Потом умрёт Сталин.
Мне будет только пятнадцать, и "вождь" для меня, как и для большинства, означал "Ведущий". Не начальствующий, не управляющий, не руководящий, а именно Ведущий, что подразумевало некую цель, причём очень важную. Может быть, самую важную - путь к оправданию всей жизни. Вернее, разные пути, ведущие к этому общему для всех оправданию под названием "Светлое будущее". Непременно вверх, а значит, к общей вершине, и впереди он, Вождь, в сапогах, маршальской фуражке, с заложенной за воротник кителя рукой. Негромкий голос с акцентом, дымок трубки, тигровый прищур всевидящего хищника. Покат тропы, подкрадывающиеся к стаду волки, летящий вниз камень - он видел всё. "Мы так вам верили, товарищ Сталин, как, может быть, не верили себе". Это было сущей правдой. Практически никогда мой внутренний компас совести не указывал иное направление - вразрез с поступью Вождя, хотя, собственно, было-то годов мне всего ничего. Идти за ним приходилось всё время в гору, как мне, так и всей стране, это было непросто, иногда тяжко, но всегда интересно - а что там, за поворотом? Мы были первопроходцами. Порой отлынивали, сбивались с тропы, подтягивая друг друга в общий строй, иногда щелчком по носу. А если кто-то начинал бузить, он оборачивался и смотрел на нарушителей в упор, с прищуром. Тогда в этом месте начиналась какая-то возня, в результате чего этот бузивший, или бузившие, вдруг исчезали куда-то бесследно, ряды смыкались, и движение продолжалось.
Никогда Вождь не был для меня Богом и не заменял Его. Сталин был в Кремле, на земле, а Бог - повсюду. И под землёй, куда зарывали покойников - оттуда Он забирал хороших к себе на небо, и в светлых облаках над неведомой вершиной, откуда Ему всё было видно, и куда нас вёл Вождь. Окончательно всё решал Бог, в том числе и судьбу самого Вождя. И, когда на первой странице букваря я увидала портреты мёртвого Ленина и тогда ещё живого Сталина, внутренний компас решительно отодвинул земных вождей на полстраницы ниже, освободив место для Вечного, о Ком так замечательно написал ещё неизвестный мне тогда Державин:
Дух, всюду сущий и единый,
Кому нет места и причины,
Кого никто постичь не мог,
Кто всё Собою наполняет,
Объемлет, зиждет, сохраняет,
Кого мы называем: "Бог!"
Собою из себя сияя,
Ты свет, откуда свет истек,
Создавый всё единым словом,
В твореньи простираешь новом,
Ты был, Ты есть, Ты будешь ввек!
Я не просто верила, что Бог есть, я изначально это знала каким-то внутренним ведением. Но, поскольку часто слышала от взрослых обратное, нашла объяснение в том, что свергнутые цари, помещики, капиталисты и оставшиеся после них несознательные злющие старухи в тёмных платках завели себе такого же злого бога - несправедливого, помогающего грабить, обманывать и мучить бедняков. Это, конечно же, "не наш" бог, от него все беды, войны и несчастья, потому в него и не велят верить. А наш, - добрый, всевидящий и невидимый, живёт на небе, за таинственной дверью в потолке, которая когда-либо откроется перед тем, кто никого не обижал, защищал слабых, не крал и не обманывал. Кто погиб за народное дело или умер под пытками, не выдав товарищей: Кто строил города, прокладывал дороги, выращивал хлеб, писал хорошие добрые книги и сочинял песни.
Кстати, именно эти первые книги, фильмы и песни, тщательно отобранные школьной программой, как ни странно, поведали мне о "нашем Боге", и почти никогда так называемая "идеологическая пропаганда" не шла вразрез с показаниями внутреннего компаса, глубинной шкалы ценностей того, что хорошо и что плохо. Помню, как на уроке истории я возмутилась, почему расстреляли детей царя в Екатеринбурге - дети -то при чём? Ответ учительницы, что их могли использовать когда-либо для восстановления монархии, объяснял, но не оправдывал. Политическую борьбу тогда мой компас не вмещал - только систему ценностей, в которой не было места убийству детей во имя высшей целесообразности.
Сохранилась в школьном дневнике запись: "Смеётся на уроках дарвинизма". Развеселила меня гипотеза нашего обезьяньего происхождения.
Твоё созданье я, Создатель! Твоей премудрости я тварь!
Источник жизни, благ податель, душа души моей и царь!
Твоей то правде нужно было, чтоб смертну бездну преходило
Моё бессмертно бытиё, Чтоб дух мой в смертность облачился,
И чтоб чрез смерть я возвратился, Отец! В бессмертие Твоё.
К чему я всё это? Да по поводу смерти вождя. Даже мысли не было, что, может, не ходить на похороны - ну чего торопиться? Ведь сообщили - скоро тело набальзамируют, внесут в мавзолей, и будет лежать века, как и Ильич, "вечно живой" - глядите себе на здоровье:
Нет, не "глядеть" я шла, когда рано утром, надев лыжный костюм, тёплые ботинки на шнуровке, только входящие в моду, и, сунув в карман пару бутербродов, решительно направилась к Дому Союзов, ещё не зная, чем всё это кончится. Вот теперь, спустя полвека, вспоминаю, анализирую и понимаю - не глядеть. Опять эти "должна" и "надо" гнали меня, но тогда я ничего и не собиралась анализировать - просто шла, куда все. От нашего писательского дома на Лаврушенском до площади Свердлова всего-то полчаса ходьбы, но оказалось - не тут-то было. Словно вся Москва, и не только Москва, шла и ехала в тот день в одном направлении, повсюду натыкаясь то на колонну грузовиков и автобусов, то на наряд милиции, пешей и конной, на везде жёсткое: "Нет проходу".
Помню, как петляя и просачиваясь через какие-то дворы и переулки, добралась до Трубной. До той самой арки-убийцы, где уже тогда творилось неладное, раздавались визг и крики вперемежку с "раз-два - взяли!". Толпа напирала, рвалась туда, не зная, что ворота заперты. Или ей уже было не до инстинкта самосохранения, гонимой тем самым "надо!", что всё более овладевало и мной.
Однако, всё же победила осторожность, или мой ангел-хранитель в лице двух мальчишек, поначалу тоже орущих: "взяли!" и увлекающих меня за собой. Но затем, когда я приготовилась к очередному штурму, ребята вдруг протолкнули меня в узкий проход в толпе (народ расступился, чтобы выпустить растерзанную мамашу с истошно ревущим ребёнком) и мы неожиданно оказались на тротуаре.
На мои разочарованные стенания и упрёки тот, что поменьше, румяный крепыш по имени Костя, процитировал задумчиво:
- Не, мы пойдём не таким путём.
- Не таким путём надо идти, - согласился второй, Рустам. Как потом выяснилось, из династии цирковых наездников, приехавших на гастроли, и брат мужа костиной тётки - москвички и тоже циркачки.
Мы шли до вечера, кружа вокруг улицы Горького. То приближаясь к цели, то отдаляясь - по крышам домов и гаражей, по чердакам и балконам, под грузовиками и брюхами лошадей, по карнизам балконов. Мы звонили в квартиры, чтобы нас пропустили на балкон пройти по карнизу к чердачной лестнице, и странно - нас пропускали, молча кивнув, когда мы говорили: "к Сталину". Давно были съедены бутерброды и урюк, что был у ребят, а о прочих естественных отправлениях мы и думать забыли - всё высушил и спалил всепожирающий огонь того мартовского дня. Помню, как стояла на какой-то крыше, внизу - протянутые руки Рустама - "Прыгай, тут же невысоко!" Какое там "невысоко"! Понимаю, что это - смерть, и всё же лечу вниз. Стараюсь не приземлиться на сломанную два года назад ногу, сшибая Рустама. "Корова, кто же так прыгает!". Но, слава Богу, оба живы, только болит бедро. Потом обнаружу огромный синяк, но это чепуха. А пока мы идём. Пароль: "Я живу на улице Горького, дом шесть". Милиция нам не верит. Тогда начинаю плакать и врать о больной маме. Совсем неподалёку медленно движутся делегации с венками. - Стой, куда?! - Костя с Рустамом кидаются "на протырочку", милиция - за ними, и тогда я в суматохе ныряю под стоящую технику и врезаюсь в проходящую колонну, прямо в грудь военного с траурной повязкой.
- Это ещё что?..
- Улица Горького, дом шесть, - продолжаю бормотать я сквозь слёзы, с ужасом понимая, что мелю чушь. И он всё понимает и, поморщившись, рывком разворачивает меня лицом к движению, крепко взяв под руку.
- Если что - ты со мной.
Киваю, глотая слёзы, со всех сторон стиснутая толпой молчаливых, смертельно уставших людей, то по сантиметру, то почти бегом продвигающихся куда-то, потому что мне ничего не видно из-за слёз. Запах хвои, рыдающая музыка, уже все кругом плачут, кому-то плохо. "Товарищи, у кого-то был валидол?":
Он лежит в венках и цветах, уже не "с нами" и уже "не вечно живой", принадлежащий иному измерению, вечности - это я понимаю как-то сразу и сразу успокаиваюсь. Тоже смутно осознавая, что пришла не к нему, а к этой самой "вечности" - просить за него, свидетельствовать о том, чего уже никогда не будет, что ушло из нашей жизни вместе с ним. Ушедшее было трудно и ужасно, но всё же прекрасно.
Они все пришли свидетельствовать - и фронтовики, и просто работяги. И бабы из ближних и дальних деревень, и застывшие в своих куцых пальтишках студентки, и узбечка в цветастой безрукавке. "У москвички две косички, у узбечки - двадцать пять": Этого уже никогда не будет. Кончается эпоха, которую мы прожили с ним, оборвалась ведущая вверх лестница, по которой мы поднимались за ним. Сталинские пятилетки, приказы Верховного Главнокомандующего, победные салюты, "рапортуем товарищу Сталину, спасибо товарищу Сталину": "И сам товарищ Сталин в шинели боевой:" Наверное, кто-то пришёл из любопытства, кто-то - не пожелал идти, порадовался, выпил и закусил: Но большинство явилось свидетельствовать. О том же, о чём ходатайствуют по христианскому обряду провожающие усопшего в последний путь. Или ничего, или только хорошее. Нет, даже не о своей любви - народная любовь к правителю порой слепа и лукава. Привёл народ в кабак, к полному корыту, в чужие земли - вот тебе и любовь - и так бывает.
Я потом долго размышляла, в чём же мы все свидетельствовали, но так и не нашла нужного слова. Просто плакали в неподдельном горе, и бабьи навзрыд, и "скупые мужские слёзы" - они и были ходатайством. И я вдоволь наревелась на чьём-то плече, и сразу стало легче. Потому что сделала это, сделала, что была должна. "Спасибо вам, что в дни великих бедствий о всех о нас вы думали в Кремле", - вертелось в глупой моей голове.
- Проходите, товарищи, всем надо проститься:
"За то, что вы повсюду с нами вместе. За то, что вы живёте на земле".
Уже не живёте. Жили.
Едва помню, как добралась до дому, как мне там досталось на орехи - пронёсся слух о машинах, полных галош и трупов. Как домашние ахали, увидав иссиня-чёрное пятно на бедре, как стояла под горячим душем, уже ничего не чувствуя. Спокойная за него и за нас, потому что мы не забудем. Вечная память. "За то, что вы жили на земле..."
