|
|
От
|
Георгий
|
|
|
К
|
Георгий
|
|
|
Дата
|
02.07.2006 22:55:53
|
|
|
Рубрики
|
Прочее;
|
|
Полит.ру. Лекция Мариэтты Чудаковой "XX съезд и XX век" (*+)
27 июня 2006 г., вторник
Адрес страницы: http://www.polit.ru/lectures/2006/06/08/chudakova.html
ПУБЛИЧНЫЕ ЛЕКЦИИ
XX съезд и XX век
Лекция Мариэтты Чудаковой
Мы публикуем полную расшифровку лекции известного филолога, литератора и
общественного деятеля, доктора филологических наук, члена Европейской
академии, профессора Литературного института Мариэтты Чудаковой,
прочитанной 13 апреля 2006 года в клубе - литературном кафе Bilingua в
рамках проекта "Публичные лекции "Полит.ру".
Лекция посвящена XX съезду КПСС, рассматриваемому как одно из трех
важнейших событий отечественной истории XX века (два других -
Октябрьская революция и падение советской власти). Специфика XX съезда,
по мнению лектора, в том, что <: мы ни разу, начиная с 1956 года, не
подвели как следует итог, мы ни разу не назвали все своими именами, как
это сделали под давлением оккупационных армий Германия и Япония>.
Мариэтта Омаровна Чудакова закончила филфак МГУ. Преподавала русский
язык и литературу в одной из московских школ, окончила аспирантуру на
филфаке, защитила кандидатскую диссертацию. С 1965 г. в течение 13 лет
работала в Отделе рукописей Библиотеки имени Ленина, где занималась во
многом архивом Михаила Булгакова. В 1980 г. защитила докторскую
диссертацию в ГБЛ, 26 июня 1984 г. уволена из ГБЛ после очистки
руководства отдела от <неблагонадежных элементов>. Один из наиболее
авторитетных публикаторов наследия Юрия Тынянова и Михаила Булгакова,
автор работ о них, а также о Михаиле Зощенко, Юрии Олеше, Эффенди
Капиеве, архивном деле и др. Один из постоянных организаторов
<Тыняновских чтений> в г. Резекне. С 1985 г. преподает в Литературном
институте. С 1988 года читает курсы в университетах США и Европы
(Стэнфорд, Университет Южной Калифорнии, Ecole Normale Superieure и
др.). В перестроечные и постперестроечные годы стала известна как
публицист и общественный деятель либерального направления. Член
Президентского совета (1994-2000), Комиссии по вопросам помилования при
президенте России (с 1994-го до дня ее закрытия - 28 декабря 2001 г.).
Выступает также как автор художественной прозы.
См. также фоторепортаж Наташи Четвериковой.
Лекция
Мариэтта Омаровна Чудакова (фото Н. Четвериковой)
Тема известна вам по объявлениям и Интернету, поэтому начну с ходу. Для
сегодняшнего слуха и глаза все звучит и выглядит довольно диковато. Если
полностью развернуть тему доклада, она, наверное, звучала бы так:
<Значение доклада первого секретаря ЦК КПСС Хрущева ХХ съезду КПСС <О
культе личности и его последствиях>. Не только исчез, натурально, ЦК
КПСС со своими ЦК, секретарями и съездами, но мало кому ведома сегодня
сама личность Хрущева, равно как и смысл странноватого
квазифилософического словосочетания <культ личности>. Между тем без
мысли как о личности, так и об исторической личности описать ситуацию
"ХХ съезд и ХХ век" невозможно.
В последние 10-15 лет в общественном сознании, вернее, в сознании тех,
кто считает себя мыслящей частью общества, произошли поразительные
разрушения в представлении именно об этом. Поразительные не потому, что
стоит поражаться чему бы то ни было в роде человеческом, а по другой
причине. Поразительные именно для нашего времени, которое, несомненно,
давало и дает по сей день полную возможность не только для
свободомыслия, но и для придания этим свободным мыслям печатной, устной,
интернет- и всякой иной формы.
Утвердился за эти 10-15 лет - т.е. практически не встречает
сопротивления, вяло принимается по умолчанию - взгляд на три
исторических фигуры второй половины ХХ в России - а именно на Хрущева,
Горбачева и Ельцина - как на людей ничтожных. Ну, прежде всего не таких
умных и образованных, как пишущие или говорящие о них (а это уже для
пишущих и говорящих во многом решает дело), случайно оказавшихся у
власти и сомнамбулически выполнивших то, что продиктовали им вне их
личного выбора сложившиеся историко-экономические обстоятельства (типа
цен на нефть). Но выполнивших крайне неудачно, потому что, во-первых, -
по пьянке или недомыслию плохо расслышали голос обстоятельств, а
во-вторых, думали исключительно о своей личной власти, и свои действия
подчиняли именно этому. Только ленивый не повторял по поводу выборов
1996-го года, что Ельцин "любит власть".
В нашем утверждении нет ни малейшего преувеличения. Это сложившееся
ходячее мнение - и не в среде каких-нибудь дальнобойщиков, а именно в
среде вполне вменяемой (или считающей себя таковой) части общества. Не
все, конечно, доходят до такого исторического маразма, чтобы печатать
книжку под названием "Свердловский выскочка", как нынешний редактор
"Московских новостей", но выводит же рука поэта Кублановского строку о
"пьяном отморозке"(при котором он, вернувшись в Россию, сумел в ней жить
и руководить поэзией в толстом журнале), а человек, именно в эпоху
Ельцина получивший наконец самый подходящий для него и престижный статус
редактора известного журнала (о чем и речи не могло идти в
предшествующие времена), печатает эти стихи в "Континенте"(именно в
эпоху Ельцина, по-моему, обосновавшемся наконец в Москве).
Это не означает, что нет серьезных работ о недавнем прошлом,
базирующихся на совсем иных основаниях. Но господствуют все-таки
вышеописанные суждения. Так нынче носят. Так говорят и пишут люди,
потерявшие (в прямом смысле слова) представление о том, что это такое -
исторический деятель, что это за явление. А оно, надо подчеркнуть, -
крайне специфично, от процедуры же его осмысления за десятилетия
советской власти общество поотвыкло. И поскольку люди потеряли
представление о самом явлении, то под их пером даже идея властолюбия
такого деятеля приобретает исключительно домашний характер, оглупляющий
в конечном счете исторические события российского ХХ в.
То, что называется общественным сознанием в привычном смысле слова,
косвенно влияет и на более низкие пласты сознания общества - те самые,
которые давно уже опустились ниже уровня моря. Сколько мы слышали
прекраснодушных рассуждений о каких-то мифических поколениях, в которых
будто бы коренится и сталинизм, и "совок", поэтому когда они вымрут - в
стране сама собой начнется прекрасная жизнь, и т.д. Но сейчас, когда по
социологическим опросам 29% людей 18-24 лет считают Сталина
положительной фигурой, тут не приходится тешить себя иллюзиями, что
мыслящей части в ближайшем будущем удастся отсидеться в окопе.
Говоря об избранном нами для обзора периоде, полагаем, что отечественная
история этого времени не может быть рассмотрена надлежащим образом, если
не появится ясное понимание того, что историческому деятелю не требуется
быть умным в критериях интеллектуального сообщества, людей науки и т.д.
Ему требуется иное - историческое чутье, политический инстинкт. То есть
понимание необходимости этих, а не иных действий - и в этот именно
момент. А главное - воля и решимость: то есть готовность совершить некое
действие в масштабе непредставимо громадной страны, тектонику которой
такой деятель, в отличие от тех, кто о нем судит, не может не
чувствовать. И, значит, не может не ощущать, какую громадную
ответственность за свои действия берет на себя в момент принятия
решения. И - принимает их.
Мы хотели бы подчеркнуть, что ведем сегодня речь исключительно о второй
половине ХХ в. Поэтому такие фигуры первой половины минувшего века, как
Сталин и Гитлер, выходят за рамки нашего рассмотрения - вместе с
проблемами маниакальности, идеи завоевания мирового господства, а также
уничтожения мирового зла в лице социального слоя или этноса и т.д.
...Все три исторических деятеля второй половины ХХ века, что бы про них
ни говорили, обладали упомянутыми нами ранее качествами. Мало того - все
они совершали, несомненно, личный выбор. За последнее время у нас в
России полностью исчезло представление, которое является отнюдь не
только одним из постулатов христианства, а просто, казалось бы, даже
антропологически должно быть общим местом, - о том, что человек с
рождения наделен свободой выбора и свободой воли. Полностью - может
быть, слово слишком сильное. Но явно господствует сегодня нелепый
поверхностный детерминизм, все на свете, действия всех людей объясняющий
обстоятельствами. Остается только гадать, чем же отличается человек от
марионетки, манекена, любых кукол.
Выбор, сделанный Хрущевым, во многом предопределил плюсы и минусы
дальнейшего исторического процесса и того, что с нами происходило и в
какой-то, но уже малой степени - происходит. Доказать я этого не могу,
руководствуюсь чисто социальной интуицией, как и во всех других вещах,
так как вообще в нашем гуманитарном знании ничего особенно не докажешь,
в историческом же - тем более. Но полагаю, что с начала ХХI в., по
аналогии с французской поговоркой <После 40 лет человек сам отвечает за
свое лицо>, мы уже сами отвечаем за происходящее.
Да, в конце ХХ века, после Августа 1991 года (прошу оставить мое
написание Августа с большой буквы и иметь его в виду - все равно ведь
такое написание неизбежно), еще мы жили в контексте всего
предшествующего. С начала века ХХI-го мы уже не можем ссылаться на
"действие причин", приведших к Августу. Их действие кончилось, и, если
продолжить цитировать "Эпилог" романа "Доктор Живаго", кончились и
"последствия последствий". В известном смысле уже шестой год идет другая
история, за которую теперь уже все мы, здесь сидящие, несем
ответственность. Если не сейчас, то впоследствии все равно придется ее
нести.
...Хрущев самой внешностью порождал смех и анекдоты. Хорошо помню, год
спустя после съезда, в дни осуждения по инициативе натурально Хрущева
антипартийной группы Молотова, Кагановича, Маленкова и <примкнувшего к
ним Шепилова>, ходил такой анекдот. Председатель колхоза делает
информацию о последнем политическом событии и спрашивает колхозников:
<Есть ли вопросы?> Старушка из первого ряда вопрошает: <А энтого-то,
толстого, что про кукурузу все кричал, пымали?!>. Тут характерно (уже не
для истории, а для фольклора), что народ предвосхитил события - точно
так, как в исторических песнях XVI в. было предвосхищено, как знают
многие филологи, убийство Иваном Грозным своего сына: "пымали" только
через 7 лет, осенью 1964 г., заменив на 18 лет Брежневым.
Новая атмосфера начала активно складываться после ХХ съезда, но
зарождалась она, конечно, раньше, буквально в первые месяцы после смерти
Сталина, если не в первый месяц (я была тогда в 9-м классе). Объяснить
это, доказать невозможно. Можно только передать это ощущение странного
изменения, которое чувствовалось даже среди подростков - моих
сверстников. То ли этому способствовала весна, быстро начавшаяся вслед
за 5-м марта, но с каждой неделей менялось это ощущение неподвижности,
которым был насыщен воздух в сталинское время.
Но есть и некоторые убедительные свидетельства этого. Когда мы с А.П.
Чудаковым были на втором курсе, нам в Коммунистической аудитории читали
закрытый доклад Хрущева. Вообще читали его повсеместно, в устном
исполнении он стал известен по всей стране, поскольку предполагалось
чтение его партийно-комсомольскому активу, в который, как многие помнят,
а другие пусть поверят на слово, входили практически все. Мы проходили в
тот день на чтение по студенческому билету - не спрашивали, "актив" ты
или нет, даже - в комсомоле или нет. Вмещалось, кажется, человек 400 в
Коммунистическую аудиторию, ныне вновь - Богословскую; тогда она
сохраняла свой исторический амфитеатр, который почему-то лет 15 назад,
как раз вслед за возвращением исторического именования, был неправомерно
разрушен; в нем мы все и расселись. Тогдашний секретарь партбюро
факультета (чтобы отличить от других Волковых, студенты называли его
Одноногим Волковым: он был на костыле, фронтовик с одной ногой) объявил,
что сейчас будет прочитан документ ЦК КПСС. Сделал очень маленькую паузу
и внушительно добавил: <Обсуждению не подлежит>. И по всему амфитеатру
прокатился внятный молодежный шумок, как сейчас я его слышу:
<У-у-у-у:> - недовольный. Мы выразили свое недовольство. Поколение и
постарше меня еще сохранилось, и они скажут гораздо более уверенно, чем
я, что до смерти Сталина никакого такого шумка не могло быть по
определению. За те три года нечто уже совершилось. Не буду
интерпретировать, и так все ясно.
Почему так сразу пошли существенные общественные изменения (при том, что
власть правящей партии, сама тоталитарная структура осталась
незыблемой)? Почему пошла быстрая динамика в обществе - особенно после
этого доклада, гвоздем которого, пожалуй, были рассказы о пытках,
которым подвергали людей? Да вот это и было едва ли не одной из главных
причин. Когда Хрущев читал его на съезде, рассказывали - несколько раз
прерывалось чтение, слушающие принимали сердечное. Пожилые были люди, а
говорилось об их сотоварищах. Они уже привыкли их считать сознавшимися
врагами, а тут, оказывается, им позвоночник клещами рвали. У нас в тот
год ходила песенка про Тухачевского - от имени истопника в доме-музее
Толстого, который раньше служил на Лубянке: <..И только помнит он
ночами, Как маршал выл, когда ему Он позвоночник рвал клещами>. Вот
такие тогда на филологическом факультете МГУ ходили веселые песенки.
Да, для слушавших доклад вживе вдруг все оказалось не просто: ошибки,
недостатки, недочеты, упущения, отклонения, загибы - это были знакомые
большевикам, сидящим на съезде, слова. А что пытали и запытали,
заставили все подписать и расстреляли - это для них была в какой-то
степени новинка. Догадывались, конечно, но воли мыслям своим, тем более
языку, не давали. И теперь волны сказанного вслух пошли по всей стране,
поскольку, повторю, доклад не прочитала, но услышала в тот год
практически вся страна. А так как напечатан он при советской власти так
и не был - вот почему впоследствии стала нарастать разница между теми,
кто услышал, и младшим поколением (поколением сегодняшнего президента
России, например) не услышавших. И сегодня она сохраняется - в
невыявленном виде; юность - важный период в жизни человека. Начались
очень существенные изменения, хотя, казалось бы, рамка советской власти
осталась. Почему? Ответ будет простой, даже примитивный. Мы прошлым
летом успели обсудить это с А.П. Чудаковым. Это даже была больше его
мысль, чем моя, хотя мы обсуждали то время, оба одинаково хорошо его
помня. Та мысль, которая выражается у моего любимого писателя М.М.
Зощенко замечательной репликой нэпмана Горбушкина. Я помню ее наизусть,
но специально прочту точно, поскольку Зощенко умел выразиться: <Высшую
меру я действительно с трудом переношу. Остальное - как-нибудь, с Божьей
помощью>.
Собственно, вот это решило дело.
Я полагаю, и даже успела это выразить печатно в своем предисловии к
замечательным воспоминаниям С.В. Житомирской, моей начальницы, много лет
заведовавшей Отделом рукописей Ленинки (я назвала это предисловие <О
роли личностей в истории России ХХ века>), что общеевропейское
представление о роли личности история России ХХ века резко изменила,
причем изменила и в отношении тех, кого мы называем историческими
личностями, и простых смертных.
Мы, знающие российский ХХ век, уже не можем позволить себе таких
разговорчиков - что если бы не было Наполеона, то все равно его роль
выполнил бы другой человек. У нас - в России ХХ века - дело обстоит
иначе. Мы должны отдать себе отчет в том, что, если бы не нечеловеческая
целеустремленность и близкое к нечеловеческому, беспредельное отсутствие
каких-либо моральных запретов для самого себя и своих действий у Ленина,
а также если б не несчастные свойства личности Николая II (на его судьбе
я поняла, как правильно делали монархи, что заключали династические
браки, без любви - в немалой степени любовь к жене несчастного монарха
погубила Россию: он о жене думал едва ли не больше, чем о судьбе
вверенной ему страны), - Россия в ХХ-м веке могла вообще постепенно
вырулить к Великобритании с ее устройством. И, конечно, всем давно
известна роль личных свойств Сталина в масштабах его злодеяний.
Но не менее, а, пожалуй, более важно, что Россия ХХ века дала совершенно
другое измерение вообще роли личности - личности как таковой. Уже в
первой половине ХХ в. эта роль оказалась колоссальной.
Высокообразованных, умных, с ясным различением добра и зла людей
десятками тысяч ссылали в далекие места. Вокруг них образовывался
совершенно особый очаг. Они воздействовали на окружающих и
компенсировали воздействие советской власти, которое слышалось с шести
утра и до вечера из рупора громкоговорителя. Есть множество мемуаров,
которые нашей среде доступны, но, к сожалению, всей стране недоступны по
малотиражности, - мемуаров, со страниц которых встают поразительные по
красоте личности, жестоко оторванные от близких людей, от любимого дела
и находящие в себе ресурсы, чтобы оказывать на окружающих благотворное
влияние.
Среди прочего поэтому, думаю я, процессы в нашей стране идут не в ту
сторону, в какую должны бы были идти, - одна из причин и та, что по всей
стране учителя истории не имеют книг, по которым очень просто было бы
кое-что ученикам пояснить.
На этом времени я сейчас останавливаться не буду, а буду говорить о том,
что роль личности получила новое измерение во второй половине ХХ века,
после 1956 года. В том-то и дело, что к этому уже все было подготовлено
еще ранее изменившимся значением, значимостью отдельной личности. Что
именно подготовлено? То, что многое может зависеть от одного человека -
если только его не "ликвидируют"(один из советских эвфемизмов). А когда
докладом Хрущева был убран пистолет у виска - и все это почувствовали,
получилось, что действительно развернулись возможности личности. В этом
была, хочешь - не хочешь, огромная роль съезда правящей партии. Хотя бы
оживившаяся деятельность редакций журналов, в первую голову <Нового
мира> Твардовского, - это же все были личные задачи, поставленные перед
собой отдельным человеком, отдельными людьми. Вот что важно.
Конечно, очень быстро партия спохватилась, уже через месяц-два начались
попытки остановить то, что происходит. Потому что сама острота
постановки вопроса - признание пыток и бессудных массовых расстрелов,
творившихся главным образом по воле одного человека, стоявшего у власти
(как в известной частушке тех лет - <Оказался наш отец Не отцом, а
сукою> - в прямом смысле слова, если тут можно говорить о прямом
смысле...), - это людей поставило сначала в тупик, а потом довольно
сильно развернуло к свободомыслию.
И так как советская власть вовсе не собиралась самоуничтожиться, то
документы, которые пошли от ЦК по всем городам и весям, даже в
лингвистическом отношении представляют собой крайне интересный материал,
поскольку одним из последствий ХХ съезда было и прямо относящееся к
речевой жизни общества. Я не могу сейчас останавливаться специально на
том, что произошло за годы советской власти с языком. Ограничусь
констатацией - победил искусственно созданный, но быстро укрепившийся
публичный устный и письменный язык, единственный авторитетный язык на
протяжении всего советского времени..
В двух словах скажу - авторитетные стили были, конечно, и до революции:
язык Священного Писания, язык царских рескриптов, воинских уставов,
законов. Но это были совершенно специфические стили, для специальных
целей. Здесь же к моменту ХХ съезда, за 20-е - начало 50-х гг.,
полностью сложился язык со специальными значениями обычных слов, со
списком ключевых слов - и складывался он с самого начала как тот
единственный язык, на котором позволено было писать как газетные
публицистические статьи, так и литературно-критические. Если бы в начале
20-х кто-то заговорил с трибуны языком присяжного поверенного, то мог
быть просто арестован - как один из "бывших".
К 40-м годам это было уже то, о чем написал Эйхенбаум Шкловскому в 1949
г.: <Современный язык - камни с надписями, из которых ничего не
сделать>. Это выразительно точные слова - потому что публичный язык к
этому времени действительно состоял из неразрушаемых синтагм. И потом
долго это тянулось: при употреблении слова "предрассудок" автоматически
возникало в сознании человека, который, может быть, даже ненавидел
советскую власть вместе с ее языком, слово - <буржуазный>. Просто -
невольно.
В наших рамках не могу, повторяю, останавливаться на этом подробнее. У
меня составлен за долгие годы работы словарь советизмов, с большим
количеством цитат к каждому слову, примерно 25 печатных листов. Надеюсь
выбрать время и подготовить его наконец к печати.
Так что произошло после съезда? Во-первых, огромное значение имело то,
что из цитирования вывели весь комплекс речей и текстов Сталина. Любой
психолог, думаю, скажет (а я опять же чисто интуитивно утверждаю), что
сумасшедшая повторяемость приводила людей в почти психопатическое
состояние. Нужно было обязательно в каждом тексте процитировать его или
повторить. Не только, конечно, Сталина - Ленина тоже. Но его в
послевоенные годы не очень-то цитировали в повседневных текстах - больше
на занятиях по так называемым "диамату" и "истмату". В мои далекие
студенческие годы мой старший брат (многим тут, наверное, известный по
имени) Селим Омарович Хан-Магомедов, на 10 лет меня старше, рассказывал,
как в Архитектурном институте преподаватель марксизма мучил их. Брат
рассказывал это с юмором; хотя он был тогда еще достаточно советским
человеком, но с большими задатками настоящего ученого, так что этот
маразм уже чувствовал. Преподаватель марксизма говорил им настырно:
<Нет, вы послушайте, вы прислушайтесь к этим словам: <Ученье Маркса
всесильно, потому что оно верно>. Ну, все уже, вроде поняли мы. <Нет,
нет, нет. Вы вслушайтесь еще раз: <Всесильно - представляете, какая в
этом глубина! - потому - понимаете? - потому, что оно верно>! Вот такое
забивание всего умственного поля цитатами происходило все время.
Итак, вывели из обихода Сталина. Во-первых, очистилось поле от его
текстов, во многом параноидальных, - нельзя с этим спорить, если,
скажем, еще в 1931 г. он, выступая, говорит : <Года два назад у нас...
наиболее квалифицированная часть старой технической интеллигенции была
заражена болезнью вредительства. Более того, вредительство составляло
тогда своего рода моду...> И дальше он развивает эту мысль. <Мода на
вредительство>! Это он выступает перед колхозниками. И все у него набито
этим, в общем-то, бредом, по совокупности обстоятельств оказавшимся
довольно действенным. Но, повторяю, дело не только в том, что сами его
тексты, так сказать, после 1956 года вымели, а в том еще, что в какой-то
степени сама идея талдычить и повторять одно и то же начала немного
рассасываться.
Но интересно, что тексты верхней власти (вместо "Политбюро" они назвали
себя Президиумом ЦК), которыми уже летом 1956 г. она пыталась остановить
начавшееся движение, представляли собой немыслимое - большее, чем в
прежних текстах! - сгущение советизмов. И вот тут видно, как именно
силой советского слова - силой, которая в течение десятилетий себя
оправдывала, - пробовали остановить. Но многое остановить было уже
невозможно. Нельзя было, например, остановить литературное движение.
Литература развивается по другим законам, чем идет политическая жизнь. У
нее свои законы - двинувшись, она не может прекратить движение по
команде.
Было несколько закономерностей, управлявших взаимоотношениями литературы
с ослабленной тоталитарной властью (а именно такой была советская власть
с марта 1956 года - и, в сущности, до своего конца).
Первую из них можно описать так: далеко не всегда литературные изменения
параллельны политическим и даже социальным. Но тектонический толчок,
которым стала смерть Сталина, породившая Оттепель, создал реальную
возможность выхода внутренних литературных процессов на поверхность
печатной жизни литературы.
Вторая - политическая жизнь в тоталитарном обществе, снимая ряд
ограничений и условий, не предлагает литературе те или иные варианты, не
конкретизирует открывшиеся возможности, а лишь снимает запреты - но не
оглашая при этом, что именно она снимает. Власть не объявляет - теперь
можно писать об этом и так, а не этак. Сверху отнюдь не спускалось
объяснение того, что именно теперь можно. Это крайне важно понять. А это
не понимали и в те годы и, наверное, в последующие мало понимают. Прежде
всего, у них даже не было такого ума, чтобы выстроить, как надо писать,
как теперь можно. И это, вообще, не их дело, не дело политиков, даже
таких, которые были в Политбюро и Президиуме ЦК. Процесс был иным -
только на своем опыте, напором нового качества могла проверить
литература, чего по-прежнему нельзя, а с чем можно попробовать
прорваться. Все делалось экспериментально. Я помню идиотские, простите,
споры о романах Трифонова. Когда вышел <Дом на набережной>, люди,
считавшие себя вполне интеллектуальными, интеллигентными, рассуждали
примерно так (цинизм у нас идет впереди всего): <Если я не делаю, а
другой сделал - значит, тут что-то не то>. Это у нас слишком
распространено. Или: <Если бы можно было, то и я бы это сделал!> Никто
никогда этого не высказывал, но ощущалось это как фон сплошь и рядом в
разговорах 60-х - до начала 90-х гг. И говорили - дословно: <Ну, что вы!
Значит, ему разрешили!> <Дом на набережной>, а потом <Старик>. Я,
извините, вцеплялась по дурному своему характеру, вместо того чтобы уйти
с миром от разговора, говорила: <Позвольте - как вы себе это
представляете? Он (Трифонов) идет в отдел культуры, они садятся... Он им
что, приносит программу романа? Или они вместе ее составляют? Как вы
себе это представляете - что ему разрешили написать такой роман?>. Т.е.
та простая мысль, что нужно было сначала нечто написать: Как писал
Булгаков о том, <что мне давно известно, а многим, к сожалению,
неизвестно: для того чтобы что-то играть, надо это что-то написать> (в
одном из писем П.С, Попову, в связи с инсценировкой Гоголя). Я могла бы
привести много примеров того, как публиковалось то, что в этом самом
виде - если бы заранее спросили у властей: "Можно?"- не могло бы идти и
речи, чтобы было опубликовано. Но в этом именно "непечатном" виде
проходило в печать - не мытьем, так катаньем, лукавством и немыслимой
затратой сил. Проходило, потому что люди шли на этот эксперимент, ставя
его на собственной жизни и работе. И те, кто ставил эксперимент, - те,
как правило или очень часто, выигрывали.
И, наконец, третье - важно, что политика власти почти сразу после ХХ
съезда беспрерывно виляла, делала попятные ходы (еще задолго до осеннего
подавления венгерского восстания). Недаром именно тогда появился
анекдот: <Да, я колебался, но вместе с генеральной линией партии>. А
литература имела возможность (за исключением тех, кто привык к
приспособленчеству, это совершенно другой вопрос) двигаться в известном
смысле по прямой, и пошли процессы, которые привели к весьма
существенным явлениям, выделился Самиздат и Тамиздат и т.д. Повторю -
тоталитарная политика виляет, литература же вовсе не следует ей в этом
вилянии. Тектонический толчок преобразуется в литературе в свои,
последовательно (в отличие от "генеральной линии партии") идущие
процессы, она, получив этот "первоначальный толчок", уже продолжает свой
собственный путь.
Именно потому, что власть не могла сама предложить ничего конкретного,
но хорошо чувствовала номенклатурным инстинктом, чего делать нельзя, она
все время совершала множество ходов и действий, не различимых
"невооруженным глазом". Необходимо понять, как велика была роль в этой
ситуации личных настроений и действий самых разных литераторов,
публицистов, гуманитариев, технарей. Этот период по сложности бесконечно
превосходит сталинскую эпоху и потому и весьма труден для изучения.
Когда я говорю о роли самых разных людей в общественных процессах,
повторю, что возможность воздействия личности на окружающих существовала
и реализовывалась в той или иной мере на протяжении всего советского
времени, а новая роль возникла именно и только после 1953-1956 гг.
Скажем, в предыдущие годы - с осени 1946-го до начала 1953-го - ни
возможности, ни эффективности личных инициатив почти не было. Потому что
ни у главного редактора или директора издательства, ни у того, кто туда
пришел, не было желания играть - ставить текст взамен своей жизни или
особенно взамен жизни своих детей, что уже посильнее, чем <Фауст> Гете,
по слову Сталина. Хотя и в 60-е, и в 70-е, особенно в редакциях, нам по
старинке продолжали говорить: <Что вы хотите?! Чтобы она за вас голову
положила на плаху?!> Я всегда аккуратно в те годы пыталась объяснить и
напомнить, что на плаху пока, кажется, никого из редакторов ни за какой
текст не положили. По инерции эта риторика продолжалась.
Оттепель создала реальную возможность выхода внутренних процессов,
которые уже были, на поверхность. То, что копилось, во всяком случае, с
начала 40-х гг. в рукописной форме - в весьма малых объемах, по причине
того же самого риска жизнью своей и близких (один из немногих примеров -
недавно опубликованные наконец и в России воспоминания
Т.А.Аксаковой-Сиверс, начатые автором в 1945-м году), и в гораздо
больших объемах - в сознании, распирая память людей, теперь было готово
выбраться на поверхность - хотя бы в форме Самиздата, а также - как уже
говорилось, путем эксперимента - и в печатной. Об этом когда-то
замечательно написала Ханна Арендт: "Когда Сталин умер, столы писателей
и художников были пусты. Сегодня существует литература, циркулирующая в
рукописях, а в студиях художников создаются все виды современной
живописи, эта продукция становится известной, хоть и не представлена на
выставках. ... Различие между подпольной литературой и отсутствием
литературы равно различию между единицей и нулем".
Возвращаюсь к моему тезису об очень большой сложности этого периода,
разнообразных векторов, в нем пересекавшихся: именно с эпохи Оттепели
началось, например, то новое лицемерие, плоды которого отравили
отечественную жизнь на полвека и заново продолжают отравлять сегодня.
Да, на всю нашу последующую жизнь подействовало то, что в основу
процесса, условно говоря, десталинизации с самого начала легла
двусмысленность, которая и определила происходящее на полвека. Начнем с
того, что всем было известно: сам Хрущев так или иначе участвовал в том
ужасном, о чем он докладывал на съезде. А дальше-то что? Когда твердили,
что Ельцин был секретарем обкома, - а что дальше? Как Достоевский пишет,
faire-то que? А что было делать? С Марса добывать тех, кто ни в чем не
был запятнан? Тот, кто не был запятнан, как правило, не имел и никакого
опыта какой-либо организационной работы. Так получилось, так у нас
пошло. Вот этот самый не вылезавший много лет из эшелона сталинской
власти Хрущев сделал в 1956-м году свой решительный и решающий выбор. В
том числе - принял решение вернуть людей из лагерей, ссылок и поселений
домой, хотя никто не помешал бы ему, освободив от приговора, оставить их
в те краях, где они уже находились. Пожалуй, все равно бы благодарили.
Повторяю: вернуть их - это было целиком его решение. Подсказала его, как
свидетельствовал на Круглом столе, посвященном 50-летию ХХ съезда
Г.С.Померанц, Ольга Шатуновская, которая доказывала, что надо отменить
бессрочную ссылку. И это удалось, Хрущев на это пошел. Отменили вечную
ссылку, вернулись люди - среди них, например, Ариадна Эфрон и Олег
Волков.
Даже такой умнейший, на мой взгляд, исследователь нашей политической
жизни, как Мартин Малиа, пишет, что Хрущеву пришлось сказать эту правду,
потому что вернулись бы несколько миллионов и рассказали бы ее... Я вижу
по улыбкам, что люди, близкие к моему поколению, понимают, в чем он
неправ. Потому что известно - люди возвращались и в 1946 г., отсидев
свою "десятку", - и ничего не происходило. Десять лет отсидели Юлиан
Григорьевич Оксман, Николай Алексеевич Заболоцкий, вышли - и не так уж
много пошло рассказов о Колыме и других лагерях. Оксман преподавал в
Саратове, очень воздействовал на своих слушателей, но широковещательных
рассказов о лагерях, конечно, не было - рассказывал только в своем узком
кругу. И многие, отсидев 10 лет, дали подписку и тихо сидели, не хотели
вернуться обратно.
Поэтому одна заслуга Хрущева была в том, что вернулось - в том числе в
Москву и в тогдашний Ленинград, центры так или иначе нарождавшейся
общественной жизни, - несколько миллионов. А вторая - в том, что
докладом и рядом других его действий (возвращенных сразу, например,
реабилитировали; позже этот процесс стал сильно тормозиться: заработали
силы инерции, сопротивления) была создана такая обстановка, попав в
которую они могли, наконец, открыто заговорить. И значение этих
заговоривших в нашей тогдашней - с середины 50-х - жизни невозможно
переоценить.
Что, собственно, произошло? До этого в литературе - самое тяжелое
семилетие за все советское время: остановка, по моим
историко-литературным представлениям, литературной эволюции (в смысле
Тынянова) на семь лет, с конца 1946 - по начало 1953 гг. Самое застойное
время. И к людям, жившим в этом времени, вернулись Ю.О.Домбровский и
многие другие, которые стали все, что хотели, говорить, читать свои
непечатные (на протяжении всего советского времени остававшиеся
непечатными) стихи и прочее. Тут же еще подключился Эма Коржавин,
который стал публично оглашать в своих стихах то, о чем давно и слыхом
не слыхали, - простые, простейшие нравственные основания жизни.
Я хорошо помню это воздействие. Различение в обществе добра и зла было к
тому времени, извините за сравнение, примерно как сегодня. Сегодня из
нашей общественной жизни исчезло ведь различение добра и зла - и в этой
атмосфере растут дети; это почище даже, может быть, нехватки каких-то
продуктов питания. Много ли вы слышали, чтобы сейчас кто-нибудь сказал:
<Такой-то совершил нечестный поступок>. Скажи - так в бане шайками
закидают. Причем не где-нибудь в пивных, у нуворишей, а в нашей среде не
слышала давным-давно. Ну, о сегодняшнем дне мы говорить сейчас не будем,
это особая тема. Но в то время, в конце 50-х годов, <Арифметическая
басня> (1957) Коржавина производила оглушительное впечатление.
Чтобы быстрей добраться к светлой цели,
Чтоб все мечты осуществить на деле,
Чтоб сразу стало просто всё, что сложно,
А вовсе невозможное возможно, -
Установило высшее решенье
Идейную таблицу умноженья:
"Как памятник - прекрасна. Но для дела
Вся прежняя таблица устарела.
И отвечает нынче очень плохо
Задачам, что поставила эпоха".
Дальше идет рассказ, как постановили: "2х2=16".
Но обходя запреты и барьеры,
<Четырнадцать>,- ревели маловеры.
И всё успев понять, обдумать, взвесить,
Объективисты заявляли: <десять>.
Но все они движению мешали,
И их за то потом в тюрьму сажали.
А всех печальней было в этом мире
Тому, кто знал, что дважды два - четыре.
Тот вывод люди шутками встречали
И в тюрьмы за него не заключали:
Ведь это было просто не опасно,
И даже глупым это было ясно!
и т.д.
Расставлялись на места простейшие, азбучные, но совершенно замутненные
за предшествующие годы вещи. Все это был, хотите - не хотите, а импульс
ХХ съезда, импульс доклада одного из партийных секретарей, который сам
был замешан, сам, дрожа, подписывал некоторые ордера на аресты и так
далее. Но не было, конечно, все проведено так, как мы тогда мечтали. У
меня не сразу, не в 1956 г., а в году 1960-1961 сложился свой вариант
того, что надо было сделать: всех, кто участвовал, - кто пытал, кто
доносил и т.д., назвать поименно, где-то все это вывесить - и всех
отпустить, не преследовать. Но прежде - всех назвать. Натурально, этого
сделано не было.
Помешала среди прочего и сама двусмысленность ситуации, которая
заключалась в том, что: <Подождите! А как это?! Они говорят, что это все
было. Но ведь они все в этом (и Хрущев) в какой-то степени
участвовали!>. Из этой двусмысленности нельзя было выбраться. То есть
можно было - чисто умозрительно: назвать все своими именами - и закрыть
после этого советскую власть. Так как никто ее закрывать тогда не
собирался, все пошло так, как пошло, - сказано о жутких вещах и массовом
их масштабе, а вообще, предлагалось верить, генеральная линия партии
всегда была правильной...
Потом, если можно про трагические вещи сказать <до смешного>, то это
повторилось с судом над партией уже в постсоветское время.. Все то же
самое. Опять оказалось, что - нет, она не преступная. Судить некого и
все нормально.
То есть эта недоконченность и двусмысленность будто хранились в капсуле
и ждали своего момента - капсула вскрылась после Августа 1991 года,
когда, казалось бы, вот - выпал, наконец, потрясающий исторический
шанс - без новой гражданской войны рухнула советская власть, и можно,
наконец, поставить все точки над i, подвести итоги российского ХХ века.
Но - снова не вышло.
Потому что во время Перестройки все как раз складывалось замечательно.
Люди с партийными билетами в кармане говорили: <Ну, как же - снова
партия впереди! Именно партия. Она сама наделала ошибок, сама их
поправляет. Мы это все доведем до конца>. Хотя я считаю (не могу
подробно останавливаться, но в двух словах скажу), что новое время тоже
началось личным выбором Горбачева, подобным выбору Хрущева, - а не тем,
что упали цены на нефть...
Когда говорят: <Ой, он же не хотел рушить социализм! Если бы он знал,
что социализм рухнет, он бы никогда не взялся за Перестройку!> Я это
слышала и переслышала. Это все, конечно, от лукавого. Потому что Михаил
Сергеевич очень хорошо знал систему, в которой служил много лет. Он ее
знал получше нас с вами, знал, что в ней камешка нельзя тронуть.
Камешка. Потому что тогда есть большая опасность, что рухнет все.
В таком случае задаем вопрос - а почему же он тронул? Отвечаю вопросом
же, хотя не очень вежливо отвечать вопросом на вопрос: почему пускаются
в плавание на яхте через Атлантический океан? Али мужчины не знают, что
можно погибнуть? Знают. Надеются доплыть.
Тогда задаем следующий вопрос: но все-таки - почему?.. "Вы же сами
говорите, Мариэтта Омаровна, что он хорошо знал систему. Он же должен
был понять, что она вся рухнет". А здесь, я полагаю, действовало то, что
я называю импульсом Великой Утопии. Кто может сказать, что плохая идея -
установить всеобщую социальную справедливость? Кто поднимет руку против
этого? В свое время пошли за этим тысячами молодые люди, в 1917-1919 гг.
Этот импульс (во всем мире) продолжал действовать еще многие годы -
слишком был сильным.
Горбачев надеялся: а вдруг он сумеет придать этому странному зверю -
советскому социализму - человеческое лицо? Этого, как известно, не
вышло. Но с ним действовали люди, которые тоже, видимо, верили.
Драматург Шатров требовал: <Дальше, дальше, дальше:> И бездумно
повторяли за Горбачевым - те, кто, в отличие от него, ни в социализм, ни
в сон, ни в чох не верили, - <Больше социализма!>. "А вы уверены, что
больше?" - осторожно спрашивала я на одной театроведческой конференции
(все искусствоведы числили себя "в команде Горбачева" - и все эту
формулу за ним с упоением повторяли). - Может, как раз меньше?" Смотрели
недоуменно - всем ясно было, что не до тонкостей тут! Все были, так
сказать, за все хорошее.
А вот когда Ельцин все это обрушил в течение нескольких дней, точнее,
закрепил произошедшее обрушение, - тогда началась совершенно другая
песня. Среди людей с партийными билетами были не только те, кто
вступали, чтобы исправлять партию в конце 50-х - начале 60-х гг., а и
те, кто вступали после Чехословакии. Как мы называем, был период с ХХ
съезда до Чехословакии, потом после Чехословакии до Афганистана. А
дальше известно, что пошло обрушение, - в известном смысле сами себе
вырыли могилу.
В 1969-1970 гг. появилось речение <Три качества никогда не даются в
одном наборе: ум, партийность и порядочность>. Уверяю вас, нет ни одного
человека, вступившего в 70-е гг. в партию, чтобы к нему это не
подходило. Проверяйте на любых своих знакомых - обязательно окажется,
что одного качества из трех в тот момент не хватило (потом человек мог,
разумеется, сильно измениться - человек, слава Богу, способен к
нравственному совершенствованию). И вот эти люди с партийными билетами -
очнулись 22-23 августа... И в какой ситуации увидели себя? Сам Ельцин
успел билет сдать по собственной воле (после избрания его главой
тогдашней России, еще называвшейся РСФСР) - шел у всех телезрителей на
глазах широкими шагами по красной дорожке на партсъезде, бросил, можно
сказать, партбилет Горбачеву на стол и вышел под ненавидящими взглядами
с этого последнего, как оказалось, съезда. А многие, да почти все
"прорабы Перестройки" - не сумели вовремя сдать... Что им теперь было
делать? Они кинулись их сдавать. Ведь они были антисоветчиками до
Ельцина и в сто раз большими, чем Ельцин, считали они! А сдать
партбилеты по доброй воле оказалось некуда.
Кажется, какое имело значение, остался партбилет в кармане или нет? Нет,
имело. Это все, конечно, было подспудно. Но, думаю, во многом определило
то темное месиво вместо ясного сознания, которое у нас потом получилось.
Именно эти комплексы, эти переживания: <Как же так, я - антисоветчик всю
свою сознательную жизнь. Он - секретарь обкома!. Он - уже давно
беспартийный, а я остался со своим билетом...". И даже никак не мог его
в морду никому швырнуть, потому что сами морды кончились - Ельцин закрыл
райкомы, пока они чикались.
Одним из лучших воспоминаний моей жизни в ХХ в. останется огромная,
дубовая, наверное, дверь на Старой площади. Кто не испытывал того, что
было до, тот не сможет, наверно, понять того, что испытала я, когда 23
августа 1991 года смотрела на эту дверь, все не могла от нее отойти.
Помню, я стояла в нескольких метрах, на другой стороне улицы. Дверь была
заклеена внахлест двумя листами формата А4, и на них шариковой ручкой
было крупно написано <ЦК КПСС закрыт>. Более замечательных слов я,
наверное, не слышала, со стихами не сравнить.
Дальше начала действовать и постепенно загонять ситуацию в тупик (в
каковом мы сейчас и находимся) эта невозможность выбраться из
двусмысленности: кто делал, что делал, что отрицаем, чего не отрицаем...
Это все шло - до определенного момента - во многом с 1956 года. Хотя,
конечно, трудно представить, что именно можно было сделать тогда
по-другому - при условии сохранения советской власти, от которой Хрущев
отказываться не собирался. Единственное - он мог, пожалуй, и должен был
ввести НЭП. Раз провозгласил ленинские принципы, возвращение к ленинским
нормам - надо было вернуться и в этом. Можно, думаю, было это сделать,
не выходя из обозначенных идеологических рамок. У него не хватило ума,
политического чутья, чтобы попытаться ввести НЭП. А может быть, тогда не
получилось бы того, что видим теперь, когда давно нет тех, кто имел, как
писал знавший свой народ Некрасов, <эту привычку к труду благородную>.
Тогда, в конце 50-х, еще жили люди по всей стране, по всем полям и
весям, которые эту привычку имели и мечтали работать на земле, лишь бы
им дали эту возможность. В отличие, повторяю, от нынешних дней.
Но я полагаю, что все-таки в ХХ в. было всего три крупнейших события.
Думаю, многие со мной в этом согласятся. Три крупнейших события,
повернувших историю России, - это 1917-й., 1956-й и 1991-й годы. И эти
контрреформы (которой в какой-то степени был и Октябрь после Февраля),
боязнь двигаться дальше, которая все время брала верх и сейчас во многом
берет. Против Хрущева поднялась волна после ХХII съезда, когда он
вернулся снова (они думали, что уже все утихло) и стал копать дальше.
Работала комиссия партконтроля, и было ясно, что он будет докапываться,
кто там что делал. Испугались, что все взбаламутит, и сняли его.
Это похоже на умонастроение после 1991 года. Я в 1992 г. была в Америке
и видела там наших перепуганных известных культурных деятелей, которые
не собирались возвращаться назад, выпрашивали новые гранты. Не сразу до
меня дошло, в чем дело: они не просто не хотели возвращаться -
понравилась комфортная жизнь, а были перепуганы - боялись, что откроются
архивы КГБ. Необязательно, что там лежали их доносы, а вот эти
многочисленные беседы, когда очень многих вызывали, спрашивали: <как,
вообще, настроение?> Боялись, что это, например, вскроется. Тогда, в
отличие от сегодняшних Дней Чекиста и т.д., это могло сильно подорвать
репутацию. Очень сильной была эта осаживающая роль личных шкурных
чувств. Они тоже, увы, вплетаются в исторический процесс, в нашем ХХ
веке особенно.
Конечно, основным событием был 1917 год, который повернул Россию в
историческое стойло, в исторический тупик. А два других важнейших
события (я ставлю их рядом) - оба дали, ступенчато, огромные возможности
для выхода из него. А вот воспользуемся ли мы со всей полнотой этими
возможностями, этого я сказать не могу.
Обсуждение
Лейбин: Мариэтта Омаровна, мне показалась потрясающе интересной линия о
том, как поменялся язык после ХХ съезда. Если я вас правильно понял, то
дело не только в языке, но и в социальной норме хорошо-плохо, стали
меняться некоторые социальные нормы. Это вы обозначили как более
позитивное, более прямое движение, чем колеблющая линия партии,
культурное движение по освобождению языка и выработке другого языка и
другой социальной нормы.
Тут волнующий нас вопрос заключается в том, что с этой, вроде бы, прямой
линией языка и нормализацией, возникновением более прямых и мощных
представлений о плохом и хорошем, произошло в результате 1991 г., где,
кажется, любые нормы и языки, которые задавали бы представление о
социальной норме, о плохом-хорошем, вообще разрушились. Стали браться
нормы из специальных вещей: тюремной культуры - появилось какое-то
количество штампированных слов у наших самых любимых людей, когда разные
слова о рынке и гражданском обществе сыграли такую же роль, как
некоторые партийные советские штампы. В том смысле, что позволяли в
какой-то момент не думать. И это, кажется, сильно замусолило
общественно-политический язык и разговор о норме, освободило
представление о том, что нормы не нужны, что можно практически все.
Как понять, что эта прямая линия не задала те институты социальной
нормы, которая могла бы пережить крушение Советского Союза. Почему это
все равно было связано с советской идеологией? Почему с крушением
советской идеологии рухнуло и это, в чем работали писатели, художники (в
России, наверное, в этом больше работали писатели).
Чудакова: Не берусь судить. Дам, скорее, не ответ, а свой взгляд на это.
В начале 70-х гг., когда было довольно сильное <подмораживание>,
публичный официозный язык оставался. В нем только заменялись слова,
вдруг в нем появились новые слова, <отпор>, <утечка информации> стали
более активно употребляться. А он оставался тем же, каким сформировался
в 20-е-30-е годы, - и, главное, в той же функции, вот в чем дело. Но в
то же время отношение к нему после 1956 года резко изменилось. Все по
той же причине, с которой я начала. Потому что если до 1956 года слово
<ошибка> могло значить пистолет у виска, и даже <недостатки>,
<идеология>, <методология> пахли порохом, то с 1956 года произошло
полное расколдовывание этих же слов. На наших глазах не только мы -
маргиналы, но и партноменклатура - пусть не первый эшелон, не Суслов (с
которым не имела возможности беседовать), но какие-нибудь инструкторы
отдела культуры могли уже шутливо, полуиронически употреблять советизмы.
И не только инструкторы отдела культуры. Я как-то беседовала с одним
довольно приличным человеком из международного отдела у Андропова, уже
когда тот был генеральным секретарем. Я, познакомившись с ним в частной,
домашней обстановке, решила посоветоваться по довольно опасным,
угрожающим моей свободе обстоятельствам, это были 1983-1984 гг. И он со
смехом цитировал скетч Аркадия Райкина: <Товарищ не понима-а-ет!>. Т.е.
он цитировал пародию на советскую официозную речь с сочувствием.
Это первое - язык потерял опасность. Хотя остался тем же, единственным
публичным. Второе. Я в те годы не могла понять, поняла только в самое
последнее время, почему мы, некоторое количество "деятелей культуры"
(вообще-то я это слово все еще считаю советизмом и заключаю в кавычки),
начиная с таких замечательных людей, как Сергей Аверинцев, и кончая
другими моими сотоварищами и мной самой, шли нарасхват у физиков и
прочих, нас умоляли выступить в каком-нибудь ФИАНе на сугубо
литературные темы. Я действительно не могла понять, вполне искренне
говорю, зачем им нужно обязательно личное общение. Всегда отбивалась,
говорила: <Вы меня цените - очень хорошо, вы любите мою работу - я очень
рада. Давайте, я к вам не приду, а еще что-нибудь напишу в это время, а
вы прочитаете. У меня очень мало времени>. <Нет, нам очень важно Вас
увидеть и услышать лично>. Поверите, только в последние дни до меня
дошло, что это было на самом деле. Люди эти, по-моему, тоже сами себе не
отдавали отчета в этом. А дело было, видимо, в том, что хотели услышать
публичную речь, в которой слова значат то, что они значат. Услышать
человека, который говорит с вами на совершенно другом языке, чем
публичный официозный. Тяга к этой человеческой публичной именно речи,
видимо, была огромная. Я надеюсь, вы поймете, что я не для самохвальства
рассказываю: как-то на один день приехала в Ленинград, был восемьдесят
какой-то год. Я сначала не смогла приехать, отменили мой вечер (про
Булгакова рассказывала). Через месяц или два все-таки приехала и в тот
же вечер должна была уезжать на <Красной стреле>. И я два часа читала.
Огромный Октябрьский зал, народу около 1000 человек. Закончила - сидят.
Смеюсь: <А почему вы сидите?> <Не хочется уходить>. Уверена, не из-за
меня лично, даже не из-за Булгакова, а вот желание всем вместе побыть в
ауре публичной свободной речи, услышать ее не на московской или
ленинградской кухне, а публично, при большом стечении народа. Такая была
тяга. Что еще раз доказывает, что язык очень важная вещь.
Лейбин: Я хочу допонять одну вещь про советского человека второй
половины ХХ в. с его моральной и социальной нормой, языком, который
отчасти жив в разных профессиональных сообществах, и вообще в стране
большинство людей советских. Если не обращаться к тем советским людям, к
тем же ученым, которые вас приглашали и хотели услышать, не к их
представлениям о добре и зле, хорошем и плохом, о том, что правильно -
не правильно, за что будут презирать, за что не будут презирать. Почему
все рухнуло, появилась современная норма? Ведь ситуация парадоксальна.
Мы по похожим причинам пригласили вас, например. Традиция советского
человека, какой он получился в 50-60-е гг., эта традиция еще, может,
живет среди учителей, врачей, интеллигенции, работников науки. Может ли
она сейчас быть источником социальной нормы, представления о
хорошем-плохом?
Чудакова: Что значит традиция советского человека? Я не очень понимаю.
Лейбин: Та культура, которую удалось пронести еще с 50-60-х гг., которая
не стала публичной культурой. В 1991 г. заканчивается любая социальная
норма. Все действуют, опираясь только на свой ближний круг. В стране
разрешено все. Это значит, что нет ориентиров в том, что плохо и хорошо.
Понятно, что без социальных норм и языка, на котором эти нормы выражены
(литературного - не литературного, не знаю), ничего построить нельзя.
Т.е. то, что можно было построить, уже построили, поскольку ввели рынок.
А ничего более сложного построить нельзя. Является советская традиция
после ХХ съезда все еще источником социальной нормы?
Чудакова: Язык вообще, повторю, имеет огромное значение в отечественной
социальной жизни. Вы, наверно, имеете в виду и вкрапления советского?
Мне трудно понять вопрос.
Лейбин: Это можно принять как замечание.
Чудакова: Я бы хотела еще добавить о том времени, о том, какие странные
отношения возникали тогда в обществе. Я говорила о публичном слове. Но,
например, физики, химики покупали книги Л.С. Выготского с комментариями,
Тынянова с комментариями. Было не очень понятно, зачем им эти огромные
комментарии. А они их читали - не просто на полку книгу ставили. И
сейчас встречаю людей, физиков и химиков, которые их тогда читали.
Зачем? Мне только теперь становится это понятно. Тогда я видела, что это
есть, но не могла понять. Почему нас читают гуманитарии - было понятно,
мы для них и старались. А вот на технарей, честно скажу, не
рассчитывали. Теперь у меня идет более углубленное осмысление той эпохи.
Становится понятно, что именно люди искали в книгах. Искали, видимо,
редкие еще случаи позитивного знания под "гуманитарной" обложкой,
радовались, что гуманитарии предлагают им не демагогию, а факты. Как у
них в реактивах, так сказать, все конкретно, что ли, так и мы - не тень
на плетень наводим, как везде вокруг, в любой газете, какую ни открой.
Как в устном слове искали другого, чем в речах членов Политбюро, так и в
наших текстах радовались фактологии. А эти тексты было трудно напечатать
именно из-за фактологичности. Нас предупреждали, что в комментарии -
ладно, всобачьте что-нибудь, а в предисловие к этому же тому - мы вам не
дадим. Потому что, как в свое время сказал человек из Академии Наук,
ведавший одним из наших изданий, ЦК корпус читает, а петит - нет.
Простое и абсолютно точное объяснение. Но зато петит читали сами
редакторы, и чем они были фактичнее, чем больше давалось конкретного,
архивного и проч. материала 20-30-х гг., - тем опаснее им это казалось,
хотя бы даже из-за имен, как всем ведомых и сомнительных (до сих пор
помню - "У вас в комментарии Мандельштам упоминается 7 раз!"), так и
третьестепенных, им неведомых. Так сказать, забыты, и пусть - лучше их
не вытаскивать, пробавляться давно апробированной обоймой.
Играла роль сама структура гуманитарного текста. Физики и химики
цеплялись за нашу структуру в поисках того, что мысленно
противопоставлялось той баланде, которую им предлагали под видом
истории, политэкономии социализма и пр. Они знали: там - ерунда, а здесь
- что-то дельное, пусть я чего-то не понимаю, но зато я вижу, что люди
говорят о деле.
В этом смысле общество и тогда показывало, что такое потенциал людей. Мы
используем в жизни миллионную долю своего потенциала. Почему я верю в
исцеление наложением рук, в то, что человек почувствовал, что происходит
с его близким на другой стороне планеты и проч., - здесь даже и мистики
никакой может не быть. Если мы используем в жизни одну миллионную
возможностей, почему бы кому-нибудь не использовать эти возможности
гораздо более полно, чем использую я.
Тогда еще была, оставалась в годы застоя (хотя далеко не у всех) жажда
использовать те немногие возможности, которые открылись после 1956-го. У
меня нет никакой ностальгии, время, в котором мы живем сейчас, с
1986-1987 гг., с момента, когда начались изменения, я ощущаю как свое.
Но только я не могу понять, почему сегодня возможности времени
используются так бессмысленно мало. Потому что сейчас уже нельзя все
сваливать на последствия двусмысленных обстоятельств второй половины ХХ
века, о которых я говорила.
Совершенно несомненно (но мне хотелось бы, чтобы я ошиблась), что через
какое-то время наступит такой момент, что большинство будет говорить:
<Эх, дураки мы были! Можно еще было что-то сделать, а мы не делали>.
Издается, конечно, масса замечательных книг, это другое дело. Но
кончилась общественность, общественности не существует. Мне недавно надо
было написать в статье слова - <в обществе>. У меня рука остановилась. В
каком обществе? Население, может быть? У меня сегодня нет ощущения, что
в России есть общество. Хотя я совершенно не скептик и даже не
пессимист.
Вопрос из зала (Институт дизайна и моды): Меня мучает такой вопрос,
скорее, не политический, а социальный, который относится к человеческому
фактору. Как вам, такой умной женщине, жилось среди мужчин 1950 г. и
среди мужчин 1990 г.? Они содействовали вашему росту или мешали? Какую
роль умные мужчины играли для вас?
Чудакова: Это про феминизм, кажется?
Лейбин: Это не совсем по теме.
Чудакова: Мужчины:
Реплика из зала: Мужчины вашей жизни.
<смех в зале>
Чудакова: Я никогда не испытывала никакого желания (если речь идет об
этом) какой-то конкуренции с мужчинами. Мне это просто никогда в голову
не приходило. У меня есть вывод из моих многолетних наблюдений, который
гласит: "Умный мужчина всегда умнее самой умной женщины. Но глупый
мужчина бесконечно глупее самой глупой женщины".
<смех в зале, аплодисменты>
Чудакова: Проверяйте на своих знакомых и вы увидите, что я права. Мне
это открылось, - будто раздернулась завеса - когда одна моя сотрудница
по отделу рукописей сказала мне, что у нее есть соседка, которая водит
своего мужа к зубному врачу, чтобы показать, какой зуб у него болит...
Все-таки женщин таких я не встречала...
А первая часть мне была ясна всегда. Я никогда не могла понять, чего тут
конкурировать, и сейчас не понимаю. Мой однокурсник Александр Павлович
Чудаков женился на мне, когда ему было 19 лет, и я всегда с радостью и
восторгом (!) видела рядом с собой ум, превосходящий мой. Поэтому для
меня вопрос соревнования с мужчиной был смешным. Я наслаждалась и сейчас
наслаждаюсь общением с умными мужчинами. А в конце 50-х, в годы моей
юности, уж тем более мужчины, и главным образом А.П.Чудаков, помогали
очень и очень моему формированию. А дальше, конечно, в бесконечной
борьбе с условиями советской печати и вообще советскими условиями
мужчины же - только другие (скажем, директор ГБЛ Карташев и проч.) - и
мешали. Но женщины лично мне почему-то всегда мешали все же больше.
Другое дело, что в 70-е гг. многие мужчины взяли моду (я ничего не
придумываю, я не мифологизирую жизнь, мне дай Бог рассказать, что
случалось в моей жизни один к одному) подходить ко мне без всякого
видимого повода со словами: <Мариэтта, я хочу вам сказать - я не борец
(или - не боец)>. Подходили с таким неприхотливым заявлением, которое
меня всегда глубоко поражало, потому что хотелось сказать: <Ведь у
некоторых мужчин есть какие-то иные недостатки, но они не считают
необходимым спешить сообщать об этом женщинам. Я как-то не совсем вас
понимаю...>. Но они почему-то не стеснялись. И с грустью должна сказать,
что недавно на одной из таких тусовок ко мне подошел мужчина (большой
перерыв после 70-х годов!) и сказал эту же фразу. Что я считаю дурным
историческим знаком.
Вопрос из зала (Институт дизайна и моды): На самом деле это не мой
вопрос, а нашего преподавателя, В.М. Мазурова.
Чудакова: Маша Арбатова иногда пробует меня завлечь в какой-нибудь
женский клуб, а я говорю ей: <Маша, я антифеминистка. Хотя стыдно в этом
признаваться в наше время>, - она отвечает: <Нет, вы феминистка! Вы
этого просто не знаете>. Но тогда это напоминает, извините, одного
известного шестидесятника. Его приятель, русский француз, хорошо
известный в этом обществе, мне рассказывал, что тот однажды чуть не свел
его с ума: <Я у него ночевал. Он до четырех утра пробовал меня убедить,
что я - тоже верующий. Я говорю ему, что я атеист: "Вот ты -
православный, а я - атеист, ты понимаешь?". - <Нет, ты - верующий,
потому что ты - нравственный>. Замечательная идея. Сам он этим
расписывается, что если он православный, то, сами понимаете,
нравственный. Хотя лично у меня, например, большие сомнения относительно
его нравственности.
Борис Скляренко: Не знаю, согласитесь ли вы или нет. Но если оценивать
ситуацию конца 50-х - начала 60-х гг., то о ней можно говорить с
определенной степенью осторожности, что это была умеренная попытка
либерализации. А ситуация конца 80-х и 90-х гг. - это уже радикальная
либерализация.
Чудакова: Нет, это просто конец советской власти:
Скляренко: В этом и состоял радикализм, радикальный либерализм.
Чудакова: Кончилась советская власть, советская цивилизация - огромная
разница - с 1956-м годом.
Скляренко: Да. И в этом смысле, если в первой ситуации, конце 50-х -
начале 60-х гг., во времена Хрущева, эта умеренная либерализация
способствовала какому-то духовному продвижению личности, несмотря на то
что Хрущев был снят, во всяком случае, активизировало личность. А в
условиях радикальной либерализации этого не произошло. В этом смысле у
меня вопрос. Буквально сейчас вы говорили о том, что не наблюдаете того,
что называется обществом. А интеллектуальная и, в общем, духовная жизнь
должна была бы в социальном плане как раз и приводить к тому, чтобы
формировалось общество, гражданское общество, гражданские позиции и
более свободное творчество. Но вроде бы этого не наблюдается, и
результатов этого не видно. Я хотел бы услышать комментарий, в этом суть
вопроса. Как вы считаете, в силу чего это? Если вы согласны. Если нет,
тогда основания, по которым не согласны.
Чудакова: В силу чего сейчас это происходит? Не путайте сегодняшнюю
ситуацию с 1991 годом. 1991 год сделал все, что он должен был сделать.
Другое дело, что лично я считаю, что надо было грохнуть Лубянку -
взорвать то есть. Это другой вопрос. Этого не сделали. Хотя другого с
ней делать нечего. Дзержинского было недостаточно. А ее реформировать
нельзя. Как в старом анекдоте: выношу-выношу детали с завода швейных
машинок - как ни собираю, а получается пулемет. Из нее ничего другого
получиться не может. Но я видела очень много примеров, как люди после
конца советской власти во многом становились другими людьми. И сейчас
вижу, это происходит со многими людьми. Конец советской власти - событие
неоспоримой ценности, условие всего.
Но с 2001 г. действительно начался другой процесс. Я считаю, что роль
выстрела стартового пистолета сыграло возвращение советского гимна.
Почему я придаю этому такое значение? Потому что большинство у нас в
стране всегда ориентируется на главу государства. Не даром цифры по
отношению к Сталину при Ельцине были одни, а потом - другие. Потому что:
"А-а, президент-то наш, оказывается, неплохо к Сталину относится... А
что это мы, действительно?.."
Я сколько могла сил положила на то, чтобы остановить это возвращение.
Вплоть до того, что мы втроем, сидя день и ночь в течение трех недель, в
конце 2000-го года выпустили сборник под названием <За Глинку! Против
возврата советского гимна", где были собраны все обращения, которые
тогда были на эту тему. Мало того, одно из обращений было к членам
Совета Федерации. Подписали Ирина Архипова, Алла Демидова, Виктор
Астафьев, Вадим Абдрашитов... Архипова правила даже текст, вообще все
очень серьезно отнеслись. Были изготовлены именные письма каждому члену
Совета Федерации. Именные, разложенные утром в день голосования (с
немалым риском!) на столике у каждого так называемого сенатора, прежде
чем они вошли в зал, с обращением от этих 6-7 людей, чтобы они подождали
принимать решение о гимне, просто отложили. Но все проголосовали "за" .
Воздержался один Н.В. Федоров, президент Чувашии. Никто ничего не
сделал, чтобы остановить принятие сталинского гимна.
Еще раньше в "Известиях" напечатали письмо за подписями действительно
лучших людей России. А вечером того же дня уже выступил президент,
сообщая стране, что он будет просить депутатов "утвердить музыку
Александрова - мелодию бывшего советского гимна". Как сказал мне один
человек - мы опоздали на сутки. Лично я быстрее сделать не могла. В
субботу прилетела из Америки, месяц отсутствовала, но в свое оправдание
могу сказать, что перед отъездом, в конце ноября, уже все понимая, куда
идет дело, оставила текст открытого письма, просила сотоварищей в Москве
и Петербурге подписывать. Никто без меня его не подписал - не верили,
что это серьезно. Когда я прилетела, за сутки получила массу подписей:
Г.Рождественский, Андрей Смирнов, Валерий Тодоровский, все от души
подписывали. В воскресенье отдали в "Известия", утром было напечатано.
Ничего не вышло.
Президент не только возвращал советский гимн, а еще а еще и пояснял в
том же выступлении, что, если говорить "о мрачных временах в истории
нашей страны", то "такие времена были всегда", то есть в истории каждой
страны. Это вместо подведения итогов истории России ХХ века.
Почему сейчас это все происходит? Потому что мы ни разу, начиная с 1956
года, не подвели как следует итог, мы ни разу не назвали все своими
именами, как это сделали под давлением оккупационных армий Германия и
Япония. Только чтобы меня камнями не закидали - как говорится, наша беда
в том, что мы выиграли войну (в которой из моей семьи - сообщаю во
избежание кривотолков - участвовали двое: отец, ушедший добровольцем,
бывший под Сталинградом и Курской дугой, и старший брат - по призыву). И
все же нам есть чем гордиться - внутренними ресурсами, без помощи
оккупационных армий мы покончили с самым жестоким и длительным режимом
ХХ в. Это факт. Против этого не пойдешь. Но важнейшее обстоятельство -
сверху, в государственном порядке не было сказано: <Кто скажет, что
Освенцима не было, - в тюрьму. Кто скажет, что задумал воздвигать
памятник Сталину, - то же самое>. У нас сейчас говори, что ГУЛАГа нет, -
да ради Бога! Восхваляй хоть Сталина, хоть Гитлера. Тебя, наоборот, даже
в хорошем сборнике пропечатают. Печатают же Егора Холмогорова: <Вернуть
Сталина победе>. Из маргинала делают респектабельного человека. Сегодня
это сплошь и рядом происходит - плюрализм, однако.
Скляренко: Но даже рядовые люди сегодня во многом возвращаются именно к
мысли, что не надо ничего пересматривать. Я говорю о рядовых людях,
которые считают, что не надо подводить итогов. В этом и парадокс.
Открыли все шлюзы, и того положительного результата, на который
рассчитывали, нет.
Чудакова: Ничего не получится, если мы будем говорить, что не надо
ворошить прошлое. Ничего не выйдет. Угли и головешки надо ворошить, чтоб
они прогорели. Нужно все назвать своими именами. Особенно смешно
вспоминать разговоры десяти-пятнадцатилетней давности: должно пройти
несколько поколений, и тогда демократия упрочится у нас сама собой...
Смешно! Кто воспитывает сегодняшних школьников? Они становятся хуже, чем
были старшие. Потому главным образом, что родители им - или при них друг
другу, что дает еще больший "воспитательный" эффект, - объясняют, что
<пойми, все - воры, от нас ничего не зависит. В Советском Союзе мы жили
хорошо, нам сделали плохо>. О чем говорить? Если мы не проделаем очень
серьезных вещей по поводу истории России ХХ века, если мы внятно не
подведем ее итоги и это знание не передадим в школы, в образовательную
программу, то наше будущее весьма печально.
Елена Гусева: Я на вечере шестидесятников формулировала вопрос и сейчас
я его доформулировала. Объясню, в чем дело. Вы сейчас сказали, что через
некоторое время мы можем пожалеть, что у нас сейчас достаточно свободно,
а дальше будет хуже.
Чудакова: На какое-то время будет, не насовсем.
Гусева: 1914 г. сотни тысяч россиян ушли на чужую территорию и отнимали
чужую жизнь. В страну вернулась куча народу, у которых преодолен
психологический барьер отъема чужой жизни. Гражданская война. Россияне
давят друг друга. Опять в стране очень много людей, которые переступили
психологический барьер отъема чужой жизни. Мое впечатление, что Ленин
аккумулировал это зло, а Сталин его систематизировал. Ведь он создал
систему, и он был уже не один. Система начала себя самогенерировать и
самовоспроизводиться. Помните, там было три слоя. Когда приходили
следующие, убивали предыдущих. И тысячи, тысячи членов тогда НКВД сами
работали не потому, что им это приказали сверху. Они чувствовали, что
работают в некоторой системе, которая сама себя генерирует.
Я подозреваю, что дело было не совсем в Сталине, а в людях, которые
встроились в эту систему и начинали ее самогенерировать. И сейчас дело в
нас. Не кто-то сверху признает ошибки, подпишет, все нам структурирует,
даст инструкции. Если мы сами внутри себя не поймем, то и не
переделаемся. Тогда новая среда будет. Потому что та же лакейская партия
<Единая Россия> - это очень большое количество народа, которое вернулось
обратно вернулось в свое захолустье совершенно запросто. Больше миллиона
народу. Оно тлело там, потом немного освободилось, и сейчас опять все
чиновники записываются в эту партию.
Чудакова: Я знаю только одно, что какие-то вещи должны быть сделаны как
государственные вердикты, спущены сверху. Коммунистическую партию,
правившую в течение 70 лет, считать преступной. Кто скажет, что ГУЛАГа
не было, - в тюрьму. Кто скажет, что Сталин, как и Гитлер, -
положительная фигура, - в тюрьму. Я 7 лет была членом Комиссии по
помилованию при президенте России. Я с 19 лет противница смертной казни.
Но в тюрьму отправлять за это надо. Тюрьма не отменена.
Вопрос из зала: Помогите, пожалуйста, разобраться. Мракобесие и власть.
Митрополит Кирилл на этой неделе заявил, что наконец-то спор
славянофилов и западников закончился, примирил он либералов и
автохтонов. Как с этим? В 30-е гг. ведь начиналось то же самое, в
1934-1936 гг. - православие на службе у власти.
Чудакова: Есть православие, а есть отдельно выступающие от православия
люди. Это разные вещи. Это и так нам всем ясно. Я об этом опубликовала
небольшую статью на <Гранях>. Дело же не в том, что говорит митрополит
Кирилл, а в том, что мы сами говорим и думаем. Я сказала, что не вижу
общества, тем более общественности. Так что тогда нам цепляться: этот
сказал это, тот сказал то. Я была в Белоруссии, ездила на машине на
выборы, хотела все посмотреть на месте. В свое время на наших митингах я
выучилась подсчитывать большие массы народу. Так вот, на площади в
Минске было вечером после выборов 20-30 тысяч. Это я видела своими
глазами. 90% - молодежь, с очень хорошими лицами. Вот эти люди
показывали свое отношение к выборам. В Москве этого ничего увидеть давно
нельзя. . Мы были самые-самые застрельщики, начинали... Теперь -
пожалуйста, едешь в Белоруссию, чтобы посмотреть, как люди борются за
свою свободу. Забавно.
Святослав Нестеров: Я сверну в самое начало темы. Мне интересно, когда
началась десталинизация: 1953 г. или отмашка в 1956 г.? Второй вопрос -
это дало старт новому поколению в 1956 г., или все-таки новое поколение
(в буквальном смысле) получило старт в 1961 г., с некоторого ментального
рывка? С миллениума 2000 г. у нас стартовало новое поколение с подачи
власти, или оно самостоятельно было готово к этому, или как-то сошлась
волна? И третий подвопрос - похожи 1961 г., 1956 г. по атмосфере с тем,
что Москва (хотя бы в центре) переживает сегодня?
Чудакова: Я говорила - атмосфера начала меняться с первых месяцев после
смерти Сталина. Отмашка - то есть возможность и даже и необходимость
каких-то действий - в 1956-м. Момент с 2000 г. - это особое время. Это
уже даже не "последствия последствий", как в финале "Доктора Живаго". За
эти годы уже отвечаем мы сами.
Нестеров: Можно, я поясню вопрос. На мой взгляд, в ХХ в. было три
революции: социальная, технологическая и информационная. Соответственно,
после каждой выходят лидеры. 1917 г. - это социальная революция,
1950-1960-е - это технологическая. 1990-2000-е - это информационная.
После каждого этого рывка происходит старт нового поколения.
Чудакова: Конечно. Вот все, что могу сказать, - конечно.
Лейбин: Мариэтта Омаровна, тогда последний мучивший меня вопрос. Мне
придется сослаться на одну из предыдущих лекций. Вы ее, наверное,
знаете, социолог, которая еще в советское время с большими рисками
разрабатывала социологию советского села и экономики, а сейчас
основательница своей школы. Она, вспоминая Перестройку, говорила, что
тогда вся интеллигенция, будущие реформаторы, все, кто обладал знанием,
толкали М.С. Горбачева в сторону радикализации реформ, чтобы они шли
быстрее и последовательнее.
И когда Т.И. Заславская у нас выступала, сказала, что считает это своей
ошибкой. Потому что радикальный слом, который произошел в 1991 г., в
отличие от того слома, который произошел в 1956 г., кроме того, что
разрушил неприятные вещи, разрушил еще много чего. Лекция была про
человеческий капитал. Ее утверждение состоит в том, что за эти 15 лет он
чудовищно, катастрофически падал на нашей территории, включая
образование и др. Она считает, что если бы она сейчас советовала, то не
советовала бы радикализировать слом Советского Союза.
Чудакова: Я не верю своим ушам. Его разве ломали? Он распался. Я не
понимаю этого.
Лейбин: Ситуация была такая. Она в числе прочих, кто советовал реформы,
предлагала их максимально радикальный вариант: если рыночные реформы, то
везде.
Чудакова: Вы имеете в виду 1956 или 1991?
Лейбин: 1991 год.
Чудакова: Подождите, это все ведь утопия. Мало ли кому чего хотелось.
Советский Союз распался после ГКЧП, потому что не мог не распасться. Это
же ни от кого не зависело. Что же вы хотели? Разве мы могли требовать от
азиатских республик, чтобы тамошние люди сидели перед телевизором,
каждое утро смотрели - как там, <Лебединое озеро> в Москве снова, танки
или что? Про Прибалтику вообще не говорю. Советский Союз распался по
совершенно объективным причинам. Хотя несомненно, что центробежные силы
к концу 80-х были сильные.
Вообще, когда говорят о том, что жалко, что распался, я прошу только
представить, что было бы сейчас, когда у нас даже в России и так все
идет незнамо в какую сторону : Я довольно много езжу по стране, в
Республику Алтай, например, с 1996-го года постоянно езжу, и если там не
видно особенных сдвигов, действуют огромные тормозящие силы, то только
представить себе, что мы сейчас еще с Узбекистаном, Туркменистаном... -
просто страшно подумать. Мы не можем справиться со своей громадной
оставшейся от распада территорией, ей придать нужное движение - таковы
факты. Это все прекраснодушные разговоры. Я не про вас, конечно, говорю,
а вообще. Нередко ведь слышишь - <Вот, если бы Советский Союз:>
Я сама родилась и привыкла жить в очень большой стране, получала от
этого удовольствие по молодости лет. Но сейчас понимаю, что пора кое-что
пересмотреть. Я в последние годы на машине трижды по 5 тысяч километров
проехала по стране на восток, проехала также на машине по Владимирской,
Ивановской, Костромской, Ярославской, Калужской, Тверской областям,
ездила недавно - тоже на машине - в Белоруссию через Смоленскую область.
В какую бы сторону ни поехала, - едешь, едешь и хотя и коттеджей новых
немало, но, Господи ты Боже мой, по большей-то части все те же хатки,
разваливающиеся дворы, какие были много лет назад, отвратительно
выстроенные поселки, сортиры на улице по всей стране - и в школах тоже!
В Сибири с ее морозами!.. О бассейнах, например, абсолютно необходимых в
школах, - говорить не приходится, только в виде исключения... А
коррупция, которая панцирем сковала страну, всем вяжет руки?.. Дай Бог,
повторю, со своими российскими делами справиться. Только теперь
понимаешь - если бы сам не развалился, хорошо бы даже развалить...
====================================================
В рамках проекта "Публичные лекции "Полит.ру", стартовавшего в марте
2004 года, выступали:
Алексей Миллер. Империя Романовых и евреи
Григорий Томчин. Гражданское общество в России: о чем речь
Александр Ослон: Общественное мнение в контексте социальной реальности
Валерий Абрамкин. "Мента тюрьма корежит круче арестанта".
Александр Аузан. Договор-2008: критерии справедливости
Александр Галкин. Фашизм как болезнь
Бринк Линдси. Глобализация: развитие, катастрофа и снова развитие...
Игорь Клямкин. Приказ и закон. Проблема модернизации
Алексей Миллер. Почему все континентальные империи распались в
результате I мировой войны
Леонид Вальдман. Американская экономика: 2006 год
Эдуард Лимонов. Русская литература и российская история
Григорий Гольц. Происхождение российского менталитета
Вадим Радаев. Легализация бизнеса: баланс принуждения и доверия
Людмила Алексеева. История и мировоззрение правозащитного движения в
СССР и России
Александр Пятигорский. Мифология и сознание современного человека
Александр Аузан. Новый цикл: Договор-2008
Николай Петров. О регионализме и географическом кретинизме
Александр Архангельский. Культура как фактор политики
Виталий Найшуль. Букварь городской Руси. Семантический каркас русского
общественно-политического языка
Даниил Александров. Ученые без науки: институциональный анализ сферы
Евгений Штейнер. Япония и японщина в России и на Западе
Лев Якобсон. Социальная политика: консервативная перспектива
Борис Салтыков. Наука и общество: кому нужна сфера науки
Валерий Фадеев. Экономическая доктрина России, или Почему нам придется
вернуть глобальное лидерство
Том Палмер. Либерализм, Глобализация и проблема национального
суверенитета
Петр Мостовой. Есть ли будущее у общества потребления?
Илья Пономарев, Карин Клеман, Алексей Цветков. Левые в России и левая
повестка дня
Александр Каменский. Реформы в России с точки зрения историка
Олег Мудрак. История языков
Григорий Померанц. История России в свете теории цивилизаций
Владимир Клименко. Глобальный Климат: Вчера, сегодня, завтра
Евгений Ясин. Приживется ли у нас демократия
Татьяна Заславская. Человеческий фактор в трансформации российского
общества
Даниэль Кон-Бендит. Культурная революция. 1968 год и "Зеленые"
Дмитрий Фурман. От Российской империи до распада СНГ
Рифат Шайхутдинов. Проблема власти в России
Александр Зиновьев. Постсоветизм
Анатолий Вишневский. Демографические альтернативы для России
Вячеслав Вс. Иванов. Дуальные структуры в обществах
Яков Паппэ. Конец эры олигархов. Новое лицо российского крупного бизнеса
Альфред Кох. К полемике о "европейскости" России
Леонид Григорьев. "Глобус России". Экономическое развитие российских
регионов
Григорий Явлинский. "Дорожная карта" российских реформ
Леонид Косалс. Бизнес-активность работников правоохранительных органов в
современной России
Александр Аузан. Гражданское общество и гражданская политика
Владислав Иноземцев. Россия и мировые центры силы
Гарри Каспаров. Зачем быть гражданином (и участвовать в политике)
Андрей Илларионов. Либералы и либерализм
Ремо Бодеи. Политика и принцип нереальности
Михаил Дмитриев. Перспективы реформ в России
Антон Данилов-Данильян. Снижение административного давления как
гражданская инициатива
Алексей Миллер. Нация и империя с точки зрения русского национализма.
Взгляд историка
Валерий Подорога. Философия и литература
Теодор Шанин. История поколений и поколенческая история России
Валерий Абрамкин и Людмила Альперн. Тюрьма и Россия
Александр Неклесcа. Новый интеллектуальный класс
Сергей Кургинян. Логика политического кризиса в России
Бруно Гроппо. Как быть с "темным" историческим прошлым
Глеб Павловский. Оппозиция и власть в России: критерии эффективности
Виталий Найшуль. Реформы в России. Часть вторая
Михаил Тарусин. Средний класс и стратификация российского общества
Жанна Зайончковская. Миграционная ситуация современной России
Александр Аузан. Общественный договор и гражданское общество
Юрий Левада. Что может и чего не может социология
Георгий Сатаров. Социология коррупции (к сожалению, по техническим
причинам большая часть записи лекции утеряна)
Ольга Седакова. Посредственность как социальная опасность
Алесандр Лившиц. Что ждет бизнес от власти
Евсей Гурвич. Что тормозит российскую экономику
Владимир Слипченко. К какой войне должна быть готова Россия
Владмир Каганский. Россия и регионы - преодоление советского
пространства
Борис Родоман. Россия - административно-территориальный монстр
Дмитрий Орешкин. Судьба выборов в России
Даниил Дондурей. Террор: Война за смысл
Алексей Ханютин, Андрей Зорин "Водка. Национальный продукт ? 1"
Сергей Хоружий. Духовная и культурная традиции России в их конфликтном
взаимодействии
Вячеслав Глазычев "Глубинная Россия наших дней"
Михаил Блинкин и Александр Сарычев "Российские дороги и европейская
цивилизация"
Андрей Зорин "История эмоций"
Алексей Левинсон "Биография и социография"
Юрий Шмидт "Судебная реформа: успехи и неудачи"
Александр Аузан "Экономические основания гражданских институтов"
Симон Кордонский "Социальная реальность современной России"
Сергей Сельянов "Сказки, сюжеты и сценарии современной России"
Виталий Найшуль "История реформ 90-х и ее уроки"
Юрий Левада "Человек советский"
Олег Генисаретский "Проект и традиция в России"
Махмут Гареев "Россия в войнах ХХ века"
08 июня 2006, 08:58При любом использовании материалов веб-сайта ссылка
на Полит.ру обязательна. При перепечатке в Интернете обязательна
гиперссылка www.polit.ru. Все права защищены и охраняются законом. ©
1999-2004 Полит.ру