меня ощущение большой утраты. Для меня
> Твардовский очень дорогой писатель; я с ним познакомилась
> впервые по "Стране Муравии"; эту вещь я очень высоко ставлю и
> люблю, о ней я писала неоднократно и считаю, что она,
> пожалуй, была и остается до сих пор лучшим из того, что в
> поэзии написано о колхозе.
> Когда я прочитала "Родину и чужбину", я почувствовала
> необходимость посмотреть все, что написано Твардовским, снова
> перечитала "Страну Муравию", цикл про деда Данилу, "Матрену",
> "Василия Теркина" и "Дом у дороги". Я пришла к заключению,
> что наиболее партийной, наиболее политически ясной книгой
> Твардовского была, конечно, "Страна Муравия". <:>
> В "Родине и чужбине", мне кажется, <...> почти заглох элемент
> нового, элемент колхозного, партийного.
> В "Родине и чужбине" очень много обаятельных страниц; я не
> говорю уж о том, что написано прекрасно-чистым, родниковым
> прямо-таки языком, что видна огромная любовь, как всегда у
> Твардовского, к пейзажу, что с огромной любовью показаны
> люди, и хорошие люди.
> Не будем говорить только о кулаке, только о Дедюнове, только
> о тете Зое. Мы видим и других людей - Костю, эту женщину,
> которая во время почти панического бегства, эвакуации, войдя
> в вагон, старалась все прибрать, чтобы своим растерянным
> видом не увеличивать общего беспокойства. Твардовский умеет
> подмечать и показывать обаятельные черты. <:>
> Я хочу обратить ваше внимание на одну частную вещь. Я хочу
> сказать о худолеевской избе. Вы помните, автор встречается с
> Худолеевым, который восстанавливает свою избу. Твардовский с
> умилением описывает восстановление этой избы при помощи
> одного только топора. Мишка Мартыненок, как его называют, не
> плотник по профессии, у него один только топор есть, и
> все-таки героическими усилиями он восстанавливает свою избу.
> Это производит такое огромное впечатление на автора, что
> потом, подъезжая к Смоленску и наблюдая там восстановительную
> работу, он опять-таки вспоминает эту избу, и она превращается
> в символ восстановления. Автор мимоходом говорит, что в
> Минске и пятиэтажные дома восстанавливаются, но он не
> изображает это, а изображается только худолеевская изба.
> По этому поводу мне вспомнилось постановление ЦК нашей партии о второй
части фильма "Большая жизнь"[2] Постановление ЦК ВКП(б) "О кинофильме
"Большая жизнь" от 4
> сентября 1946 года.
> . Там говорилось о том, что неверно изображено восстановление
> Донбасса, люди кое-как, крохоборчески восстанавливают
> Донбасс. Не был показан государственный размах этого дела. И
> когда я прочитала у Твардовского о восстановлении Худолеевым
> его избы, мне стало очень грустно: неужели писатель только
> это и увидел? Неужели он не понимает, что если он возводит
> худолеевскую избу в какой-то символ, если этот образ
> заслоняет для него все, этим самым он говорит, что
> восстановление - это очень страшная и неразрешимая проблема.
> Потому что, если бы восстановление шло так, как изображает
> Твардовский, то мы этим единоличным тюканьем топорика 20 лет
> не смогли бы восстановить страну. <...>
> Не так давно в "Звезде" была опубликована повесть Фиша
> "Каменный бор"[3] См.: <Звезда>,
> 1947, ? 7, 8.
> . Я не сравниваю художественный уровень этих двух вещей, вещь
> Фиша написана гораздо слабее, слабее по языку, по образам, по
> настроению. Об этом можно, конечно, только сожалеть, потому
> что он увидел совершенно другою систему восстановления. Он
> показал, что люди еще живут в землянках, но строят колхозную
> электростанцию. Они понимают, что иначе им нельзя, - это
> политика, это государственная политика, нельзя топором
> восстанавливать, иначе мы не успеем.
> В "Родине и чужбине" не виден широкий государственный взгляд,
> который был у Твардовского, и он утратил вкус к новому. В
> этой вещи Твардовский, сейчас член партии, проявил себя
> гораздо менее партийным, чем в первой своей книге, которую он
> писал, будучи еще беспартийным. <...> (Аплодисменты.)
> Л.Субоцкий: Я обладаю тем несомненным преимуществом перед
> Златовой, что уже имел случай сказать Твардовскому то, что
> хочу ему сказать, - два месяца назад на заседании правления
> Союза писателей.
> Прошу извинить меня за то, что я по несчастному случаю не
> сумел захватить всю необходимую цитацию, которая у меня
> имеется из произведений Твардовского. Прошу также мне
> поверить, что, не имея возможности цитировать, я буду
> излагать места, которые придется упоминать, совершенно точно.
> Мне представляется это произведение заслуживающим самого
> серьезного внимания прежде всего с одной стороны: в нашей
> литературе происходит спор - идейный, творческий спор между
> писателями различных течений. Этот спор находит свое
> выражение в различных произведениях, но если мы захотим
> проследить, как разделяются писатели по основным
> идейно-художественным направлениям, этим течениям, то мы
> сразу найдем произведения, которые могут быть
> противопоставлены как антиподы. Скажем, изображение
> патриотического подвига советского народа в произведениях
> О.Гончара "Знаменосцы" и Михаила Бубеннова[
4] В стенограмме опечатка: "Андреева".
> "Белая береза" - это одна сторона. Изображение
> патриотического подвига и существа патриотизма наших людей в
> "Родине и чужбине" - это другой полюс. Идет идейная,
> творческая борьба между этими двумя течениями,
> представленными людьми совершенно разными и по характеру
> дарования, и по литературному опыту, и по стажу
> литературному. Таких противопоставлений можно сделать еще
> немало. Я считаю, что идет такой же идейно-творческий спор
> между писателями, изображающими завод, предприятие, труд
> наших людей в тылу, как изображали его Гладков, Караваева в
> "Огнях", и писателями, изображающими так, как изображает в
> "Кружилихе" Панова. Здесь тоже ясно наличие творческого спора.
> Произведение "Родина и чужбина", на мой взгляд, есть
> произведение явно полемическое и носящее совершенно ясную,
> как у нас принято говорить, "идейную нагрузку". О своем
> методе Твардовский сам рассказывает в этом же произведении.
> Он рассказывает, как ему в начале войны думалось написать
> записки о самом себе. С такими записками мы и имеем дело -
> общими большими вопросами и проблемами, которые волнуют писателя.
> Конечно, нас не должна вводить в сомнение дневниковая форма
> произведения. Эти дневники не остались в письменном столе
> писателя и отданы на читательский суд, поэтому мы можем к ним
> предъявить всю сумму требований, которые в данном случае
> полагается предъявить.
> Конечно, и язык Твардовского хорош, и есть две-три главы -
> Надя Кутаева, Костя, - где мы видим в этих дневниковых
> записях отражение действительной жизни и картину нашей
> действительности, лица наших людей.
> Но когда оцениваешь произведения такого рода, как дневниковые
> записи, опубликованные писателем, записи из записной книжки,
> то всегда предъявляешь к ним такое требование: чтобы
> сказались какие-то убеждения, какое-то отношение писателя к
> жизни, какие-то оценки и какой-то суд над явлениями
> действительности, над характерами людей! И этот суд
> произнесен не в этих двух-трех главах, которые я назвал, а во
> всей системе произведения и особенно в методе его построения.
> Твардовский проявил в этой своей работе странное внимание к
> явлениям, избираемым для изображения по какому-то особому
> признаку. Эта странность избирательности привлекает наши
> взоры, и мы видим, что один за другим появляются перед
> глазами читателя такие характеры людей, которые подобраны специально.
> Каковы же эти характеры, куда устремлено избирательное
> внимание писателя? К типичным явлениям действительности, к
> типичным людям нашей Советской Армии, к типичным людям нашего
> тыла, страны? Смею думать, что совершенно не так. Твардовский
> вводит в круг читательского внимания людей довольно своеобразных.
> Вот перед нами предстает в главе "Гость и хозяин" кулак, как
> он себя аттестует, "самый настоящий раскулаченный кулак". Со
> слов какого-то прокурора-окруженца Твардовский рассказывает,
> что этот прокурор, попав в избу к кулаку на территории,
> занятой немцами, целый вечер выслушивал от кулака горячую
> агитацию "за советскую власть"; называя прокурора темным
> человеком, кулак убеждал в том, что для него, раскулаченного
> кулака, это самая милая что ни на есть власть, и стала она
> для него самой милой потому, что она строгая, своя, русская
> власть, она им "над виром потрясла", но в вир его не бросила,
> она над ним своими людьми поставлена, а не германом. И еще
> другой аргумент за эту милую для кулака власть: эта власть в
> ссылку кулака отправила - туда везла в телячьем вагоне, а
> обратно в классном, что весьма кулаку понравилось. Наконец,
> эта советская власть дала возможность детям кулака найти свое
> место в жизни, один из них даже редактор газеты. <:>
> Вот персонаж ? 1, и, читая про этого кулака, утверждающего,
> что советская власть для него самая настоящая, самая милая, я
> начинаю думать, в каком соответствии находится это
> изображение с тем ясным и недвусмысленным требованием,
> которое от имени народа предъявляет к писателям наша партия в
> решении ЦК относительно журналов "Звезда" и "Ленинград",
> требованием о том, чтобы писатели в своей деятельности
> руководствовались тем, что составляет жизненную основу
> советского строя, политики Советского государства. В каком
> соответствии находится это изображение с политическими
> задачами нашей современности? Я думаю, что квалифицированному
> писательскому собранию нет нужды особенно подробно
> аргументировать, что это соответствие совершенно не то,
> которое требует от нас партия, которое требует народ.
> Советовал бы Твардовскому задуматься - если это не произошло
> до сих пор - над тем, как осуществится это идеалистическое
> преображение кулака, считающего советскую власть самой милой,
> хотя бы в Литве, где борьба с кулачеством является активной
> задачей современности, или, скажем, в новых наших странах -
> Закарпатской Руси, где кулак является еще фигурой в
> экономическом бытии страны. Советовал бы подумать, что при
> том жадном внимании к каждому новому произведению советской
> литературы, которое она находит в странах новой демократии,
> как прозвучит это примирение кулака с советской властью?
> Советовал бы подумать, и в каком соотношении с общественной
> правдой находится это идеалистическое изображение.
> Жизненная правда состоит в том, что кулацкое охвостье на
> Украине составляло кадры полицаев и т. д., занималось
> расправой с советскими людьми. Жизненная правда заключается
> именно в этом.
> Персонаж ? 2, для которого у автора находятся самые
> восхищенные слова. Это женщина-героиня, она привыкла
> переносить все тяготы жизни не унывая. Она проявляет и
> стойкость, и мужество. Кто же она? Веселая продувная баба
> подмосковной деревни, проводящая почти половину жизни в
> пригородных поездах, на рынке, за самоваром или на скамеечке
> у своих ворот, - тетя Зоя. Она оказывается человеком,
> названным этим героическим именем, проявившим стойкость и
> мужество потому, что она со стойкостью и мужеством спасала от
> бомбежек свою собственную корову, в доме которой автор
> почувствовал "неизъяснимую благодать". В основе всего этого -
> великая хозяйственность продувной тети Зои, которая
> предоставила автору добрую выпивку и закуску.
> Вот персонаж ? 2, изображенный на фоне народного горя и
> народного бедствия, которое пытается изобразить Твардовский.
> Вокруг него нагромождено столько лирических вздохов, и он
> охарактеризован со столь богатым применением эпитетов в самом
> высоком стиле!
> Персонаж ? 3 - ездовой Дедюнов. Нам известно, во-первых, об
> этом солдате, что он не трусливый человек, что он "одну танку
> спас", что из тылового подразделения он просится на
> передовую, на фронт, - как будто бы все хорошо. Но автор
> передает "философию" этого Дедюнова, его рассуждения о том,
> какая была на гражданке жизнь: утром пол-литра, в обед тоже,
> а вечером по-настоящему. Самым сильным впечатлением в его
> жизни оказалась пропажа кожаной куртки, справленной благодаря
> возможностям его профессии (он был снабженцем). Куртку у него
> украла некая "одна". Утром, злой с похмелья и от пропажи, он
> избил эту "одну", но она ему не созналась. Даже опохмелиться
> достала, простила побои, а так и не созналась.
> Читаешь это и думаешь: описывается эсэсовец на украинской
> территории, покоренной временно немцами, <:> или боец
> Советской Армии? В характеристике его свойств <...> такое
> объективистское беспристрастие изложения, что мы не понимаем
> цели и назначения изображения подобного персонажа.
> Здесь уже говорилось о том, как представляет себе Твардовский
> восстановление смоленской деревни - это изба, построенная
> одним топором, без долота, без стамески, без всякого
> инструмента, изба, в которой углы не сходятся, в которой все
> не так, как полагается, изба, построенная руками одного человека.
> Неужели Твардовский, кстати депутат Верховного Совета от этой
> области, не знает, сколько денег истрачено на помощь колхозам
> для восстановления деревень, какой широчайший размах
> приобрело это дело, как государственно обеспечивается
> переселение передовых колхозов из землянок в новые дома. Это
> тоже не случайный метод изображения восстановления нашей
> деревни. Смысл и содержание этого метода нам становятся
> ясными тогда, когда мы пробуем оценивать существо,
> патриотические представления автора и героев, которых он
> изображает. Твардовский рассказывает о множестве встреч на
> территории Германии с людьми, угнанными немцами в рабство и
> возвращающимися теперь к себе домой. Для них для всех, равно
> как для автора (о чем скажу далее), родина - это не СССР, это
> не Россия, это Касперово[5]
> Оговорка: у А.Твардовского в "Родине и чужбине" упоминается
> населенный пункт Каспля Смоленского района Смоленской области.
> , Загорье и другие села и поселки Смоленской области, все они
> думают только о них, и никакого представления и у автора, и у
> изображаемых им людей о чем-то более широком, чем родное
> село, не возникает. И смысл, и содержание такого изображения
> патриотического чувства советских людей раскрываются
> совершенно ясно, когда тов. Твардовский очень лирично говорит
> о руинах родной хаты. Вы помните, наверно, это сильно
> написанное место. Он на этой замусоренной груде черепков, как
> говорят военные, не мог даже найти то место, где была родная
> изба, где были деревья, посаженные отцом и им самим, - ничего
> не осталось от этого крошечного куска земли, где все дорого и
> где все помнится, где можно пройти с закрытыми глазами. Мысль
> автора, когда он приходит на руины хаты, такова: связь с этим
> куском земли всегда была для меня волнением и томительна.
> Если нет этого мира, если он перестал существовать, то я уже
> чувствую себя ненужным и от этого свободным.
> Нет этого куска земли, и чувствуешь себя уже ненужным и от
> чего-то свободным! Такое сужение всего мира до размеров
> усадьбы представляется мне настолько далеким от сознания не
> только передовых писателей, но даже передовых колхозников
> нашей страны, что я просто вижу здесь ясное, прямое
> противоречие жизненной правде. И как бы для того, чтобы
> убедить меня в этом еще больше, Твардовский эту лирическую
> тираду, что он становится уже ненужным и свободным от чего-то
> - от чего бы это, тов. Твардовский? - заканчивает
> утверждением: нет, я должен жить для того, чтобы воссоздать
> этот маленький мир, мирок, который кроме меня никто не воссоздаст.
> Вот так жизненная задача - жить для того, чтобы воссоздать
> мирок своей собственной усадьбы! Как от этого всего веет
> патриотической ограниченностью, дореволюционной и доколхозной
> деревней, которая не имеет ничего общего с сознанием
> передовых советских людей, передовых колхозников - того же
> Андрея Лопухова в романе Бубеннова "Белая береза", который,
> наоборот, в ходе военных испытаний пришел к пониманию родины
> как коллектива, как страны, как народа. С сознанием героя
> О.Гончара, который весь проникнут этим чувством слитности с
> коллективом. Это новые люди колхозной советской деревни, их
> не пересадишь в дореволюционный роман и в другую деревню,
> кроме социалистической, колхозной, и их не заманишь из
> огромного мира, в который вошли они со своим сознанием новых
> колхозных людей, в тот маленький затхлый мирок
> дореволюционной, доколхозной деревни, в котором живет
> Твардовский в своем произведении "Родина и чужбина".
> Я уже не говорю, товарищи, о других недостатках этой вещи.
> Постыдно писателю, который провел четыре года войны на фронте
> в качестве военного журналиста и знает о том, как жили и
> работали военные журналисты, и, наверное, не один раз
> проходил мимо доски, которая выставлена в вестибюле этого
> клуба, - постыдно для него изображать военного журналиста в
> виде мужика, который видит, как другой рубит дрова, а сам
> только "хекает" за него. А именно так изображает Твардовский
> военного журналиста[6] Выступающий
> имел в виду следующее место из очерка "На исходе лета":
> "Почему так устала душа и не хочется писать? Надоела война?
> Вернее всего, по той причине, по которой мужик, помогавший
> другому мужику колоть дрова тем, что хекал за каждым ударом
> того, первым устал, говорят, и отказался, не то попросил уж
> лучше топор. Мы хекаем, а другие рубят. Мы взяли на себя
> функцию, неотрывную от самого процесса делания войны:
> издавать те возгласы, охи и ахи и т.п., которые являются,
> когда человек воюет. Для него каждый новый этап, каждый
> данный рубеж либо пункт, за который он должен практически
> биться, нов и не может не занимать всех его психофизических
> сил с остротой первоначальной свежести. А для нас, хекающих,
> все это уже похоже-похоже, мы уже по тысяче таких поводов
> хекали" (А.Твардовский, Собр. соч. в 6-ти томах, т. 4, М.,
> 1978, с. 310).
> .
> Нет возможности перечислить все грубые несоответствия
> жизненной правде, <...> которые содержит в себе это
> произведение, являющееся несомненным плодом политической
> отсталости и косности мысли его автора.
> Н.Атаров: Мы собрались сегодня обсуждать "Родину и чужбину",
> первое прозаическое произведение большого, пользующегося
> народным признанием, талантливого поэта, его записки о войне.
> Наш разговор сегодня здесь должен быть свободным от всяких
> неточностей, от всякой необъективности и всякого пристрастия.
> Мы говорим о Твардовском, о поэте, который дал нам "Страну
> Муравию" - вещь, которая была открытием колхозной темы в
> нашей советской поэзии, вещь, которая была заучена нами
> наизусть, вещь, которая была напоена мечтой о самом скором, о
> самом ближайшем устроении счастливой жизни землепашца на земле. <...>
> Твардовский страстно любит простого труженика на земле, он
> любит землю под ним, он любит его именно на земле, он любит
> облака над ним, деревья вокруг него, он любит весь его мир,
> его рабочий инструмент, он любит времена года, которые
> связаны с его хозяйничаньем, он любит его двор, его семью, он
> любит все то, что в нем есть, - он любит этого труженика на
> земле таким, каков он есть.
> И здесь, по-моему, начало большого разговора о Твардовском.
> Вот маленький отрывок - о природе в Литве Твардовский пишет
> так: "Только теперь, кажется, научился любить природу, не
> только загорьевскую, смоленскую, не только даже русскую, а
> всю, какая есть на божьем свете. Любить, не боясь в чем-то
> утратиться, не изменяя ничего и не томясь изменой, -
> свободно"[7] Процитированы строки
> из очерка А. Твардовского "По литовской земле". - А.
> Твардовский, Собр. соч. в 6-ти томах, т. 4, с. 322.
> .
> Вот искренние строки Твардовского, которые показывают,
> во-первых, как страстно он любит свою загорьевскую,
> смоленскую природу и смоленского, загорьевского труженика на
> земле, а во-вторых, какое большое для него дело выйти из
> этого маленького загорьевского мирка, полюбить природу, как
> она вся есть на божьем свете, свободно, не томясь изменой.
> Сегодняшний наш разговор, даже в отсутствие Твардовского,
> должен преследовать одну товарищескую цель - он должен помочь
> Твардовскому полюбить и природу, и человека пошире того, как
> он любит его в этих своих записках.
> Можно любить человека таким, какой он есть, а можно любить
> его, желая потащить, даже силком, за шиворот, вперед, к
> лучшему для него, к счастью. Это и есть та любовь к человеку,
> которая похожа на нашу партийную, ленинскую любовь к
> человеку, к человечеству, - вперед звать человека, не просто
> любить его таким, каков он есть, и воспевая, каков он есть,
> со всеми его пороками и недостатками, пережитками, со всем,
> что от тьмы веков, - нет, а любить человека, т.е. звать,
> вести его вперед, желать ему лучшего, выводить его куда-то на
> светлое. Мне кажется, что Твардовский всю жизнь, в течение
> многих лет своего творчества, учится вот так любить человека.
> Мне кажется, что поэтому он написал "Страну Муравию", мне
> кажется, что поэтому он стал коммунистом. Но в этих записках,
> в этой прозе, которая является предметом нашего обсуждения,
> нет этого движения вперед. В этих записках Твардовский воспел
> все то, что вошло в его плоть и кровь, независимо от того,
> что тут наше, советское, а что мы изживаем.
> Почему записки Твардовского восприняты всеми нами как утрата
> Твардовским чего-то важного в поступательном движении вперед?
> Потому что он в этой вещи изменил тому Моргунку, с которым он
> начинал свое творчество.
> Фронтовики, побывавшие несколько лет на войне, знают, что вся
> идеология на войне состояла в том, чтобы расширить
> ограниченное крестьянское понятие бойца родины не как
> собственного двора, а как советской державы, советской
> родины. В этом был весь смысл нашей политической работы на
> фронте и в тылу. И мы достигли победы потому, что сумели
> привить каждому воину Советской Армии это широкое понимание
> нашей родины, сумели сделать так, что вместе с нами в
> керченском десанте участвовали горьковчане, сибиряки, под
> Москвой воевали узбеки, в Петсамо[
8] Населенный пункте Мурманской
> области (ныне- Печенга).
> - черноморцы, севастопольцы.
> И вот спустя два-три года народный поэт возвращается к
> старому пониманию родины. Вот первое большое обвинение,
> которое можно предъявить автору "Родины и чужбины".
> Когда Твардовский искал "Страну Муравию" для Моргунка, он
> нашел ее в колхозной жизни. А в этих записках он ищет
> собственный двор. Это путешествие на собственный двор, в
> собственную деревню.
> И тогда возникает вопрос: а как же вел бы себя герой этих
> записок Твардовского, этот смоленский герой Твардовского,
> если бы пришлось ему воевать не здесь, на трассе Москва -
> Смоленск, а где-нибудь под Керчью или под Петсамо? Я помню
> среди керченских десантников оружейного мастера, сержанта,
> который был депутатом городского совета города Горького,
> который в полку получал писем гораздо больше, чем любой
> офицер и командир полка, в том числе и замполит; это был
> человек, который был неразрывно связан со своим городом, но
> знал, почему он воюет на керченской земле, а это была
> страшная земля, без воды, со страшным климатом, где армия
> имела с трех сторон море, не было переправы, - тяжелая земля
> для воина, и этот горьковский оружейник Шугуров отлично
> понимал, что, воюя на керченской земле, он воюет и за свой
> город, и за свое родное Сормово. <...>
> Вот он, Твардовский, нашел свою деревню, свой двор, нашел
> свою березу - что же он нашел в этой своей деревне к концу войны?
> Он нашел страшные головешки, он нашел порубленный лес,
> погибшую землю и это описал с большим чувством, потому что он
> любит то, о чем пишет. Но, спрашивается, разве только это
> увидели мы на нашей земле к концу войны? Разве новое чувство
> родины не было впитано нами, не укрепило дух и моральное
> сознание каждого из нас на войне?
> Проявлено ли это новое чувство в книге Твардовского? С
> горечью можно сказать: талантливый наш поэт Твардовский это
> чувство не проявил в своих записках. Он сказал об огромной
> своей любви к тому, что нетленно на земле от веку; он
> изобразил и деревню, и лес, и человека, и простую женщину
> смоленскую, и город даже, пусть старый город - Смоленск, но
> изобразил все в дедовских и прадедовских традициях,
> нетленных, сохраненных с давних дней. <...> Он говорит: "Да,
> прадедовское, дедовское, отцовское и наше - все едино, все
> продолжается вот так на этой земле".
> Сохранительные тенденции, если можно так выразиться, в этой
> повести перевешивают желание увидеть новое и воспеть его, что
> так свойственно всей нашей советской литературе. Наверное,
> эти тенденции характерны деревне, может быть, их можно
> увидеть, но именно их выбирает Твардовский и изображает с
> большой силой художественного таланта. <...> Это второе, о
> чем мне хотелось сказать.
> И третье. Он с любовью вошел в жизнь этого простого человека,
> труженика на земле, - благостно вошел, чтобы вести его
> вперед, но не по-ленински вести. Какую картину изображает
> Твардовский? Он освобождает нашу землю от цивилизованного
> пейзажа. А ведь цивилизованный пейзаж нашей земли - это
> советский пейзаж. В Туркмении, под Магниткой, на канале
> Москва - Волга, в смоленском колхозе - все равно это пейзаж
> советского строительства, советского зодчества, советского наполнения.
> А любимая земля Твардовского изображена так, как можно было
> изобразить ее в некрасовские времена. Войну XX века - нашу
> Отечественную войну - он изображает без танков, авиации,
> артиллерии, без огромной силы моторов, которая была
> характерна для армии, без тех технических кадров, без которых
> немыслима была победа в этой войне. Он изображает ее так, как
> можно было изобразить войну 1914 года и, может быть, даже
> войну еще более раннюю. <...>
> И наконец, что особенно важно и чем я хочу закончить, - он
> <...> изображает землю и на ней человека, забывая, что
> человек в нашей стране существует в той государственной
> системе, которая и есть наша советская власть. Вот почему -
> об этом говорили товарищи, выступавшие передо мною, - так
> удивительно он изображает восстановление:
> "Неужели все сам, Михаил Мартыныч, - спрашиваю..."
> (цитирует)[9] Далее выступающий
> цитирует следующее место из очерка "В родных местах": "-
> Неужели все сам, Михаил Мартыныч? - спрашиваю я, называя так
> Мишку потому, что передо мной пожилой, усталый мужчина с
> занесенными седой щетиной щеками и подбородком. А помню я его
> молодым парнем, еще игравшим с нами, ребятишками, в лапту на
> Святой неделе. - Неужели все сам?
> - Ну, как же не сам? Сам. Оно же и видно, что сам. - Он
> улыбается, как будто конфузясь за свою работу. - Сам, брат...
> - Отвага, - говорю я, пытаясь поощрить Мартыныча к более
> подробной беседе о его первом опыте плотничества.
> - Да нет, какая отвага! - возражает он. - Жить надо, а
> негде..." (А. Твардовский, Собр. соч. в 6-ти томах, т. 4, с. 395).
> .
> Этот пять-шесть раз повторенный "сам", такой "сам", который
> восстанавливал Смоленск после наполеоновского нашествия,
> после войны 1812 года. Да двести лет нам восстанавливаться до
> довоенного уровня, если "сам" это будет делать. Неверно это.
> Вчера и позавчера напечатан в газетах наш государственный
> бюджет. Вот где в каждой строчке, в каждом слове видна та
> сила, которая восстанавливает нашу жизнь до ее довоенного
> уровня. <...>
> Я хочу привести еще маленькую деталь. <...> Здесь речь идет
> не о двух-трех эпизодах, о которых было сказано в статье
> Ермилова и о которых правильно говорил товарищ Субоцкий. Речь
> идет о тоне всей вещи. <...> Вы помните эту чудесную девушку,
> которая плясала "Лявониху" под Вязьмой (цитата)[10] Имеется в виду
следующее место из очерка "Лявониха": "Плясала тогда на кругу, под сосновыми
накатами
> большого блиндажа, одна женщина с петлицами военного врача.
> Она была родом из Белоруссии и запомнилась мне еще потому,
> что при вручении ей в тот вечер ордена сказала вместо. "Служу
> Советскому Союзу" - "Служу советскому народу", - и страшно
> смутилась, думая, что допустила непоправимую ошибку. А потом
> разошлась и плясала до пота родную "Лявониху" (А.Твардовский,
> Собр. соч. в 6-ти томах, т. 4, с. 331).
> .
> И в самом деле, ошибка тут невелика, когда она вместо "Служу
> Советскому Союзу" ответила "Служу советскому народу". Но
> Твардовский хочет сказать, как легко эти слова переставить, а
> мы понимаем, как это трудно. Нет, все-таки "Служу Советскому
> Союзу" говорили миллионы людей, получая награждения на
> фронте, утверждая этим государственное значение и
> государственный смысл войны, - и в этом была большая правда.
> (С места: "Это то же самое".)
> Здесь ошибки нет, если иметь в виду эту девушку, но если
> говорить о писателе, который в этом тоне написал всю вещь, то
> я имею право об этом здесь вспомнить. <...> О Твардовском
> надо говорить всерьез; не для того, чтобы злорадствовать, а
> потому что нас учит этому партия, учит большого поэта и
> малого и очень помогает нам двигаться вперед.
> Ради этой помощи, ради того хорошего, что можно найти в
> честной и принципиальной критике, стоит все это сказать тов.
> Твардовскому, независимо от того, здесь он или нет его на
> нашем сегодняшнем обсуждении. <..>
> Емельянова: У меня составилось представление <...>, что
> человек отнесся к этой задаче - написать свои записки и их
> опубликовать - несколько легкомысленно.
> [В.] Овечкин: Может быть, Твардовскому действительно хотелось
> писать о себе, но так, чтобы получилось не о себе. Но у
> художника так не получается - прорывается. Писал не о себе, а
> получилось очень о себе.
> Я не знаю, есть ли из присутствующих кто-либо, кому было бы
> так тяжело, как мне, но мне очень тяжело - это разочарование.
> После этих записок я Твардовского разлюбил, потому что он
> разлюбил то, что мне очень дорого.
> Вот "Страна Муравия" - да, здорово, ничего не скажешь. Но
> знаете ли, в эти годы - 1930-1931 - увлекаться идеей
> коллективизации было очень нетрудно. Первые тракторные
> колонны, страшная ломка - тут много поэзии, романтики.
> Казалось, что все пойдет быстрее, легче, а пошло не так
> легко, последовали годы 1932, 1933, когда 300 грамм на
> трудодень получали, 400 грамм, - надо разобраться в этом,
> почему и как.
> Надо не только жалеть. Жалеть - вся русская литература жалела
> мужика, это было очень простое отношение к деревне; можно
> было пойти в деревню с одним-единственным чувством - чувством
> жалости к мужику и написать черт знает что, а сейчас что
> жалеть? Жалеть надо что-то хорошее, а мужицкий идиотизм надо
> ненавидеть всей душой, до дрожи во всем своем существе. Этой
> ненависти я у Твардовского не вижу. Надо этого мужика взять
> за шиворот, как говорил Атаров, и тянуть, и толкать носом в
> это место, где сладко, а он не понимает, что сладко, и если
> сегодня не сладко, через 10 лет будет сладко. С таким
> отношением надо подходить к простому человеку.
> Мне кажется, Твардовский больше любит не человека на земле, а
> землю под человеком, она была миллион лет тому назад и будет,
> и изменять не надо.
> В "Доме у дороги" колхозом и не пахнет совершенно: может быть
> и при Петре, и при Иване III - в любые времена. Там нет ни
> одного слова о колхозе, а если бы автор вставил два-три
> слова, было бы еще хуже, была бы фальшь, но он не вставил,
> остался художником, если бы он вставил - все было бы потеряно.
> После "Страны Муравии" он о колхозе не писал, потому что в
> колхозе оказалось не все так гладко, просто, легко, как ему
> казалось в 1931 году.
> Мне очень тяжело все это говорить, потому что я очень люблю
> Твардовского, очень ценю его талант; я считаю, что это самый
> большой поэт из советских поэтов, настоящий поэт, от всей
> глубины души поэт, но поэт не чувствует сегодня в тяжких
> буднях - какие будни бывают в этих буднях, не чувствует, за
> что нужно бороться, на что нужно обрушиваться со всей яростью
> души своей, что нужно любить. Обо всем этом, что он не
> делает, мне легче было бы говорить в глаза, но что его
> сегодня нет - не моя в том вина.
> В "Доме у дороги" и во всем том, что начал писать Твардовский
> после "Дома у дороги", уже чувствуется вот что. Как-то было
> опубликовано постановление насчет отведения земельных
> участков демобилизованным полковникам и генералам - кажется,
> гектар полковникам и два гектара - генералам[
11] Речь идет о постановлении
> Совнаркома СССР от 21 июня 1945 года (? 466) "Об улучшении
> жилищных условий генералов и офицеров Красной Армии".
> . Получайте землю, стройтесь, обзаводитесь хозяйством - куры,
> гуси и прочее.
> Слишком всерьез принял это постановление Александр
> Трифонович. Это постановление не для нас, не для писателей.
> (Аплодисменты.)
> [В.] Архипов: Мне приходится впервые выступать перед таким
> квалифицированным собранием. Естественно, что я чувствую себя
> немного не в своей тарелке и прошу в то, что я скажу, вносить
> соответствующий поправочный коэффициент.
> Но что вы можете от меня требовать и что я удовлетворю - я
> буду говорить совершенно честно о том, что я чувствовал,
> когда читал Твардовского. На это я иду тем более охотно, что
> мое ощущение как от поэм последних Твардовского, так и от его
> записок совершенно не то, о котором здесь говорили товарищи.
> Я не могу совершенно согласиться с первым выступлением в этой
> аудитории - тов. Златовой, которая чувствовала, что от поэмы
> к поэме она теряет Твардовского. Я это никогда не ощущал. Для
> меня "Василий Теркин" - это нечто огромное, что всегда меня
> привлекало, о чем я говорил бойцам. <:>
> В 1944 году, когда войска Карельского фронта стали
> форсировать Свирь, бойцы бросились вплавь со стихами
> Твардовского "Переправа, переправа, берег левый, берег
> правый", - как я буду говорить об утрате. Для меня ощущение
> "Василия Теркина" связано с этим и ни с чем другим.
> Мне говорят, что здесь есть нарастание момента национального.
> Что же, это не случайно. <...> Здесь Твардовский выразил то,
> что произошло во время этой войны.
> Я русский, но я никогда не ощущал, что я русский; я учился в
> ИФЛИ, я жил в студенческом общежитии вместе с товарищами -
> татарами, грузинами, евреями, никто не чувствовал, что он
> русский, грузин, татарин, еврей. Во время войны я вдруг
> почувствовал, что я русский; и это тогда, когда к русским
> приставляли двойную охрану, когда говорили: "русских
> расстреливать, а других еще подождем". Это тогда, когда я
> прочел в статье Ильи Эренбурга, что сволочь немец менял двух
> непокорных русских девушек на одну эстонку; тогда я
> почувствовал, что я русский. Это почувствовал и Твардовский,
> и об этом он сказал, и это неплохо. Немцы видели в русских
> своих главных врагов, и естественно, что нарастание
> национального момента не могло не сказаться в "Василии Теркине".
> (С места: "А власовцы тоже были русскими?")
> Власовцы, по-вашему, это русские, а, по-моему, не русские.
> Это люди без всякой национальности, потому что предатель не
> имеет родины, не имеет национальности.
> Я говорил о нарастании национального момента во время войны с
> немцами и, естественно, что это не те же русские, которые
> были в 1917 году, и ощущение национального сейчас совсем
> другое, чем бунинское. Недавно я прочитал роман Бунина
> "Лихо", один из его зарубежных романов. Пишет, конечно,
> русский человек, но тот еще русский! - вспомните, как он в
> Орле выпивал в ресторане и т.д. Это для меня тоже не русский.
> В связи с этим хочется сказать несколько слов об ощущении
> Твардовским природы и об ощущении родины. Я не буду
> опровергать то, что говорили товарищи, - каждый имеет
> законное право высказывать свое недовольство. Я очень
> внимательно слушал тов. Овечкина, и я почувствовал, что он
> искренне говорит, с большой болью, болью утраты Твардовского.
> Я помню его довоенные стихи. "Родная сторона", - говорил
> Твардовский, обращаясь к родине. "Признаю, принимаю, есть
> много других, кроме этого края, и он для меня на равнине
> твоей не лучше, не хуже, а просто милей"[
12] Имеется в виду стихотворение
> А.Твардовского "О родине".
> . И в его записках ничего ограниченного ("Мы - смоленские")
> вы не увидите. Теркин говорит: "Я корешок смоленский", но
> говорит это при получении ордена, который дается за защиту
> Родины. Здесь совсем другое ощущение, не с уездной колокольни.
> Хочется сказать относительно Худолеева. Владимир Ильич учил,
> что конкретное гораздо шире и богаче общего. Это философское
> обобщение заключается в том, что в конкретном проявляется <:>
> богатство индивидуального. Худолеев - воплощение страшного
> упорства. Он победил в войне, и это упорство он проявляет во
> всем. Сейчас он тешет бревна для своей избы, а председатель
> колхоза говорит: "Вот и новый специалист колхозный у нас
> объявился". Завтра он будет тесать бревна на колхозный двор и
> проявит ту же страсть, ту же неукротимость. Вот что я
> прочитал в образе Худолеева. И поэт к нему возвращается
> вновь, когда он идет по Смоленску.
> Мне это почему-то напомнило Маяковского, его восприятие мира:
> "Улица моя, дома мои..." Твардовский так идет по улицам. Он
> думает о том, как застеклить окна, как починить. Это ощущение
> - что все здесь его, что он хозяин здесь - не оставляло меня. <...>
> Разрешите остановиться на самых тяжких моментах и главах в
> книге Твардовского, о чем с искренним беспокойством говорили
> товарищи. Должен заметить, что мы не поймем заметок
> Твардовского, если не поймем, где главное - та ниточка, на
> которую он, как бисеринки, нанизывает эпизоды своих записных
> книжек. Главное, конечно, - это человек в борьбе с врагом.
> Кто человек? Советский человек. Кто враг? Немцы. Тогда мы не
> найдем ни одного неправильного эпизода.
> Тетя Зоя. На первый взгляд Твардовский поместил этот эпизод
> лишь потому, что после фронтовой дороги он выпил у тети Зои и
> выспался. Конечно, товарищ, который считал только то, сколько
> рюмок выпил писатель, это заметил, но у тети Зои есть другое.
> Это - торговка, совершенно непривлекательная личность; вдруг
> она заговорила: если же немцы опять придут, я запалю с
> четырех сторон свою хибарку (а ее хибарка ей очень дорога),
> возьму корову и уйду.
> Это говорит тетя Зоя, в высшей степени непривлекательное,
> дрянное существо, к которой Твардовский относится очень
> иронически, но этот момент - вот что позволило Твардовскому
> нанизать этот эпизод на общую ниточку своих рассуждений.
> Возьмите Дедюнова. Федор Маркович Левин - мой друг и товарищ
> по армии, вместе с ним мы были на Карельском фронте, на 3-м
> Украинском фронте, - Левин солидаризировался с теми
> товарищами, которые говорили об эпизоде с Дедюновым. Сейчас
> мне хочется поговорить с Левиным не как с критиком, а как с
> политработником 26-й армии.
> (Д.Данин: "Он и тогда оставался критиком".)
> Федор Маркович был в дивизии 186-й не один раз; эту дивизию
> называли "дикой дивизией". Почему так? По той простой
> причине, что она пополнялась людьми из лагерей.
> (Левин: "Нет, не так - она в начале существования называлась
> так, а потом в ней состав переменился".)
> Ее состав не был совершенно другой, а другим он стал потому,
> что дивизия участвовала во многих боях. В 186-й дивизии были
> люди, которые туда пришли с судимостью в 18 лет, а вернулись
> из нее домой советскими гражданами, с них была снята
> судимость; они завоевали во время войны не только какие-то
> вершки своей земли, они прошли через очистительный огонь
> войны, который очистил их души.
> Я читал эпизод с Дедюновым - других что интересует:
> четвертинку пил, женщину избил, куртку спер - и конечно,
> крест. А.Твардовский подходил к явлению иначе; он смотрит,
> нет ли у этого человека в его душе чего-нибудь живого, на что
> можно повлиять, чтобы он потом стал человеком.
> (С места: "Он такой же "оговорщик", как и вы. Вы
> систематически поддерживаете все реакционное, со
> всевозможными оговорками".)
> Меня это совершенно не смущает. Когда я говорил, что
> нервничаю, я думал, что возражения будут посильнее.
> "Писатели - это инженеры человеческих душ" - так или нет?
> Сейчас можем ли мы сказать, что ликвидация пережитков в
> сознании людей уже решена? Нет, не можем. Вопрос воспитания
> всех людей решен или нет? Нет. Почему вы считаете писателя
> реакционером, если он нащупывает точку, которая может стать
> точкой опоры для перемены его характера? Простите, товарищ
> Субоцкий, я этого не понимаю.
> Далее, эпизод с кулаком. Товарищи говорят, что Твардовский
> рисует человека, который примирился с советской властью.
> Когда я читал этот эпизод, у меня было другое впечатление.
> Это не кулак, примирившийся с советской властью, побежденный
> той политикой, которую проводила партия. Кулачество было
> разбито у нас не только в открытом бою, не только
> экологически, но оно было ликвидировано как класс на основе
> сплошной коллективизации, но кулачья собственническая мораль
> была разбита.
> ([Л.] Лагин: "И потому кулаки пополняли ряды полицаев".)
> Этот процесс еще не закончен. Товарищ, возразивший мне
> сейчас, сказал то, что сказал Ермилов.
> (Лагин: "То, что сказала партия - зачем все валить на Ермилова?"
> С места: "Ермилов написал статью, и она может обсуждаться".)
> Я говорю, что я это прочитал у тов. Ермилова - что здесь
> особенного? Я говорю следующее: расчеты немцев, когда они
> нападали на нашу страну, шли, конечно, очень далеко. Они
> считали, что их поддержит ликвидированное кулачество, все
> преступные элементы, православная церковь в СССР. Немцы
> рассчитывали, например, на то, что после первого же поражения
> Красной Армии начнутся восстания и проч. и проч.
> Получилось ли все это? Этого не произошло. <...> Таким
> образом, эпизод с кулаком я расцениваю иначе, а именно:
> кулачество потерпело моральное поражение. Недаром кулак у
> Твардовского говорит: "собственность для меня прежнего
> внушения не имеет".
> Тов. Ермилов говорит, что кулак примирился с советской
> властью потому, что его сыновья заняли различные посты. Пост
> колхозного кузнеца, пост шахтера, награжденного орденом
> Ленина, он учится в Академии, третий - чернорабочий, ставший
> начальником железной дороги, причем ко всякому труду он
> относится с равным уважением. Скажите, товарищи, может быть,
> я действительно заблуждаюсь, думая, что это именно психология
> кузнеца, когда герой Твардовского говорит с уважением о
> колхозном кузнеце. Нет. Потому данный эпизод у Твардовского я
> рассматриваю так: он свидетельствует о крупнейшей победе, о
> разгроме собственнической морали и победе новой морали,
> морали труда. <...>
> Левин: Товарищи, очень много уже сказано, и сказано
> совершенно верно. Создается даже впечатление, что мы все
> объясняем друг другу то, что каждый в отдельности знает,
> потому что я не вижу людей, которые придерживались бы другой
> точки зрения на "Родину и чужбину", не вижу другого
> отношения. Овечкин сказал превосходную речь. Я мог бы
> присоединиться также к речи Субоцкого, которая была в другом
> стиле и в которой с другой стороны - политической -
> рассматривается это произведение. Но дело не только в том,
> чтобы присоединиться к предыдущим ораторам, а в том, чтобы
> высказать новое суждение.
> Во-первых, мне, должен сказать прямо, во всем этом деле
> (потому что это уже стало делом) не нравится поведение самого
> Твардовского, отношение его к критике "Родины и чужбины".
> Сейчас у нас третье собрание. Два были отложены, потому что
> Твардовский в какой-то мере уклонился от этого собрания.
> Сегодня сообщают, что он вывихнул ногу. Это причина серьезная
> и уважительная, но я должен сказать, что если бы разбиралось
> мое произведение и я бы знал, что оно подвергается критике,
> то даже с вывихнутой ногой явился бы на собрание.<...> В
> поведении Твардовского я вижу неправильное отношение к нашей
> литературной общественности и к критике этой вещи.
> Голос критики раздался впервые на одном из заседаний
> президиума Союза писателей, где выступил Субоцкий. Потом
> появилась статья Ермилова в "Литературной газете".
> (С места: "Ваше собственное выступление было раньше".)
> Нет, оно было между этими двумя выступлениями. Во всяком
> случае, речь Субоцкого Твардовский слышал, статью Ермилова
> читал - следовательно, он понимал, что речь будет идти об
> ошибках и недостатках его произведения. Тем не менее он
> уклонился. Я думаю, что Твардовский, член правления Союза,
> подает дурной пример другим писателям.
> Здесь <...> шла речь об общем характере всего произведения, о
> том идеологическом вывихе, который в нем обозначился. Я хочу
> коснуться того места, где Твардовский говорит о том, что люди
> "хекают", а мы рубим. Оно вызвало у меня особенно глубокое
> возмущение по многим причинам.
> Я прочту это место: "Почему так устала душа и не хочется
> писать..." (цитирует)[13] См.
> сноску 21 данной публикации.
> .
> Дело в том, что я совершенно не понимаю, почему Твардовский,
> который сам так хорошо работал во время войны, изображает и
> себя, и тех, кто делал то же самое, как людей "хекающих" по
> отношению к рубящим.
> Это совершенно неправильно и практически и теоретически.
> <...> Позвольте, я попытаюсь объяснить, в чем тут дело. Мне
> думается, что в этом отрывке проявилась та крестьянская
> ограниченность, которая присуща всему этому произведению. Это
> то, что называется идиотизмом деревенской жизни. Были такие
> экономисты - физиократы[14] Одно
> из направлений классической буржуазной политической экономии,
> возникшее во Франции в середине XVIII века. Физиократы делили
> общество на три класса: производительный, представители
> которого создают "чистый продукт" (включает только работников
> земледелия); собственников - получатели земельной ренты
> (земледельцы, государь и получатели десятины); "бесплодный" -
> все граждане, кроме занимающихся земледелием. Подробно см.:
> Большая Советская Энциклопедия, т. 27. М., 1977, с. 353-354.
> . В основе теории физиократов заложена идея, что только
> земледельческий труд производит ценности. Поэтому
> промышленные рабочие их не производят, не говоря уж о всех прочих.
> Читая это место в книге Твардовского, я вспомнил известную
> сказку Л.Н.Толстого[15] Имеется в
> виду "Сказка об Иване-дураке и его двух братьях: Семене-воине
> и Тарасе-брюхане, и немой сестре Маланье, и о старом дьяволе
> и трех чертенятах".
> о том, как дьявол пришел к мужику и сказал: "Что вы все
> работаете руками, а вот я буду работать головой". Мужики
> удивились - покажи. Дьявол стал на колокольню и начал
> говорить разные речи. Дьявол простоял на колокольне довольно
> длительное время, устал, проголодался и ушел с колокольни,
> ударившись о землю головой. Нет, сказали мужики, так работать
> головой мы не согласны. В этой толстовской сказке проявилась
> та самая идеология патриархального крестьянина, которая
> является вредной сущностью толстовства. Которая проповедует,
> что вся цивилизация, вся культура - от лукавого, приложи руки
> - и будешь есть хлеб свой. Отрицание цивилизации сказалось в
> книге Твардовского в этом "хеканье".
> Воюет только тот, кто сидит в окопе и стреляет. Всякий
> другой, кто снабжает, пишет в газете, пишет стихи, - уже не
> воюет, это уже "хекающий". Это идеологический крен.
> Твардовский оклеветал прежде всего самого себя. Он написал
> "Василия Теркина" и сделал гораздо больше, чем если бы сидел
> в окопе, потому что он воодушевил людей на саму героическую борьбу.
> Если подумать хорошо и поглубже, можем ли мы сказать, что эта
> книга прозы Твардовского не имеет никакого отношения к тому,
> что он делает в поэзии? Я думаю, что это не так, проза и
> поэзия его связаны.
> Выступавший передо мной тов. Овечкин уже говорил о том, что
> после "Страны Муравии" он не видит в поэзии Твардовского
> того, что ведет вперед, - любви к колхозу и т.д. Я думаю, что
> такое ощущение - не случайно. Я много думал над "Домом у
> дороги" еще потому, что прочел поэму А.Недогонова "Флаг над
> сельсоветом". Я отлично понимаю, Твардовский - поэт огромного
> дарования, пожалуй, крупнейший наш поэт, зрелый, со своим
> определившимся стилем, своим лицом, а Недогонов - поэт
> молодой и в его поэме ощутимы многие влияния и голоса, от
> Багрицкого и до Кирсанова. В обоих случаях изображается
> возвращение фронтовиков в свой колхоз. У Недогонова воин
> думает о своем колхозе, он едет из-за границы через всю
> страну и везет с собой коня в дар колхозу - он прежде всего о
> колхозе подумал. У Твардовского солдат возвращается домой, и
> нет у него признаков думы о колхозе, слова не найдешь о
> колхозе, за исключением одного места: Сивцов стал строиться,
> "колхоз так-сяк леску подвез". Все остальное он делает сам.
> Читая в "Родине и чужбине" о крестьянине, который сам топором
> строит хату, я подумал: вот откуда Сивцов. Не говорю уже о
> том, что все это неправильно отражает огромный
> восстановительный процесс, который проходил и проходит в
> нашей деревне в эти годы. <...>
> У меня возникает еще одна параллель. Я сравнил поэтическое
> творчество Твардовского с творчеством Исаковского. Что
> характерно для Исаковского? Какое бы стихотворение
> Исаковского я ни взял, везде вижу, что этот поэт необычайно
> зорко всматривается во все новое в деревне. В любой песне
> Исаковского - везде вы чувствуете: пишет поэт, который прежде
> всего видит и хочет видеть, показывать новое в деревне. И
> потому он сам является идеологом этого нового, является
> вожаком, передовиком.
> В докладе тов. Жданова[16]
> Имеется в виду постановление ЦК ВКП(б) от 14 августа 1946
> года "О журналах "Звезда" и "Ленинград".
> говорилось о том, что писатель должен быть вожаком, он должен
> руководствоваться политикой нашего государства в своей работе
> и идти впереди народа, вести его вперед.
> Что же, товарищи, дело в том, что нельзя сказать, что
> Твардовский один. Не раз возникал этот вопрос, когда шла речь
> о ряде произведений и в годы войны, и после нее. Скажем,
> говорили о защите родины, о патриотизме, и некоторые писатели
> больше отмечали национальное, чем советское. Забывали, что
> Русь не та и мы не те. Симонов сам говорил, что у него в
> "Русских людях" соответствующий акцент появился. Или в
> стихотворении того же Симонова "Ты помнишь, Алеша, дороги
> Смоленщины..." говорится: "...все-таки Родина - Не дом
> городской, где я празднично жил..." (читает).
> Я прочел еще на фронте эти строчки, и меня сразу кольнуло:
> почему родина - это проселки, а не дом городской? Во-первых,
> не всякий в городском доме жил празднично, большинство жило
> по-трудовому. А потом, почему не городской дом? Ведь мы не
> старая аграрная страна, мы давно стали страной
> индустриально-аграрной. У нас могучий пролетариат, который
> создал партию, совершил революцию, - а вдруг оказывается, что
> родина - это не дом городской. Это ограниченное
> представление, что Россия - это просто Русь. У Твардовского
> появилось также представление о Руси - в виде малого мира и
> старой крестьянской Руси с ее ограниченностью, и она вдруг
> выплыла как самое милое, и в результате получилась вещь
> идеологически неверная, искажающая то, о чем должен был
> написать в своих воспоминаниях писатель-коммунист.
> [С.]Львов: <...> Недавно мне пришлось говорить с одним
> армейским агитатором - он проводил собеседование с сержантами
> на тему "Моральный облик советского солдата". После этого
> собеседования ему был задан вопрос - в одном из наших
> журналов появился рассказ о том, как во время войны была
> разбомблена тюрьма и оттуда убежали заключенные. Они
> образовали отряд и дрались не только не хуже, но лучше
> остальных, оставшихся в окружении. Правильно это или
> неправильно, - спросили сержанты своего агитатора. Хорошо ли
> сделал писатель, написав этот рассказ? По-моему -
> неправильно, нехорошо. Прав писатель Е.Федоров, который в
> одном из своих рассказов о спекулянте поведал, что он,
> оказавшись в тылу врага, не только приютил судью, его
> судившего, но собирается здесь, в тылу, помочь нашим людям?
> По-моему, не прав. Отдельные люди, как исключение, так
> поступали, конечно, но разве можно, чтобы художник это
> обобщал, и разве можно выступать с этой трибуны в защиту
> того, что ошибочно изображено в нашей литературе?
> (С места: "Правильно, правильно".)
> А товарищ выступал именно с таких позиций. Товарищ говорил
> здесь о том, что в студенческом общежитии ИФЛИ он не ощущал
> себя отличным от своих товарищей другой национальности. Он
> ощущал себя советским гражданином и почувствовал свое отличие
> во время войны. То и другое имеет в своей основе одну
> платформу, крайне реакционную. <...> И только глубочайшее
> возмущение человеком, который выступил здесь в защиту "дикой
> дивизии", представляя случайные факты как общее правило,
> вызвало мое выступление.
> (С места: "Он Твардовского защищал".)
> И оказал ему медвежью услугу, защищая то, что может погубить
> этот дорогой нам всем талант. <...>
> Данин: Товарищи, <...> я постараюсь быть более или менее кратким.
> Прежде всего мне хотелось, подобно тов. Львову, остановиться
> на выступлении тов. Архипова. Так, оказывается, что ни одно
> из обсуждений, проводимых здесь, не обходится без того, чтобы
> на нем не были сказаны слова", которые могут вызвать только
> прямое возмущение аудитории и которые не имеют ничего общего
> с нашими принципиальными позициями и нашим отношением к литературе.
> Когда тов. Архипов говорил о своем истолковании отдельных
> мест из прозы Твардовского, то буквально каждое из этих мест,
> вернее каждое из его истолкований, немедленно вызывало прямо
> обратное толкование, причем такое, которое основано на общем
> характере прозы Твардовского. Дело не только в эпизодах, и
> это мне хотелось больше всего подчеркнуть. Можно было бы
> опровергать тов. Архипова и спорить с ним. Нет, оправдание
> тети Зои ложное, просто чудовищное оправдание, потому что все
> время речь идет о том, что перед нами дурной, отвратительный
> человек. И потому, что в ней вот столечко заметил
> Твардовский, она не становится хорошей. Дедюнов - мерзавец,
> скотина, он сравнивается с этими людьми, которые пришли из
> лагеря в "дикую дивизию", со всех сторон он плохой. Но в нем
> есть столечко хорошего, поэтому правильно сделал Твардовский,
> по мнению тов. Архипова, показав его в своих записках как тип.
> То же самое происходит с кулаком. Из всего этого только
> следует, что тов. Архипов вычитал в прозе Твардовского только
> то, что он хотел заранее вычитать, а не то, что там
> изображено. И любопытно, что, говоря об этих людях, тов.
> Архипов забыл об одном: не просто об объективном значении
> образов, эпизодов, но о том отношении автора, которое до нас
> доходит в этом изображении.
> Каково отношение Твардовского к тете Зое?
> Ведь это вовсе не отношение к плохой женщине - это отношение
> умилительное, и это умилительное, всепрощающее отношение бьет
> в нос, его нельзя не заметить. Если этого не замечать в
> литературе, книги читать не нужно, потому что они пишутся не
> для того, чтобы читать два-три слова в фразе, а воспринимать
> ту атмосферу, которая ее пронизывает. И эта атмосфера
> вызывает, например, мое читательское возмущение.
> Совершенно то же самое с Дедюновым; здесь умиление перед
> Дедюновым, любование им. Если бы Твардовский осудил Дедюнова,
> показал нам отношение к тете Зое, которое прозвучало в первых
> словах тов. Архипова, - было бы совсем другое дело, то, что
> мы называем критическим началом в нашем реализме. Но этого
> нет, и вся беда - они оправдываются прозой Твардовского.
> У Твардовского написано "мой дом", и тов. Архипов сравнивает
> это со словами Маяковского "Улица моя, дома мои...".<...> У
> Маяковского это было осознание себя хозяином земли -
> человеком, который чувствовал свою ответственность за каждый
> дом на этой улице, у которого не было своего дома на этой
> улице. А здесь смысл прямо противоположный. Как же это не
> видеть? <...> Мне хочется сказать свои соображения независимо
> от выступления Архипова.
> Я не могу согласиться с толкованием и критикой всех эпизодов,
> которые оказались в поле зрения выступающих. На мой взгляд,
> вообще с самого начала в печати в этом смысле было дано
> несколько неправильное направление критики. Получилось, что
> проза Твардовского дурна или хороша потому, что там есть
> хорошие или дурные эпизоды.
> Ермилов в своей статье вырвал четыре дурных эпизода и на этом
> обосновал уничтожающую критику Твардовского, причем с
> выводами Ермилова нельзя не согласиться, потому что они
> правильны. Но другой человек мог взять четыре отличных
> эпизода и обосновать на них положительную критику
> Твардовского, и с его выводами тоже нельзя было бы не
> согласиться. Взять хотя бы новеллу о Косте. Мне, например,
> кажется, что эпизод с "мировым" дедом, как интерпретировал
> Атаров, - один из лучших эпизодов в книге. Этот дед
> воспринимается как человек более широкой точки зрения и более
> глубокого отношения к действительности, чем автор, который о
> нем пишет. И поэтому интерес к Турции этого деда не есть
> интерес традиционный, идущий от Шипки, а интерес человека,
> который думает о весах войны, которые сейчас колеблются. А
> дед думает о Турции, потому что не знает, на чьей стороне в
> войне она выступит. Дед рассуждает совершенно государственно,
> как зрелый и политически воспитанный человек, и та
> умиленность, с которой о нем пишет автор, и то чувство
> превосходства, которое он испытывает по отношению к этому
> деду, оскорбительны для деда.
> Я не могу согласиться со страшной критикой, которую вызвал
> эпизод о "хеканье". Дело не в том, что Твардовский хочет
> оскорбить писательское самолюбие. Речь идет о большой
> усталости. В этом эпизоде есть то, что мы, люди бывшие на
> войне, работавшие в редакциях, часто чувствовали. Часто, сидя
> в редакции в 10-15 километрах от переднего края, мы думали:
> "они воюют, а нам лучше - и это плохо, что нам лучше". <:>
> Сказав о том, что есть эпизоды, которые, с моей точки зрения,
> не заслужили суровой критики, которой они подвергнуты, о том,
> что есть эпизоды положительно прекрасные, как эпизод с
> Костей, я хочу сказать свое мнение о всей прозе в целом.
> Я был счастлив услышать речь Овечкина, и она была
> замечательна, потому что ее произносил человек, в котором
> можно было бы сразу отличить страстно заинтересованного в
> том, чтобы люди наши, даже самые отсталые, становились выше,
> становились передовыми людьми. Я понимаю, когда Овечкин
> говорил, что он любил Твардовского и разлюбил и что это ему
> не легко произнести. И то, что я почувствовал в речи Овечкина
> - страстного борца за настоящую жизнь, за ее улучшение, за
> человека, - мне показало, почему проза Твардовского так не
> пришлась ему по душе, почему он, прочитав ее, разочаровался.
> Очевидно, он тоже начал читать эту прозу с огромным
> интересом, имея только добрые чувства к Твардовскому, и тем
> сильнее это разочарование.
> Все дело в том, что в этих записках выясняется авторский
> характер, авторская личность, прямо противоположные тому
> существу человеческому, которое мы почувствовали в
> выступлении Овечкина. В этих записках выступает
> чувствительный созерцатель, который не думает о том, как
> трудна, как драматична бывает жизнь, о том, как выходить из
> этого драматизма и как сделать, чтобы люди жили лучше и
> проще. Автор испытывает жалость и сострадание, он любуется
> чертами смирения, покорности судьбе, покорности
> обстоятельствам, какие есть у людей, о которых он пишет.
> Все это выражено в прозе, я бы сказал, изысканной до такой
> степени, истонченной до такой степени, что она не может быть
> рассчитана на массового читателя. Эти записки доступны отнюдь
> не каждому читателю, чтобы читатель мог понять и раскрыть
> все, что в них написано; это <...> проза, в которой есть
> кокетничанье русским языком, а не просто отличный русский
> литературный язык. Я мог бы привести много примеров, чтобы
> это показать; можно привести ряд нарочито старых, почвенных
> оборотов Твардовского, хотя совершенно ясно, что сегодня
> русские люди так не говорят, - это старомодный и изысканный
> русский язык.
> Что здесь главное, какова защитительная окраска этой прозы?
> Эта защитительная окраска в неправильном понимании понятия
> народности. В него вкладывается не такое содержание, какое
> должно вкладываться. Белинский любил говорить: "Не хлопочите
> о народности: если вы подлинный русский человек и человек
> своего времени и стоите на уровне передовых идей своего
> времени, вы неизбежно будете народным, от этого вы не уйдете,
> если честно будете писать о действительности"[
17] Неточная цитата из статьи "О
> русской повести и повестях г. Гоголя ("Арабески" и
> "Миргород")". У Белинского: "...не хочу слишком
> распространяться о их народности (повестей Гоголя. - Р.Р.),
> ибо народность есть не достоинство, а необходимое условие
> истинно художественного произведения, если под народностию
> должно разуметь верность изображения нравов, обычаев и
> характера того или другого народа, той или другой страны.
> Жизнь всякого народа проявляется в своих, ей одной
> свойственных, формах, следовательно, если изображение жизни
> верно, то и народно" (В.Г.Белинский, Собр. соч. в 9-ти томах,
> т. 1, М., 1976, с. 172).
> .
> Я ощущаю хлопоты о народности, стремление, чтобы эта
> народность - русская, коренная, традиционная народность - все
> время была на поверхности, о себе напоминала. Она все время
> должна быть подчеркнута в этой прозе.
> Сегодня на заседании, которое в течение многих часов шло в
> Союзе писателей, где обсуждались вопросы национальной
> литературы, очень часто шла речь о национальной
> ограниченности в национальных литературах. Я не вижу
> основания исключить русскую литературу из числа тех, в
> которых национальная ограниченность может ощущаться.
> Я вижу русскую национальную ограниченность прозы
> Твардовского. Она нисколько не лучше, чем азербайджанская,
> якутская, бурят-монгольская ограниченность. Мы говорим о
> национальной ограниченности в национальных литературах и
> боимся сказать одно слово о национальной ограниченности,
> которая имеет место в нашей русской литературе. А между тем
> об этом нужно говорить, и вот почему: из этой национальной
> ограниченности есть только один выход - в коммунизм, в
> коммунистический интернационализм, и, слава Богу, мое
> поколение, поколение людей, которые недавно перешагнули за
> тридцатилетний возраст, всю свою жизнь воспитывалось в
> традициях этого коммунистического интернационализма, с
> детства, с пионерского отряда, в школе, в комсомоле. И даже
> те, кто не был пионером и комсомольцем, они все время, во
> всем движении нашей действительности, во всей идейной жизни
> ее, ощущали стремление к этому интернационализму. Поэтому
> чужда и странна была для нас национальная ограниченность. Я
> думаю, что эго некоторые накладные расходы войны, которые
> сейчас возможно быстрее надо ликвидировать.
> Я хотел сказать о том, что было, так сказать, идейным
> двигателем всех нас, то, что позволяло нам ощущать,
> осознавать себя действительно как передовых людей
> человечества и не думать о нашей национальности в узком,
> ограниченном смысле этого слова, когда слово "советский" было
> для нас новой широкой национальностью. Когда я читаю прозу, в
> которой обо всем этом забывают, - я ее принять не могу.
> Мне многое в этой прозе понравилось - по кусочкам. Я даже
> имел несчастье сказать Твардовскому, встретив его: "Начал
> читать вашу прозу, и мне понравилось". Я пожалел об этом,
> когда дочитал первую часть. Все то, что мы не любили, не
> хотели любить, что мешало нам, - здесь ласково, тонко, с
> умилением и состраданием поэтизируется. Для меня это
> оскорбительно и отвратительно, потому что я прежде всего
> ощущаю себя человеком того нового мира, которым я жил, живу и
> буду жить и ради которого шел на эту самую войну, которая
> изображается в записках Твардовского.
> Сейчас, конечно, легко задним числом воспевать "Василия
> Теркина" и говорить о том, что там что-то было
> неблагополучно. Я "Василия Теркина" принял абсолютно и
> считаю, что там нельзя найти строк, где было бы сказано
> что-то декларативно и которые делали бы это произведение
> национально ограниченным. Там была широта, большой простор,
> большая человечность. Это была эпопея прекрасной жизни того,
> кого мы называем "маленьким человеком", простым человеком. <:>
> Я хочу, заканчивая, сказать следующее. В "Василии Теркине" не
> было декларации, а записки пестрят декларациями, лирическими
> и нелирическими, риторикой и рассуждениями всякого рода, и
> каждый раз, когда вы наталкиваетесь на эти рассуждения и
> декларации, вы видите подчеркнутую особенность, отдельность,
> ограниченность, любование своим маленьким мирком, его
> цельностью для самого автора, его неповторимостью. И я не
> вижу не только тени признаков коммунистического
> интернационализма, не только не чувствую никакого широкого
> дыхания жизни и дыхания войны, но чувствую национальную
> ограниченность. Я вспоминаю стихи Светлова в одной из его
> пьес[18] Имеется в виду пьеса М.
> Светлова "Двадцать лет спустя".
> , когда герой во время гражданской войны поет: "Я рад, что в
> огне мирового пожара мой маленький домик горит".
> Пусть и Твардовский этому радуется, и если Твардовский будет
> этому радоваться, мы будем радоваться вместе с ним. (Аплодисменты.)
> [З.] Кедрина: Я не собираюсь возражать никому из выступавших,
> кроме Архипова, и ему очень кратко: выступление Архипова мне
> крайне чуждо и неприемлемо, и в значительной мере потому, что
> там Архипов стремится доказать рациональность тех мест книги,
> где Твардовский проявил элемент отсталости. Это для
> Твардовского очень плохая услуга.
> В основном очень подробно и очень убедительно говорили здесь
> о "Родине и чужбине" Твардовского, и можно возражать
> товарищам только в деталях, в основном все правильно. Но мне
> хочется спросить: а где мы были? Мы, критики, которые так
> ясно, так хорошо, так отчетливо сегодня рассуждаем о том, что
> произошло в творчестве Твардовского. Разве мы, когда
> Твардовский писал "Деда Данилу", не видели и здесь попытки
> приспособить колхозную действительность к деду Даниле, а не
> деда Данилу к колхозной действительности? Мы почему-то
> считали нужным за большими достоинствами поэта Твардовского,
> большого поэта, которого мы все любим, не видеть маленьких
> его пороков. <...>
> И дальше - разве мы не читали строк Твардовского в небольшом
> стихотворении[19] Речь идет о
> строфах 7-8 из главы "Переправа" поэмы А. Твардовского
> "Василий Теркин".
> , где он говорил: вот русский солдат идет с винтовкой, как и
> 200 лет назад. Мы это читали, и некоторые товарищи умилялись
> - как хорошо, что он и сейчас идет.
> "Василий Теркин" сыграл огромную роль во время войны, но в
> "Василии Теркине" есть элементы некоторой ограниченности. Во
> время войны, может быть, не было смысла фиксировать на этом
> внимание. Но, говоря серьезно о Тзардовском, на это указать
> нужно. В "Доме у дороги", не учитывая того, что "колхоз
> так-сяк леску подвез", - колхозом не пахнет, и никто не верит
> в этот "так-сяк колхоз". Почему же ничего, кроме восторгов, о
> "Доме у дороги" мы не читали?
> Из очень неприятной истории, которая произошла с "Родиной и
> чужбиной", - я считаю, что со всеми нами произошла большая
> неприятность, - должен извлечь уроки не только Твардовский,
> но и вся наша критика. Потому что мы можем в дальнейшем за
> всеми большими достижениями не видеть плохое, которое
> находится в зародышевом состоянии, но которое может в
> дальнейшем развернуться.
> Вершигора: Список ораторов исчерпан. Думаю, что, подытоживая
> сегодняшние выступления, мы должны отметить, что та часть
> писательской общественности, которая сочла нужным высказать
> <...> автору, хоть и отсутствующему, нелицеприятную и, может
> быть, очень неприятную для него правду об этой книге <...>,
> направляла свои усилия прежде всего на то <...>, чтобы
> предостеречь от пагубного пути, на который он вступил и
> который может его завести далеко. И предостеречь автора от
> болезненного восприятия критических замечаний.
> Я думаю, что стенограмму этого нашего обсуждения мы пошлем
> автору и редколлегии "Знамени".
> (Данин: "Знамя" игнорировало это обсуждение и делало все,
> чтобы оно не состоялось".)
> Речь идет, очевидно, <...> о желании увильнуть от
> ответственности и от критики, а критика есть вид привлечения
> к ответственности товарищей хотя бы перед лицом их совести.
> Вступительная заметку,
> комментарии и публикация Р.РОМАНОВОЙ.
>
>
> С уважением и наилучшими пожеланиями
>
> Георгий
>
