Сначала вязкая тишина и полное бесчувствие подернулись легкой дымкой, как будто из ватной гущи тумана подул острый, колючий и холодный ветерок. В беззвучном мареве родился слабый отклик, едва различимый далекий возглас, неузнанный и тотчас же угасший.
Стрелки часов нехотя сдвинулись, возвращаясь из бездны к времени, замершему от одиночества.
Словно шорох волны, отдаленной…
…неотвратимо накатывающейся…
– океанского вала, который не остановить.
Голову расколола дикая боль.
Забытье кончилось.
Он судорожно дернулся, как в той, последней агонии, вспоминая разом все и навсегда. Вихри по разрушающимся сосудам, гниль распадающихся тканей собственного треле – во рту, на теряющем чувствительность языке, боль, угасающе-гуляющая по всему телу, скрежет иссохшихся костей. Старость, старость, тысячелетняя старость каждой клетки – он ощутил все воедино, все в один момент.
Словно потащили по точильному камню мерной древности, точащему шкуры человеческих судеб, безразлично вращающемуся где-то в центре существования, в ядре бытия.
Потом содрогания тела, привыкающего жить снова, потеряли интенсивнось и закончились, все реакции протекли благополучно, он даже глубиной уже-почти-сознания слышал, как утвердительно пищат осциллографы и всякие неизвестные его науке измерительные приборы, подмигивая зелеными глазками, привычными во все времена.
Боль растворилась в недрах молодого, самоуверенного и сильного мяса, стянутого ремнями мускулов, проткнутого стволами и ответвлениями костей, пронизанного бесконечными трубчатыми отростками, по которым текла жижа, переложенного всякими образованиями, живущими по-своему, чмокающими, урчащими, нечеловечески вздыхающими.
Ему на отчетливо-острое, хоть и краткое мгновение стало до боли отвратительно и мерзостно, до колик в юной печени смешно, как вся эта аккуратно сцепленная телячья вырезка, свиная слоенка плотно пригнанная, глупая мешанина –может вмещать и выражать его бесконечное, единственноважное, духовное “я”.
Затем ощущения оборвались, и тело уснуло окончательно – вернее, уснул мозг, проверивший все системы и успокоенно отключившийся, отдавший контроль спинному.
Ага, подумал осознавший свое существование, вот как чувствуют себя новорожденные, вот почему все они первое время такие небесно-мудрые, странно-осознанные – младенцы видят и знают свое тело, от кончиков пальцев до неразвитого желудка и розовых ушей, и в единеннии тела и разума память предков, рассыпанная по вырезкам хромосом, составляет то телесно-духовное, что является чудом вселенной, создавшей человека из глины и пепла.
Затем мозг прекращает тестирование, связи распадаются, чтобы рожденное могло жить и развиваться,не застывши в динени с природой, а не понимая, всю дальнейшую жизнь боясь и ненавидя ее – и младенцы теряют осмысленность взгляда.
У них это длится от часа до двух-трех, у меня…
Я.
Я.
Я.
0.
Боги вселенские!, миры!, создатели!, мама-папа!, все мои женщины!, все то потаенное, что было во мне всегда и всегда – каково немыслимое ликование в одном этом слове!, в одной букве!, в звуке растянутом!, выражающим то, что важнее, важнее всего!!..
Я снова жив.
Это потекло по нему вместе с кровью, вместе с теплом и радостью, вместе с судорогой глубинной, неутолимой жалости и со слезами, впервые открывшими его новые глаза.
Свет, приглушенный и не раздражающий, коснулся и обнял зрачки, проник в тело, потек по каналам, касаясь каждого зернышка; звук хлынул в уши, воздух – в легкие, мягкость покрывала, на котором он лежал – в кожу тела – они текли отовсюду, всепроникающие, ясные, несущие счастье.
Он действительно снова жил. И в это так не верилось – после всего равнодушия, всей боли, которыми провожала его умирающего насмехающаяся судьба.
Бессилие и слабость, страх и трясущееся, бессвязно умоляющее страдание – удел умиравшего – вспомнились ему, но уже затуманенно. Как переживший немыслимые унижения, колеблящие саму суть и смысл существования, ощущает странное отрешение от вечных ценностей, покидая их в тяге пожить еще хоть минутку, еще хоть немножко поползать на отрубленных пальцах, перебирая другой рукой свои волочащиеся внутренности… он готов на все, ему наплевать на ценности, лишь бы полежать чуток да поперебирать их, родимые, чувствуя боль и боль – лишь бы побыть еще и еще. И возвращаясь после всех этих доказательств человеческой никчемности, после ощущения вселенского бессилия себя перед всего лишь отдельной смертью, он ощущает затуманенное переживание неприятности произошедшего, но всем сердцем счастлив, что жизнь возвращается, что все позади.
Да, он вспомнил, как умирал, бессвязно шепча умоления, простирая холодеющие руки, изгибаясь, борясь – но все это было так далеко, в столетнем отдалении, как если бы были спокойно пережиты в темноте и молчании все часы и минуты из этой сотни лет.
Мысль мелькнула и утонула в нарастающем сонме ощущений.
Он одновременно слышал,чувствовал, ощущал, улавливал, почти уже видел и думал – он существовал.
3.
– Мистер Дьеган, вы меня слышите? – властный и твердый, сейчас этот голос слегка дрожал.
– Слышит, слышит, он вас слышит! – переливчато пищала девушка, едва не подпрыгивая от радости, лицо ее светилось, прыщики и крохотные родинки звенели в каком-нибудь тонком диапазоне, тревожа сонных летучих мышей в тенях по углам.
– Легкие отклонения функций кровобращения и кровоснабжения, давление низкое. Остальные данные в норме, вот, посмотрите, – этот голос был третий, тоже взволнованный, глуховатый.
– Сосуды слабые, – озадаченно сказал властный голос, – только и всего?
– Шшшшш….
– Он пытается говорить!
– Что он сказал?
– Тише вы! Тише!
– Шшшш… сссс….
– Тишина.
Звук длинного вдоха.
– Сссссука. Су… ка… Сука.
– Эээ… мистер Дьеган, что вы имеете ввиду?
– Что-то не в порядке?
– Не надо было пускать эту дуру с телевидения!.. Не надо было!..
– Да нет, вы же видите, он улыбается, он счастлив.
– Я сделал тебя, сука. Сделал тебя.
2.
Он никогда не любил жизнь, с самого детства.
В самом деле, за что любить это скопище отватительных случайностей, нагромождающихся одно на другое, управляющее всем и вся, а само совершенно неуправляемое?
Сестра впервые назвала его проклятым манипулятором, когда ему исполнилось полтора года; впоследствии она говорила так со все возрастающей серьезностью; потом, лет через семь, вся в слезах от пламенной и искренней исповеди, признала, что все это время ошибалась, и обняла его. Это было ее единственной ошибкой, но с тех пор они жили душа в душу.
Родители любили его, потому что он все делал так, как надо.
Он улыбался и почти не плакал, потому что окружающие не видели его, глядя на маски, которыми он прикрывался, и это давало ему возможность обдумать складывающееся положение.
К десяти или к одиннадцати годам он был твердо уверен, что Жизнь (и Судьба, ее второе имя) – это враг, с которым нужно бороться, ибо иначе ты навсегда (и весьма недолгое время, кстати), будешь Ее рабом.
Почему он так отчетливо, столь решительно и страстно Ее ненавидел?
Потому что Она не любила, не желала его – таким, как он есть. Она была и равнодушна, и враждебна – но больше всего его бесила та нерушимая насмешка, которой никогда ничего невозмоэжно было противопоставить. То презрение, с которым Она смотрела на копошащихся внутри нее людей.
Он всегда дивился, как взрослые не видят те иной раз совсем неприкрытые ловушки, которые Жизнь расставляла тут и там, повсюду, с маниакальным упорством и изобретательностью тысячи лис, петляющих следами по снегам. Люди валились в эти ямы с кольями постоянно, вылазили из них то с воплями, то молча со злостью, то с дурацкими улыбками, а то и не вылазили вовсе – но продолжали идти, ни на что не обращая внимания.
Он так не мог, не умел – потому что остро чувствовал и видел каждое Ее движение.
И с детства он стремительнее всего учился одному – как распознавать эти ловушки и избегать их.
О, это была поразительная наука, захлестнувшая его с головой.
Был у нее только один недостаток. Поставив ловушку, Судьба не допускала ее простоя и неиспользоваия. Выскользнув из банановой шкурки на лестнице, ты обязательно шлепался, ободрав коленку, кварталом спустя. А перешагнув через одну и ту же ловушку дважды – и получал вдвойне. И это не зависело от ума и внимательности. Не зависело от стараний. Был лишь один способ.
Когда он впервые пропустил соседа-мальчишку вперед, чтобы тот прошел по подозрительному люку – как замерло его сердце, через несколько дней убедившееся, что он уже не сломает ногу, не будет заливаться соплями и слезами, не станет кататься в инвалидной коляске, потому что кости неправильно срослись, и сделать теперь ничего невозможно!
Он оказался сильнее, он узал секретный метод, никому недоступный, вечную формулу, применяя которую, можно добиться всего, пройти по жизни, не споткнувшись ни разу!
…Жизнь, однако, все знала наперед, наверное, еще с пеленок, а может, и раньше. Она предугадала появление того, кто видел ее пакости и извращения, как он предугадывал ее силки, и пытки, и ловчие капканы. Предвидев это, она наградила его той первой банановой кожурой, избежав которую дважды, он через день упал, споткнувшись о ножку девочки, в глаза которой засмотрелся, и разбил нос, сломал хрящь.
А так как сосуды у него были от рождения слабые, да еще и низкое давление, с тех пор стала в трудные моменты, мгновения боли, страха и бессилия течь из разбитого носа кровь.
Зная, что вскоре он обретет возможность избегать ловушек, она наградила его напоминанием о днях бессилия, когда он никем не мог себя защитить. Она пометила его.
Что ж, это была слишком малая отметка за ту бесценную возможность подталкивать в раскрытые ловушки других людей вместо себя. За спасенный кошелек в темном переулке (ну и что, что солдатика пырнули, а девушка, за которой он торопился, прошла мимо совсем в другую сторону), за полученное отличное место, куда перед этим приходил незадачливый знакомый, на фоне которого легко выглядеть хорошо – за сотни и тысячи жизненных ситуаций, в которых сущность и цепкое умение “прирожденного манипулятора” освобождали его от экзекуции Судьбы.
К двадцати годам он накопил наблюдений достаточно, чтобы понять, что все это не случайно.
Жизнь издевалась над людьми не из-за стремления посмеяться над ними и даже не из желания реализовать свое превосходство над человеком. У всего этого были более глубокие корни.
Она просто использовала моменты, людьми же создаваемые. Каждый с утра до вечера колеблет вокруг себя плоть мироздания, создавая ежедневно десятки трещин и выбоин для других. Судьба лишь углубляет выбоины, старательно их протаптывая, и следит за тем, чтобы в каждую из них кто-то попал.
Он долго думал, зачем ей это. Почему она не может не делать так.
После серти сестры, сгоревшей заживо, он вдруг понял, что она попросту ненавидит людей. Что она их всех бы уничтожила, дай ей только шанс. Уничтожила мучительной смертью, виртуозно и изобретательно.
И тогда, в этом кромешном ужасе и страхе, он понял, насколько хрупки те нити, которые удерживают человечество над пропастью. Насколько легко действительно каждый день может обрушиться на всех них ядерный ураган спонтанной третьей мировой. Ей дай только кроху, лишь малейшую тень сомнения в голове у кого-то из военных, из президентов – как тут же, сразу же стнуна натянется и…
Он жутко удивился – как же, как же тогда все эти тысячелетия человечество выдерживало внимательный, неугасающий натиск, как оно до сих пор не оступилось, балансируя на самом краю. Он даже едва не покрылся потом, получв первое реальное доказательство, и тут же срочно стал молиться, упав на колени, но на словах “Хлеб наш насущный…” поймал себя на мысли, что делает это просто так, на всякий случай – чтобы в случае реального существования Бога не попасть в грешники – и перестал.
С тех пор он уже не сомневался и не успокаивался. Если раньше, толкая кого-то в ловушку, подставленную ему, мелкую или серьезную, он мучался и переживал, теперь он даже не морщился, ибо ценность его существования превосходила стоимость жизней половины всех этих слепцов. И потому что теперь у него была цель – пообедить Жизнь, даровать себе (и людям, конечно) истинную свободу, которую по праву рождения они не видели с века обезьян, а если и дальше раскручивать – то во веки веков никогда.
Он дал себе слово, всем святым поклялся, что даже в самые трудные, безнадежные моменты кровь течь перестанет, и даже справился с собой один раз. Очень гордился этим, потому что на самом деле это было единственное его достижение за всю жизнь, с самого дества, когда он сам построил песочный дворец, упавший от накатившейся волны.
На самом деле, он не был столь уж блестящим манипулятором, как ни старался. Некоторые, самые разные люди, раскалывали его маскировку, видели насквозь все его приемы, и не поддавались. Несколько раз он был бит, как кулаками, так и словами, и каждый раз ощущал это чертово бессилие, эту кровь из носа, текущую от волнения и безнадежности, которая постепенно срослась в его сознаннии с осознанием провала и невозможностью. Ничего поделать, ничего изменить. Да, у него тоже бывали такие провалы, такие ямы, такие тупики.
Жизнь всякий раз дико смеялась, когда он падал в ловушку несмотря на все ухищрения, даже в мелочах.
Особенно мерзко она хихикала в далеком будущем, когда ему было семьдесят два и когда он, лежа на постели, умирал, и на него с ножом надвигался пьяный подросток – он, правда, не знал о причине этого смеха, но твердо уверен был, что в семьдесят два умрет.
Годам к двадцати восьми он был уже блестящим администратором на хорошем посту, с хорошей зарплатой и растущим влиянием на окружающий мир. Распоряжаться ресурсами, особенно людьми, было для него привычкой с того самого бетонного люка. Видя все ловушки, он менял людей местами, направляя одних собирать все мины и шишки, затем пуская отработанный материал в расход, а других, более выгодных, оберегая – и администрирование человеческим ресурсом шло у него просто потрясающее – впоследствии он снискал несколько премий международного характера.
История, наведшая его на гениальную мысль в тридцать девять лет, была крайне проста – мучительно умирал от рака его гнивший заживо отец.
Ему было тоскливо и больно, ведь даже тысячу раз использовав отца в качестве смягчительной подушки на дороге жизни (как использовал всех, кто подворачивался), он был сыном, и был человеком, а значит, хранителем каких-то, пусть атавистических, чувств. Он плакал вместо отца (который по физиологическим причинам не мог), он был с ним все это время, не отнекиваясь, не увиливая – и ненавидел Жизнь более, чем когда-либо.
В этом совместном умирании ему был показан самый большой, самый насмешливый и отвратительный урок – что не делай, как ни дергайся – ты умрешь.
В Бога и всякое духовное он не верил, потому что не верил вообще ни во что, даже в самого себя, а потому был обречен понимать,что скоро, уже скоро, мышцы его станут дряблыми, глаза угаснут, уши атрофируются, и он подохнет со слипшимися веками, под истерический хохот суки-Судьбы.
Он понимал это, и хороня отца, и теряя угасающую в молчании мать, и отворачиваясь к стенке от молодой жены, и глядя по головкам несмышленых, совсем ничего не понимающих и не чувствующих детей…
Все эти годы, с тридцать девятого по сорок пятый, он думал, как победить Ее. Как сделать семьдесят третий шаг.
И мысль, гениальная и простая, все же пришла к нему как-то усталым вечером, после разбора инвестиционных тенденций, после отстранения нескольких генеральных директоров от дел, после отзвонки секретарю безопасности с предложением пары слов в завтрашней речи – пары слов, от которой вверенные ему акции снова пойдут вверх.
Если нет такой возможности, если человечество слабо и бездарно сейчас, значит, нужно обратиться в грядущее, нужно воскреснуть там.
Он улыбнулся и успокоился впервые за шесть лет мучения. Впервые за сорок пять лет слабости и страдания, он рассмеялся приглушенно и гелко, всем сердцем отдыхая от бьесконечной череды маневров и боев, каждый день, каждый час. Сердце его пело.
Технологии клонирования, официально запрещенные, но преспокойно разрабатываемые государствами, пока не позволяли и сотой доли того, что было нужно, но в будущем они обязательно должны были развиться во что-то стоящее. В любом случае, это был единственный приемлимый вариант. Создать ракету, которая сравнит его скорость со скоростью света, и позволит промотаться за пределами Солнечной Системы лет двести-триста, в этом слепом двадцатом веке возможным не представлялось. Технологии анабиоза в любом случае возродили бы его тело того возраста, в котором он туда погрузится, а при всех его возможностях на изготовление уйдет минимум 10-15 лет. Оставался лишь один путь, теперь найденный. Убедить людей будущего воскресить его. Заставить их поверить, что нужен и важен, архиважен именно он.
Ну и, конечно, оставить довольно сохранного генетического материала – того материала, который будет сорокапятилетним, который даст ему возможность оказаться в мире, где средняя продолжительность жизнит составит лет двести, и где его тело, восприняв все омоложения, проживет свои хотя бы сто лет, не старея. За это время он придумает, как возродиться еще и еще.
В течении двух месяцев, с помощью работающих в разных концах света писателей и аналитиков, идея была воссоздана до мелочи. С учетом всех ловушек, которые он провидел на ближайшие 30-40 лет.
Будучи до сих пор великим администратором, удостоенным всех мыслимых похвал, занимая пост заместителя верховного секретаря ООН, он обладал возможностями, о которых средний человек не мог и мечтать. С деньгами, которых было в принципе предостаточно, проект казался не фантастически ни на минуту.
В реальности, это было первое и единственное, во что он в жизни поверил.
И, разумеется, это должно было удаться, так как по большому счету, ему всегда удавалось то, чего он хотел.
На протяжении года кропотливой работы наемных специалистов в разных сферах, преимущественно ничего друг о друге не знавших, им было сделано около четырехсот выгодных инвестиционных вложений. Он инвестировал в лучший товар, которым мог распоряжаться, которым привык управляться с детства – в людей. Ученые и философы, политики и люди искусства, в основном – гениальные творцы всех направлений и жанров – все выдающиеся люди разного возраста, разного рождения (исключая представителей не европеоидных рас) стали его коллекцией, бережно рассортированной по лоткам. Он инсценировал и подогнал четыреста случаев, результатом каждого из которых стали образцы клечатки, крови, тканей, выдранные из тела его избранников. Кто-то просто падал и обдирал руку, вытирая кровь платком, который впоследствии шутливо продавался с аукциона, кто-то дарил свой заспиртованный ноготь другой известной личности под вспышками фотокамер, кто-то связывал прядь волос в кисть и дарил ее музею, кто-то сдавал кровь или сперму в соответствующий банк, кто-то просто болел и подвергался операции, кто-то (один из первых примеров, в качестве пробы) просто кончал на платье, сохраненное в шкафу и затем выставляемое напоказ на всю страну... Главным во всем этом было, разумеется, не собрать образцы крови и тканей выбранных людей (они не были ему дороги) – а оставить в истрории четкий, несколько раз продублированный след: вот, пожалуйста, специально для вас – образцы клеток гениального химика, математика, врача, политика. Самое главное, людей творчества. Великого художника, композитора, поэта.
Он собрал все самое лучшее, что было у эпохи, и заботливо размножил память об этом собрании. Чтобы впоследствии люди будущего, добрые творцы, воскресили кого-то из них – в первую очередь наверняка какого-нибудь творческого гения (остальных у них будет предостаточно, ученых, например, вседа можно найти в другом поколении, вот твочреские гении неповторимы, индивидуальны). Разве упустят люди будущего возможность оживить Пушкина или Моцарта? Возможность услышать нового Баха?..
Да, безусловно, уж кого-то из этого списка они и выберут, рано или поздно.
Поэтому, раскидав по всему свету чужие ошметки, он методично и скоординированно (все было продумано заранее), заменил их на свои.
Теперь его платок с кровью, его платье со спермой и заспиртованный ноготь хранились в частных коллекиях, его кисть лежала в музее, и даже прядь его волос именовалась прядью Гёте. Ведь он дошел и до того, что сочинил и инсценировал нахождение сохранившихся элементов клечатки у людей, почивших давным-давно – великих поэтов, композиторов и художников старого мира. Это были вершины его творчества, его мастерства.
В конечном итоге, в семьдесят два, он заменил собой три тысячи четыреста сорок девять выдающихся, талантливых, великих и гениальных человек. В последние годы он отбирал людей малоизвестных, непризнанных гениев, работая скорее по привычке, для уверенности – и все уже делал сам, без помощников, несмотря на свою дряхлость. И даже в день смерти он работал в своем загородном доме в полном одиночестве над таким же безвестным, ни с кем не общавшимся человеком, который должен был стать три тысячи четыреста пятидесятым.
Но посередине чтения дневника спившегося до колик объекта, он и сам умер, умер в мучениях от бессильной слабости, умоляя и стеная дать ему пожить еще немного – ведь в глубине души он не верил и в свой план. Он умер от пьяного подростка с ножом, забавляющегося с его морщинистыми руками – но на самом деле умер от слабых сосудов и низкого давления, обмелев в котором, сердце его остановилось. Умер от старости, съевшей его тело и выплюнувшей голую душу. Так как душа его в Бога не верила, все это время, все столетие она спала. А может, и не было никакого Бога, не было никакой души – даже скорее всего не было -– иначе как он мог разрешить клонирование, восставание против законов, которыми создал этот мир?
Просто тот полинялый старик исчез, песок его высыпался, а теперь, здесь и сейчас, воссозданый из его клечатки, восстал, как Феникс из пепла, этот новый, совершенно другой он.
Вот только… Он совершенно не помнил, кто такой был этот Дьеган, подаривший ему новую жизнь.
И чем этот Дьеган прославился в жизни. Ради каких его талантов был оживлен прирожденный манипулятор, снова добившийся своего.
1.
В палате было, как в комнате императора. Все, что можно себе представить – прямо здесь и на кнопках панели срочного вызова. Джинны караулят в прямом эфире, выжидают щелчка пальцем,чтобы поднести любое сокровище наперегонки.
Он, разумеется, понял, что такая забота и важность не случайна, и что его воскресили не в общем конвейере, не просто так. Собственно, весь расчет его строился на этом. Дьеган, имя странное, а значит, скорее всего, и не имя даже, а псевдоним. Значит, как и предсказывалось, артистическая среда. Ради чего они и телевизионщицу эту молоденькую пригласили. Реклама и шоу, он отлично знал, как такие дела делаются. Получив доступ к клонированию, в качестве рекламного суперпроекта, чтобы потом на этом бешено зарабатывать, и чтобы настроить общественное мение “за”, они оживили кого-то известного, скорее всего, шоумена или художника, или музыканта. Может быть, философа или писателя, хотя чего толку гадать.
Ведь помимо этого основного незнания, был еще один весьма важный вопрос.
Он не был сорокапятилетним. Ему от силы было двадцать семь-двадцать восемь лет.
Двери разъехались, в комнату вошли двое людей – строгая женщина, одетая очень даже прилично, не как в фантастических сериалах, в обычный деловой костюм, и мужчина в более неформальной одежде, в свитере из переливающихся нитей, на вид стальных, но, судя по всему, мягких.
– Добрый день, мистер Дьеган, – сказала она, уже увлекая его по изогнутому коридору с затемненными окнами, – как вам вчера уже сказали, времени у нас совсем мало.
Ну разумеется, подумал он, реклама стоит дорого, с шоу тянуть нельзя.
– Сейчас мы проследуем на командный пункт, там состоится презентация, вы всех увидите, вас все увидят. После этого будет немного свободного времени, вам ответят на основные вопросы
– Меня зовут мистер Крайслер, – представился мужчина в стальном свитере. – Я президент мирового сообщества.
– Очень приятно, – он не сильно удивился, потому что при жизни неоднократно имел различные дела с разными президентами.
– Ответьте мне только на один вопрос: почему я так молод?
– А, это просто, – ответила женщина, – мы боялись оживлять семидесятидвухлетнегою. У вас от всей этой ситуации могло снова отказать сердце, и ради чего все? Основное время ушло не на само клонирование, а на обеспечение роста юного организма… стремительного роста – вы выросли всего за полгода!.. Мы бросили все технологии на это, все до единой – и мы победили! – лицо ее сияло, совсем как у той девчонки из операционной. Они и вправду всем миром радовались, похоже, что вытащили из небытия именно прирожденного манипулятора. Сколько же средств на эту затею ушло? – “все технологии, все”…
Он шел по коридору и улыбался. Ему было плевать, что они скажут, когда узнают, что я не шоуен и не музыкант. “О, какая грандиозная историческая ошибка!..”
Поворот, распахнутые двери, яркий свет – рукоплещущая зала взорвалась апплодисментами, вспышками и стрекотанием летающих аппаратов, снимающих со всех сторон.
– Я хочу от всей души приветствовать вас возрожденным, мистер Дьеган! – крикнул Крайслер, становясь рядом с ним на возвышение. – И вручить вам ваш незаконченный дневник, вместе с выпуском газеты столетней давности – оригиналом, а не реставрантом!
Он уставился на эту тетрадку, внезапно вспоминая, как держал ее в семидесятидвухлетних руках перед самой смертью, и увидел засохшие темные пятна – крови, впитавшейся в страницы от первого удара ножом. Три из пятен были вполовину бледнее, чем остальные, и он, всегда соображавший быстро, вдруг понял, что из этих трех пятен и востановили его плоть и душу, вытащили его угасшую тень на Божий свет.
Взгляд его переместился на газетный заголовок – так и есть, “Напившийся подросток жестоко убивает жившего в одиночестве старика. По дневнику восстановлено имя погибшего – Саймон Дьеган, малоизвестный ученый-физик, специализировавшийся на теории построения Вселенной. Сумасшедшие идеи, описанные в его окровавленном дневнике…”
Боже мой, подумал он, вот это штука – я всю жизнь вкладывал свои гены в сотню различных контейнеров-имен, а сработал самый никчемный, самый последний. Вот почему я помню все до самого конца, до самой смерти – потому что восстановили меня из клеток умиравшего…
Но чем же, чем же был велик это Дьеган, почему оживили именно его – заметались клетки памяти, вынырнули из тумана крошечные, невидимые частицы воспоминаний – кварки, осколки системных флуктуаций, какие-то самозарождающиеся и самоугасающие кварковые поля, притягиваемые звездами, блуждающие по галактикам; процессы и явления, модель Вселенной, возможность моделировать пространство, управлять потоком, если… На этом дневник обрывался.
Они что, желают, чтобы он сотворил им какой-нибудь гипердвигатель? Вот это ход, вот это финт Судьбы – ну ты и веселишься сейчас, проклятая, и я вместе с тобой!.. Вместо гения вытащили на свет бездарность, потратили уйму денег на то, чтобы оживить того, кто заставил их сделать это. Кто по воле случайности сумел манипулировать всем миром сквозь сотню лет!
– Ну что же, – сказал он прямо в микрофон, махая восторженной публике, решив брать быка за рога, – я безусловно рад своему воскрешению. Но что конкретно в первую очередь вы от меня сейчас ожидаете?
– Как что, – мистер Крайслер даже опешил, – ваши предсказания сбылись, профессор. Кварковое поле сформировалось и приближается к околоземной орбите. Так как Юпитер и Марс уже уничтожены, у нас есть основания полагать…
Великий манипулятор перестал слышать кричащие голоса и видеть щелкающие вспышки фотокамер.
Что-то в голове его перевернулось. Жизнь не могла так обойти его, она была слишком изощренна для такого простого и нелепого финта. Это было невозможно.
– То есть вы, – спросил он очень негромко и отчетливо, – клонировали меня специально для того, чтобы спасти мир от надвигающейся катастрофы, и я ваша единственная надежда, потому что из всех возможных путей спасения вы выбрали именно этот, посчитав его оптимальным, и ради его выполнения за последние шесть лет подняли клонирование из среднеразвитой отрасли в высочайшую?..
– Да, да, – ответил Крайслер торопливо и в месте с тем пафосно, не забывая о микрофоне и о всемирной трансляции спасительного явления Нового Лазаря. – Вы ведь единственный в мире специалист по кварковой аннигиляции, единственный, кто в нее вообще верил за всю нашу историю! Вы были единственным человеком, у которого хватило ума понять систему построения Вселенной еще сто лет назад, когда все были просто слепы. Мы все силы бросили на этот проект, все ресурсы планеты, потому что прочитав ваши работы, все аналитики единогласно сказали, что вы на самом деле знали решение, просто не успели его записать. Разумеется, если кто-то и сможет придумать, как быть с Полем, за оставшиеся полгода, так это только вы знаете, что!..
Тут в лице его что-то неуловимо изменилось.
– А что, – спросил он, закрывая рукой микрофон, и стремительно бледнея, – вы не знаете?
Ловушка щелкнула и захлопнулась, поймав весь мир.
Жизнь наконец-то добилась своего, и даже не смеялась, просто молча стоя рядом и глядя на полгода вперед.
“Ювелирная работа, сука.” – успел подумать Дьеган, прежде чем у него носом пошла кровь.
