Пишу этот текст с позиций человека неверующего, который, однако, категорически не может принять то представление о религии и ее месте в общественном сознании, которое развито в марксизме. Этот текст – лишь краткие наброски, они касаются лишь части тех важных утверждений относительно религии, которые сделали Маркс и Энгельс. Но и эта часть, на мой взгляд, показательна. Итак…
Религия – один из главных предметов всего учения Маркса, а обсуждение религии – один из главных его методов, даже инструментов. Структура и функции религии Марксу казались настолько очевидными, что многие явления и в хозяйственной жизни, и в политике (например, товарный фетишизм и государство) он объяснял, проводя аналогии с религией как формой общественного сознания.
Считать, что установки марксизма в отношении религии являются побочными для ядра всего учения (вроде атеистической пропаганды в советской системе политучебы), - явная ошибка. Они входят в ядро «миросозерцания марксизма». Маркс утверждал как постулат: «Критика религии – предпосылка всякой другой критики» («К критике гегелевской философии права», соч., т. 1, с. 414). Если учесть, что все составные части марксизма проникнуты именно критическим пафосом, то можно сказать, что «критика религии – предпосылка всего учения Маркса».
Маркс писал свои главные труда на материале Запада и для Запада (в предположении – для западного пролетариата, призванного сыграть мессианскую роль в освобождении человечества). Поэтому и рассуждения на темы религии проникнуты евроцентризмом. Даже если речь идет о религии вообще, неявно имеется в виду именно христианство.
Маркс прилагает к религии формационный подход, постулируя существование некоего универсального пути развития религии, подобного «столбовой дороге» развития цивилизации. Протестантская Реформация выглядит у него необходимой «формацией» в развитии религии (подобно тому, как капитализм оказывается необходимой стадией развития производительных сил и производственных отношений).
В христианстве протестантизм, по мнению Энгельса, является даже высшей формацией. Он пишет, выделяя курсивом всю эту фразу: «Немецкий протестантизм – единственная современная форма христианства, которая достойна критики… С такой религией как христианство нельзя покончить только с помощью насмешек и нападок. Она должна быть также преодолена научно, то есть объяснена исторически, а с этой задачей не в состоянии справиться даже естествознание» (т. 18, с. 578).
Маркс пишет о религии вообще, не уточняя, о какой: «Ее сущность выражает уже не общность, а различие. Религия стала выражением отделения человека от той общности, к которой он принадлежит, от себя самого и других людей, - чем и была первоначально. Она является всего только абстрактным исповеданием особой превратности, частной прихоти, произвола. Так, бесконечное дробление религии в Северной Америке даже внешним образом придает религии форму чисто индивидуального дела. Она низвергнута в сферу всех прочих частных интересов и изгнана из политической общности как таковой» (т. 1, с. 392).
Очевидно, что это представление религии в какой-то мере отвечает лишь состоянию протестантизма в ХIХ веке. Другие религии, разделяя человечество на большие общности, в то же время никоим образом не становятся «абстрактным исповеданием частной прихоти» и «чисто индивидуальным делом», не отделяют человека от общности, а соединяют его с нею. В отношении христианства эту проблему тщательно изложил М.Вебер («Протестантская этика и дух капитализма»), а в отношении ислама все приведенное выше утверждение Маркса является очевидно ошибочным. Сказать, что ислам «низвергнут в сферу всех прочих частных интересов и изгнан из политической общности как таковой», было бы просто нелепо.
***
Отношение Маркса и Энгельса к христианству (главному своему предмету в данном срезе марксизма) поразительно агрессивно. Утверждения, которые в свое время вошли во многие учебники и хрестоматии, находятся в неразрешимом противоречии сами с собой. Энгельс пишет о христианстве: «С религией, которая подчинила себе римскую мировую империю и в течение 1800 лет господствовала над значительнейшей частью цивилизованного человечества, нельзя разделаться, просто объявив ее состряпанной обманщиками бессмыслицей… Ведь здесь надо решить вопрос, как это случилось, что народные массы Римской империи предпочли всем другим религиям эту бессмыслицу, проповедуемую к тому же рабами и угнетенными» (т. 19, с. 307).
Здесь Энгельс констатирует известный факт – христианство приняли «народные массы Римской империи». Мало того, оно двадцать веков «господствовало над значительнейшей частью цивилизованного человечества». Разве не разумно было на месте Энгельса предположить, что вся эта мировоззренческая, нравственная и даже эстетическая духовная система вовсе не является «состряпанной обманщиками бессмыслицей»? Предположить, что те мыслители, которые принимают христианство за «бессмыслицу», чего-то не видят, не могут почувствовать в силу своей личной или социально обусловленной ограниченности?
***
Маркс и Энгельс считают религиозную составляющую общественного сознания его низшим типом, даже относят его к категории животного «сознания» (само слово сознание здесь не вполне подходит, поскольку выражает атрибут животного). Вот важный совместный труд Маркса и Энгельса - «Немецкая идеология». В редакционном предисловии к нему в Сочинениях Маркса и Энгельса (2-е изд.) говорится: «В 1-й главе первого тома "Немецкой идеологии"… впервые в систематической форме дано изложение материалистического понимания истории».
Здесь сказано: «Сознание… уже с самого начала есть общественный продукт и остается им, пока вообще существуют люди. Сознание, конечно, вначале есть всего лишь осознание ближайшей чувственно воспринимаемой среды… в то же время оно – осознание природы, которая первоначально противостоит людям как совершенно чуждая, всемогущая и неприступная сила, к которой люди относятся совершенно по-животному и власти которой они подчиняются, как скот; следовательно, это – чисто животное осознание природы (обожествление природы)» («Немецкая идеология». Соч., т. 3, с. 29).
Обожествление как специфическая операция человеческого сознания трактуется Марксом и Энгельсом как «чисто животное осознание». Это приходится принять как метафору, поскольку никаких признаков религиозного сознания у животных, насколько известно, обнаружить ученым не удалось. Вероятно, дотошные толкователи марксизма имеют какие-то особые интерпретации самого смысла понятия «животное» у Маркса и Энгельса, но среднему читателю эти интерпретации не известны. Это слово приходится понимать как оценочную характеристику – не научную, а идеологическую. Так же, как и утверждение, будто первобытный человек подчиняется власти природы, «как скот». Можно предположить, что Маркс и Энгельс не имели личного опыта обращения со скотом и уго поведение представляли себе превратно.
Думаю, что появление проблесков сознания у первобытного человека были именно разрывом непрерывности, озарением. Обожествление, которое именно не «есть всего лишь осознание ближайшей чувственно воспринимаемой среды», представляет собой скачкообразный переход от животного состояния к человеческому.
***
Хотя подобное отношение к появлению у первобытного человека особого типа мироощущения (обожествление) марксисты считают проявлением «материалистического понимания истории», сама постановка проблемы религии в марксизме является внеисторической. Энгельс пишет: «Религия возникла в самые первобытные времена из самых невежественных, темных, первобытных представлений людей о своей собственной и об окружающей их внешней природе» («Людвиг Фейербах…», соч., т. 21, с. 313).
Как такое можно сказать? Энгельс неправомерно объединяет под словом «религия» совершенно разные стадии развития представлений о «потустороннем». Возьмем мировые религии – буддизм, христианство, ислам. Какие «самые первобытные времена»? Где тут «самые невежественные, темные, первобытные представления»?
В утверждении Энгельса важны оба плана – и его оценка культов первобытного человека (как порождения самых темных представлений людей), и его перенос этой оценки на религию в целом (что видно из приведенных выше суждений о христианстве).
Рассмотрим с того, что соединение в одном понятии культов и верований древних с мировыми религиями приводит к очень большим искажениям и ошибкам (например, к трактовке религии как продукта невежественных представлений). Но это соединение стало стереотипом у образованных людей, прошедших школу официального исторического материализма.
Многие товарищи не делают различия между религией как специфической формой общественного сознания, и культами древних. Религиозные люди и тем более священослужители эти различия знают и чувствуют, но ведь и в научной (еще советской, подконтрольной марксизму) литературе оно явно проводится. Большая статья А.И.Клибанова и Л.Н.Митрохина «Религия как предмет науки» дана в ежегоднике «Религии мира. История и современность. 1987» (М.: Наука. 1989) в рубрике «Теоретические вопросы религиоведения». Она целиком посвящена марксистскому взгляду на религию и советской практике в отношении религии. Она полезна тем, что из нее виден генезис этого взгляда и его противоречивость – при том, что написана статья еще с позиций правоверного марксизма.
Другой ценный для нашего вопроса источник - послесловие В.А.Чаликовой к книге М.Элиаде «Космос и история» (М.: Прогресс, 1987), разумеется, как и сама книга. В.А.Чаликова пишет о «современной западной гуманитарной традиции», в которой принято «научное представление о религии как об уникальном мировоззрении и мирочувствии, возникшем в нескольких местах Земли приблизительно в одно и то же время и сменившем предрелигиозные воззрения, обозначаемые обычно понятием «магия»… Авторитетнейшая на Западе формула Макса Вебера указывает не на структурный, а на функциональный признак религии как уникального исторического явления. Этот признак – рационализация человеческих отношений к божественному, то есть приведение этих отношений в систему, освобождение их от всего случайного» (с. 253-254).
Итак, уже более стал лет, как религия рассматривается в науке как уникальное историческое явление, возникшее как разрыв непрерывности – подобно науке. Религия вовсе не «выросла» из предрелигиозных воззрений, как и наука не выросла из натурфилософии Возрождения. И функцией религии, вопреки представлениям Маркса и Энгельса, является вовсе не утверждение невежественных представлений, а рационализация человеческих отношений к божественному.
Элиаде упрекают в том, что он выходит за рамки этой «современной западной гуманитарной традиции». Хотя он, наверное, и заслужил такой упрек, он от научного представления о религии отошел гораздо меньше, чем наши марксисты. Он утверждает, что религиозное сознание вобрало в себя очень много структур мифологического (то есть дорелигиозного) сознания, но в то же время признает, что «в мифологическом и религиозном универсуме всякое творение воссоздает свои собственные структуры». Структуры мифологического и религиозного универсумов различны. Иначе говоря, возникновение религии – не продукт «эволюции» мифологического сознания, а разрыв непрерывности (по аналогии говорится, что наука - «не дочь натурфилософии, а ее сестра», то есть наука не продукт эволюции натурфилософии, а принципиально иная ветвь в развитии познания).
Элиаде проводит важное различение языческих культов и религий. У примитивного человека время сакрально, он в нем живет постоянно, все вещи имеют для него символический священный смысл. Религия же – качественно иной тип сознания, в ней осуществляется разделение сакрального и профанного (земного) времени. Это – введение истории в жизнь человека. По словам Элиаде, убегать от профанного времени, от «ужаса истории», христианин может лишь в момент богослужения и молитвы (а современный неверующий человек – в театре).
Для нас интересны в этой связи и рассуждения Элиаде об историцизме марксизма. Элиаде пишет о том, что часть элиты в бегстве от «ужасов истории» «продолжает удовлетворяться христианством и эсхатологической философией». Сделав шаг от Гегеля с его Мировым духом, «Маркс лишил историю всякого трансцендентого значения, она становится всего лишь выражением (эпифанией) классовой борьбы» (этим вызвано, по мнению Элиаде, «страстное сопротивление Белинского или Достоевского»). Но Маркс все же оставил надежду на «спасение», на устранение «ужаса истории» - в коммунизме. Поэтому Элиаде добавляет: «Можно сказать, что в определенной мере и марксизм – особенно в своих популярных формах – представляет для некоторых защиту от «ужаса истории». И только историцистская позиция во всех ее вариантах и оттенках – от «судьбы» Ницше до «темпоральности» Хайдеггера – остается безоружной. Совершенно не случайно отчаяние, amor fati (любовь к року) и пессимизм возводятся этой философией в ранг героических добродетелей и инструментов познания» («Космос и история», с. 133, 135).
Кстати, Элиаде делает примечание, как будто прямо адресованное нашим марксистам-западникам. На с. 136 он пишет: «Позволим себе подчеркнуть, что «историцизм» создавался и исповедовался прежде всего мыслителями, принадлежавшими к нациям, для которых история никогда не была непрерывным ужасом. Возможно, эти мыслители приняли бы другую точку зрения, если бы принадлежали к нациям, отмеченным фатальностью истории».
***
Но даже если не отличать религию от примитивных верований – каковы основания, чтобы сказать: «Религия возникла… из самых невежественных, темных, первобытных представлений людей о своей собственной и об окружающей их внешней природе»? Почему такое принижение? На мой взгляд, оно противоречит и знанию, и здравому смыслу. Даже наоборот, духовный и интеллектуальный подвиг первобытного человека следовало бы поставить выше подвига Вольтера, как окультуривание растений или приручение лошади следует поставить выше «манхэттенского проекта».
Вот краткие заключения ученых относительно примитивных верований (из послесловия В.А.Чаликовой). Английский антрополог М.Дуглас пишет: «Примитивы – не Аладины с волшебной лампой,.. а своего рода интеллектуалы, и ритуалы их символичны» (с. 265).
Исследователь мифологии О.М.Фрейденберг отметила в своих лекциях в Ленинградском университете (1939/1940 г.): «Нет такой ранней поры, когда человечество питалось бы обрывками или отдельными кусками представлений… Как в области материальной, так и в общественной и духовной первобытный человек с самого начала системен» (с. 265).
К.Леви-Строс писал: «Задача мифа – создать логическую модель для преодоления противоречий» (с. 266). Разве решение такой задачи можно отнести к порождению самых невежественных представлений? В другом месте К.Леви-Строс писал: «Так что же я узнал от философов, которых читал,.. от самой науки, которой так гордится Запад? Один-два урока, соединив которые можно стать на уровень дикаря, сидящего в безмолвном созерцании под деревом» (с. 268). Можно ли отнести «безмолвное созерцание» к категории «чисто животного осознания природы», к подчинению ей, «как скот»?
В.В.Иванов (1986 г.): «Все, что мы знаем о тщательности классификации животных, растений, минералов, небесных светил у древнего и первобытного человека, согласуется с представлением о том, что идея внесения организованности («космоса») в казалось бы неупорядоченный материал природы («хаос») возникает чрезвычайно рано» (с. 266).
И если Энгельсу еще можно простить апломб буржуазно-просветительского энтузиазма ХIХ века, то у интеллигента начала ХХI века – после того знания, что накопил ХХ век –этот апломб выглядит как-то странно. Но ведь эти утверждения Энгельса до сих пор принимаются как вполне обоснованные. Между тем даже логически они построены так, что вызывают возражение.
Энгельс пишет: «Религия по существу своему есть выхолащивание из человека и природы всего их содержания, перенесение этого содержания на фантом потустороннего бога, который затем из милости возвращает людям и природе частицу щедрот своих» (соч., т. 1, с. 590). Допустим даже, что «бог», к которому обращается сознание людей с целью «создать логическую модель для преодоления противоречий», является фантомом (подобно многим фантомам научного метода, например, мнимым числам). Почему же при этой мыслительной операции обязательно происходит «выхолащивание из человека и природы всего их содержания»? Это ни из чего не следует. Как может при включении «фантома» в массив реального знания о природе и человеке исчезнуть, выхолоститься все (!) содержание этого реального знания? Разве это наблюдалось в истории? Разве сознание религиозных людей бессодержательно?
***
В своем материализме Маркс и Энгельс доходят до полного отрицания автономии духовной сферы человека от материального производства. Они пишут: «Даже туманные образования в мозгу людей, и те являются необходимыми продуктами, своего рода испарениями их материального жизненного процесса, который может быть установлен эмпирически и который связан с материальными предпосылками. Таким образом, мораль, религия, метафизика и прочие виды идеологии и соответствующие им формы сознания утрачивают видимость самостоятельности. У них нет истории, у них нет развития: люди, развивающие свое материальное производство и свое материальное общение, изменяют вместе с этой своей действительностью также свое мышление и продукты своего мышления. Не сознание определяет жизнь, а жизнь определяет сознание» («Немецкая идеология». Соч., т. 3, с. 25).
Как можно разделять сознание и жизнь как две противостоящие сущности? Видимо, здесь под «жизнью» понимается именно «материальное производство и материальное общение». Но в такой формулировке все утверждение представляется не только необоснованном, но даже и неправдоподобным. Почему же у религии «нет истории и нет развития»? Какие особенности «материального производства и материального общения» привели к тому, что в одной сирийской деревне арабы полторы тысячи лет исповедуют христианство, а в соседней деревне такие же арабы исповедуют ислам? С другой стороны, мы видим, как даже в одной немецкой деревне религия активно воздействует на «материальное производство и материальное общение» - жнецы-протестанты ведут себя в работе иначе, чем жнецы-католики (М.Вебер).
Бесспорно, что Маркс абсолютизирует роль производственных отношений в формировании общественного сознания и «создании человека», представляя религию лишь как произведение человека, созданного производственными отношениями: «не религия создает человека, а человек создает религию» (т. 1, с. 252). Это положение – краеугольный камень всей его философии, пафосом которой является критика. Во введении к большому труду «К критике гегелевской философии права» он пишет: «Основа иррелигиозной критики такова: человек создает религию, религия же не создает человека» (соч., т. 1, с. 414).
Возможно, токователи Маркса докажут, что термин «создавать человека» надо понимать совсем иначе, чем представляется в обиходе. Но, вспоминая историю, трудно согласиться с утверждение, что «религия не создает человека». Человек немыслим вне общественного сознания, но ведь религия есть особая форма общественного сознания, которая в течение многих веков была господствующей формой. Как жу она могла не «создавать человека»? Реальный человек всегда погружен в какую-то культуру, развитие которой было во многом предопределено религией. Русский человек «создан православием», как араб-суннит исламом.
Более того, как понимать отнесение религии к разновидности производства, если речь идет не о производстве человека? Маркс пишет: «Материальная, непосредственно чувственная частная собственность является материальным, чувственным выражением отчужденной человеческой жизни. Ее движение — производство и потребление — есть чувственное проявление движения всего предшествующего производства, т. е. оно представляет собой осуществление или действительность человека. Религия, семья, государство, право, мораль, наука, искусство и т. д. суть лишь особые виды производства и подчиняются его всеобщему закону» («Экономические рукописи 1844 г.», соч., с. 117).
***
В другом месте Маркс и Энгельс усиливают эту мысль и говорят нечто совсем иное, чем в тезисе, что «религия не создает человека». Они пишут в «Немецкой идеологии»: «Люди до сих пор всегда создавали себе ложные представления о себе самих, о том, что они есть или чем они должны быть. Согласно своим представлениям о боге, о том, что является образцом человека, и т.д. они строили свои отношения. Порождения их головы стали господствовать над ними. Они, творцы, склонились перед своими творениями. Освободим же их от иллюзий, идей, догматов, от воображаемых существ, под игом которых они изнывают. Поднимем восстание против этого господства мыслей» (Соч., т. 3, с. 11).
Здесь мне видится противоречие. Значит все-таки, люди «строили свои отношения» не только исходя из объективно существующего уровня развития производительных сил, но и «согласно своим представлениям о боге, о том, что является образцом человека». Значит, над ними господствовали «порождения их головы»! Значит, люди «изнывали под игом идей», иными словами, их бытие определялось их сознанием. К чему же тогда такое пренебрежительно отношение к мыслям и религии?
В материализме марксизма отрицается не только автономность религии (и вообще духовной деятельности) от материальной действительности, но даже и всякое автономное движение мысли, всякое ее саморазвитие. Каждый шаг якобы требует опоры на материальную почву. Идеи не «рождаются», а «извлекаются». Энгельс пишет: «Все идеи извлечены из опыта, они – отражения действительности, верные или искаженные» (Соч., т. 20, с. 629). Где это видано?
Из какого опыта, какой действительности извлечены ключевые идеи всех религий (например, идея троицы и непорочного зачатия в христианстве, идея чистилища в Западной церкви)? Отражением какой действительности явилась идея атома у Демокрита? Почему идея инерции представлялась очевидной древним китайцам («это так же очевидно, как то, что корова – не лошадь»), но с очень большим трудом, уже в Новое время, была воспринята европейцами? Наконец, из какого опыта извлечена идея Маркса о мессианской роли пролетариата в освобождении человечества от отчуждения или его «закон абсолютного обнищания пролетариата»? И то, и другое – плод развития некоторых исходных идей (развития во многом под влиянием умозрительно созданного «образа будущего»).
***
Более того, религия представляется не просто порождением материального производства и производственных отношений, но и искажением некоей истинной природы человека. Ее устранение (впрочем, как и устранение семьи и государства) является непременным условием возвращения человека к его природной сущности. Маркс пишет: «Положительное упразднение частной собственности… есть положительное упразднение всякого отчуждения, т. е. возвращение человека из религии, семьи, государства и т. д. к своему человеческому, т. е. общественному бытию» («Экономические рукописи 1844 г.», соч., с. 117).
Это утверждение мне кажется по меньшей мере странным. К какому же «своему человеческому» бытию может вернуться человек, если, по мнению того же Маркса, он, будучи еще в животном состоянии, уже обожествлял природу? Ведь, по словам Энгельса, «религия возникла в самые первобытные времена из самых первобытных представлений людей». Куда же человеку возвращаться после «положительного упразднения частной собственности»? И почему бытие в семье, религиозной общине и государстве не является «человеческим, т.е. общественным»?
***
Воздействие религии на человека Маркс считает равноположенным воздействию на него частной собственности и капиталистической эксплуатации – обесчеловечивающее влияние последней он как раз и поясняет, привлекая религии в качестве очевидной и ясной аналогии. Он пишет: «Подобно тому как в религии самодеятельность человеческой фантазии, человеческого мозга и человеческого сердца воздействует на индивидуума независимо от него самого, т. е. в качестве какой-то чужой деятельности, божественной или дьявольской, так и деятельность рабочего не есть его самодеятельность. Она принадлежит другому, она есть утрата рабочим самого себя.
В результате получается такое положение, что человек (рабочий) чувствует себя свободно действующим только при выполнении своих животных функций — при еде, питье, в половом акте, в лучшем случае еще расположась у себя в жилище, украшая себя и т. д., — а в своих человеческих функциях он чувствует себя только лишь животным. То, что присуще животному, становится уделом человека, а человеческое превращается в то, что присуще животному» («Экономические рукописи 1844 г.», соч., с. 91).
На мой взгляд, эта гротескная картина является чудовищным искажением жизни человека (рабочего) даже с точки зрения воздействия на него эксплуатации. почему рабочий «в своих человеческих функциях чувствует себя только лишь животным»? Где и когда водились такие рабочие (надо к тому же учесть, что по сравнению с рабочим крестьяне у Маркса и Энгельса представлены животными гораздо более низкого ранга)? И почему еда и интимное отношение с женщиной (половой акт) у рабочих Маркс считает «выполнением своих животных функций»? Что же это такое, товарищи марксисты? Не будем затрагивать половой акт, но уж еда у людей труда всегда имела, как говорится, литургическое значение. Хлеб даже у городского рабочего долго оставался предметом священным. Почему преломить, помолившись, хлеб с женой и детьми – значит выполнить животную функцию? Да и перед животным совестно такое слушать – посмотрите, как берет с руки хлеб лошадь.
***
Гипертрофируя место производственных отношений в жизни человека, Маркс и Энгельс приписывают собственности магическую силу, которая предоставляет собственникам (господствующему классу) монополию на производство мыслей, общественного сознания в целом. Очевидно, это относится и к религии. Они пишут: «Мысли господствующего класса являются в каждую эпоху господствующими мыслями. Это значит, что тот класс, который представляет собой господствующую материальную силу общества, есть вместе с тем и его господствующая духовная сила… Господствующие мысли суть не что иное, как идеальное выражение господствующих материальных отношений, как выраженные в виде мыслей господствующие материальные отношения; следовательно, это – выражение тех отношений, которые как раз и делают один этот класс господствующим; это, следовательно, мысли его господства. Индивиды, составляющие господствующий класс, обладают, между прочим, также и сознанием и, стало быть, мыслят; поскольку они господствуют именно как класс и определяют данную историческую эпоху во всем ее объеме, они, само собой разумеется, делают это во всех ее областях, значит господствуют также и как мыслящие, как производители мыслей; они регулируют производство и распределение мыслей своего времени; а это значит, что их мысли суть господствующие мысли эпохи» («Немецкая идеология». Соч., т. 3, с. 45-46).
Это утверждение находится в явном противоречии с высказыванием Энгельса насчет того, что «народные массы Римской империи предпочли всем другим религиям эту бессмыслицу [христианство], проповедуемую к тому же рабами и угнетенными». Или в Римской империи именно рабы и угнетенные были господствующим классом? Но главное, все это подробно составленное утверждение никак не вяжется с тем, что мы знаем о возникновении христианства. Какие «господствующие материальные отношения» заставили апостолов и ранних христиан слушать проповеди, собираться в катакомбах и гибнуть на крестах и аренах? И разве они были «индивидами, составляющими господствующий класс»?
И как можно сказать, что те, кто «господствуют именно как класс», на основании этого «и определяют данную историческую эпоху во всем ее объеме»? Как это вяжется с самой идеей марксизма о том, что содержанием истории является классовая борьба? Разве это не значит, что в некотором объеме историческая эпоха все же ускользает от тотального контроля господствующего класса? Что в части общества есть и иные «производители мыслей», что здесь господствуют мысли, которые отвергают «господствующие материальные отношения»?
Говоря о мыслях господствующего класса и считая религию всепроникающим источником лжи, Энгельс приходит к гротескному преувеличению места религии в формировании общественного сознания даже зрелого буржуазного общества середины ХIХ века. Он считает возможным все его считать теологией: «Это лицемерие [современного христианского миропорядка] мы также относим за счет религии, первое слово которой есть ложь – разве религия не начинает с того, что, показав нам нечто человеческое, выдает его за нечто сверхчеловеческое, божественное? Но так как мы знаем, что вся эта ложь и безнравственность проистекает из религии, что религиозное лицемерие, теология, является прототипом всякой другой лжи и лицемерия, то мы вправе распространить название теологии на всю неправду и лицемерие нашего времени» (соч., т. 1, с. 591). Тут забыта и частная собственность, и отчуждение эксплуатируемого человека – «вся безнравственность проистекает из религии». Какая тяга к преувеличениям, какое отсутствие меры!
***
Чувство меры отказывает и когда речь идет о социальных противоречиях. Маркс пишет: «На социальных принципах христианства лежит печать пронырливости и ханжества, пролетариат же – революционен» (соч., т. 4, с. 205). Обе части утверждения не подтверждаются ни исторически, ни логически. Никакой печати пронырливости на социальных принципах христианства найти нельзя – достаточно прочитать Евангелие и писания отцов Церкви, а также энциклики пап Римских и недавно принятую социальную доктрину Православной церкви.
Где видна пронырливость у зачинателей кооперативного движения католиков Испании (кооперативы Мондрагон) или у священников теологии освобождения в Латинской Америке? В чем пронырливость Томаса Мюнцера и всей крестьянской войны в Германии, которая шла под знаменем «истинного христианства»? В чем видна пронырливость русских крестьян, революция которых вызревала под влиянием «народного православия» (по выражению Вебера, «архаического крестьянского коммунизма»)? Разве утверждение «Земля – Божья!» является выражением ханжества? Пронырливости нельзя найти и в «Философии хозяйства» С.Булгакова, как и вообще в его трудах, где он обсуждает социальные принципы христианства.
Мнение о революционности западного пролетариата, противопоставленной ханжеству социальных принципов христианства, ничем не подкреплено. Все революции, окрашенные христианством, всегда имели социальное измерение, а вот классовая борьба западного пролетариата в большинстве случаев сводилась к борьбе за более выгодые условия продажи рабочей силы, что с гораздо большим основанием можно назвать пронырливостью.
***
Маркс представляет религию просто инструментом «общественно-производственных организмов», которые или выбирают наиболее подходящее для них орудие из имеющихся в наличии, или быстренько производят его, как неандерталец производил каменный топор. Маркс пишет о капиталистической формации: «Для общества товаропроизводителей… наиболее подходящей формой религии является христианство с его культом абстрактного человека, в особенности в своих буржуазных разновидностях, каковы протестантизм, деизм и т. д.» («Капитал», соч., т.23, с. 89).
Совсем другое дело – докапиталистические формации с их общинностью и внеэкономическим принуждением. Им – язычество, кикимор и леших. Вот как видит дело Маркс: «Древние общественно-производственные организмы несравненно более просты и ясны, чем буржуазный, но они покоятся или на незрелости индивидуального человека, еще не оторвавшегося от пуповины естественнородовых связей с другими людьми, или на непосредственных отношениях господства и подчинения. Условие их существования — низкая ступень развития производительных сил труда и соответственная ограниченность отношений людей рамками материального процесса производства жизни, а значит, ограниченность всех их отношений друг к другу и к природе. Эта действительная ограниченность отражается идеально в древних религиях, обожествляющих природу, и народных верованиях» («Капитал», соч., т.23, с.89-90).
Да можно ли принимать это всерьез? Какая пуповина, какая «ограниченность отношений людей рамками материального процесса производства жизни»? в России за тысячу лет сменилось множество формаций, уже по второму кругу начали сменяться – от социализма к капитализму – и все при христианстве. А в просвещенной Литве ухитрились до ХV века сохранять свои «древнии религии и народные верования». Куда убедительнее диалектическая модель взаимодействия производственных отношений с религией, предложенная Максом Вебером.
***
Марксизм как большой философский и социально-экономический проект рассматривают как часть мета-проекта Просвещения. Возражений против этого видеть не приходилось. Позиция Маркса и Энгельса в отношении к религии определенно выросла из представлений Просвещения (конкретнее, вольтеровских представлений), предметом которых было именно христианство («гадина», которую надо раздавить). По словам Вольтера, христианство основано на переплетении «самых пошлых обманов, сочиненных подлейшей сволочью». Генетическую связь концепции Маркса с Просвещением можно принять как факт – вплоть до семантического сходства (метафора религии как опиума была использована до Маркса Вольтером, Руссо, Кантом, Б.Бауэром и Фейербахом).
Для России (СССР) отношение марксизма к религии ни в коем случае не является маргинальной проблемой - и в философском, и в политическом смысле. Здесь вследствие господства марксизма в вопросе о религии с 1917 по 1924 г. наломали столько дров, что угли до сих пор тлеют и время от времени разгораются.
Можно принять как факт, что российские марксисты ХХ века не отвергли воспринятое Марксом от просветителей вольтеровское представление о религии как о «вздохе угнетенной твари». Опираясь на «краеугольный камень всего миросозерцания марксизма в вопросе о религии» (Ленин), под которым лежал призыв Вольтера «Раздавить гадину!», марксисты организовали в СССР большой поход под лозунгом «Борьба с религией – борьба за социализм».
Рассмотрим дело со стороны «угнетенной твари». Маркс пишет: «Религиозное отражение действительного мира может вообще исчезнуть лишь тогда, когда отношения практической повседневной жизни людей будут выражаться в прозрачных и разумных связях их между собой и природой. Строй общественного жизненного процесса, т.е. материального процесса производства, сбросит с себя мистическое туманное покрывало лишь тогда, когда он станет продуктом свободного общественного союза людей и будет находиться под их сознательным планомерным контролем. Но для этого необходима определенная материальная основа общества» («Капитал», соч., т. 23, с. 90).
Не будем даже обращать внимания на явные натяжки в этой формуле Маркса (например, на сведение «общественного жизненного процесса» к «материальному процессу производства») и на явную утопичность полной рационализации «отношений практической повседневной жизни людей». Для нашего вопроса достаточно признания Марксом того факта, что вплоть до создания «определенной материальной основы общества» (на деле именно неопределенной) «религиозное отражение действительного мира» исчезнуть не может. Если не может, значит, оно является необходимой, жизненно важной частью общественного сознания. Это – необходимая деталь в общественном механизме, которая может нам не нравиться, но функцию которой мы не вполне понимаем (о важности такой ситуации особо писал К.Лоренц).
Скажите, какое же право имели марксисты, придя к власти в обществе, где этой «определенной материальной основы» явно не было и в ближайшие годы не предвиделось, вести борьбу на уничтожение против жизненно важной части общественного организма (или «механизма»)? Какое право они имели хватать «угнетенную тварь» за горло, чтобы не дать ей сделать «вздох»? Они что, уже освободили «тварь» от угнетения «материальной основой общества»?
Нет, им просто были близки и понятны метафоры про «тварь», невежество, дикость и мракобесие, а оговорки, сделанные вполголоса, они не читали. И это понятно, потому что пафос и художественная сила метафор Маркса многократно превосходили силу произносимых вполголоса оговорок. Эти оговорки – ничто по сравнению со жгучими словами «Манифеста Коммунистической партии»: «Законы, мораль, религия – все это для него [пролетариата] не более как буржуазные предрассудки, за которыми скрываются буржуазные интересы». «Манифест Коммунистической партии» (Соч., т. 4, с. 435).
И даже после той катастрофы, что произошла в СССР, наши марксисты не обнаруживают рефлексии и не чувствуют ответственности. Достаточно указать им на оговорки самого Маркса – и они тебя считают мракобесом. В крайней позиции, отношение к которой умеренные марксисты из тактических соображений избегают выражать (чтобы не критиковать «своих»), «угнетенной твари» открыто отказывают в праве на «вздох».
***
Вот, я выложил много заявлений классиков марксизма, в которых общинный человек с «религиозным органом» представлен как зверь, темное невежественное существо, угнетенная тварь. Например, Энгельс пишет: «Ведь нельзя отрицать того факта, что человек, бывший вначале зверем, нуждался для своего развития в варварских, почти зверских средствах, чтобы вырваться из варварского состояния. Древние общины там, где они продолжали существовать, составляли в течение тысячелетий основу самой грубой государственной формы, восточного деспотизма, от Индии до России. Только там, где они разложились, народы двинулись собственными силами вперед по пути развития, и их ближайший экономический прогресс состоял в увеличении и дальнейшем развитии производства посредством рабского труда» («Анти-Дюринг», соч., т. 20, с. 186).
Откуда это все? Что за восточный деспотизм в России? Что за «человек-зверь» в общинах охотников и собирателей? Какой такой «экономический прогресс» наблюдался в Европе времен рабства по сравнению с Китаем и Индией? Утверждения, подобные этому – страшная натяжка. Но ведь, в целом, эти представления марксистами не отвергаются и ошибочными не считаются.Но попытайтесь стряхнуть с себя очарование марксизма, «выпрыгните из своей шкуры» хоть на миг и взгляните на дело другими глазами. Неужели вы не чувствуете того фундаментального искажения, которое в этом отношении вносит марксизм в восприятие реальности?
Мы знаем, что почти две тысячи лет, до недавнего времени, именно религиозное сознание было главным «двигателем» даже в художественном самовыражении человека. Неужели этот «вздох» принадлежит «угнетенной твари»? Неужели так можно назвать средневековые соборы, иконы Рублева или музыку Баха? Неужели «угнетенная тварь» вздыхает в деле Сергия Радонежского, крестовых походах, шиитских гимнах, бунте Лютера или Аввакума?
Не наоборот ли? Похоже, что именно в «прозрачных и разумных связях» тотальной купли-продажи человек и двигается к состоянию «угнетенной твари», все более и более заменяющих ценность ценой. И это может происходить без всякой эксплуатации. Борьба против нее в России как раз и была религиозным делом («святым народным делом»), а дальнейший путь по траектории марксизма грозил нам выхолащиванием души.
