|
|
От
|
Георгий
|
|
|
К
|
Георгий
|
|
|
Дата
|
18.01.2005 14:04:07
|
|
|
Рубрики
|
Тексты;
|
|
Продолжение (*+)
>Русский Журнал / Издательства / Фрагменты
> http://www.russ.ru/publishers/extracts/20050117_ab.html
>Советская история и демографическая история
>Из книги "Родиться, жить и умереть в СССР", готовящейся к печати в "Новом издательстве"
>Ален Блюм
>Дата публикации: 17 Января 2005
<...>
Советская демографическая статистика неоднократно становилась на Западе предметом дискуссий, поскольку, во-первых, она обладала рядом недостатков, а, во-вторых, у исследователей не было уверенности в том, что ее данные не фальсифицированы. Действительно, основные количественные показатели, полученные в ходе переписей, зачастую предназначались отнюдь не для публикации, а исключительно для сведения властей. В 1937 году, когда оказалось, что результаты переписи не соответствуют тому образу страны, который хотел видеть Сталин, они были попросту аннулированы. Не были редкостью и случаи, когда при публикации опускались базовые показатели, позволявшие оценить уровень смертности или число абортов, процент внебрачных рождений и возрастную структуру населения. В архивах они хранились под грифом "совершенно секретно", и само их существование часто оставалось тайной даже для советских статистиков и исследователей. Зная это, возможно ли доверять работе, которая использует советские статистические данные, не поставив вначале вопроса их достоверности?
Критический анализ данных статистики является, таким образом, необходимым предварительным этапом нашей работы (Blum, Mespoulet 2003). Осуществить его сегодня возможно благодаря доступу к обширным архивным фондам, которые содержат как данные, собранные советской статистикой, так и сведения о самих органах статистики. Знакомство с принципами ее функционирования является залогом правильной оценки достоверности поставляемых ею сведений. Следует, однако, заметить, что данная проблема не исчерпывается вопросом достоверности: те операции, которые лежат в основе получения статистических данных, сами по себе способны привести к искажению реальности. Это толкает нас к постановке нескольких важных вопросов. Почему в течение столь долгого срока наше видение советского общества отстояло так далеко от реальности? Что толкало западных исследователей к тому, чтобы, независимо от, возможно, имевших место махинаций с цифрами, считать советским и монолитным то общество или, вернее, те общества, чей разнородный и пестрый характер кажется сегодня очевидным? Какая искажающая действительность оптика заставляла отказываться при описании СССР от концептов, на которых мы привыкли основывать анализ наших собственных, западных обществ? А ведь то, что мы наблюдаем сегодня в государствах, возникших на территории бывшего СССР, не может не поражать сходством с западным миром. Нельзя ли найти подобные параллели и в советском прошлом, высвобождая их из аналитических тисков, которые были навязаны устоявшейся традицией изучения Советского Союза? За деформацией создаваемого статистикой образа отнюдь не всегда стоит намеренное искажение цифр или строгая цензура. Представлять себе подобным образом процессы выработки информации значило бы преувеличивать реальные возможности централизации и всемогущество политики. Поэтому необходимо исследовать методы получения тех статистических данных, которые мы находим в материалах переписей и статистических ежегодниках, смотреть как изменялись эти методы и сами данные, - только тогда мы сможем извлечь из них наиболее полную информацию. Анализ переписей и лежащих в их основе категорий особенно важен для правильного понимания изучаемых нами статистических данных.
О чем может рассказать подобное исследование? У переписей и у всей, весьма значительной, официальной статистической продукции существует оборотная сторона. На протяжении всей истории советского государства, вопреки перипетиям политической жизни, советские администраторы продолжали вырабатывать статистические данные, описывавшие окружающий их мир - тот мир, правду о котором они, видимо, знали, но предать огласке не могли. Чтобы пойти дальше простого анализа цифр, необходимо, таким образом, охарактеризовать то положение - на стыке между обществом и властью, - которое занимали служители советского государства. Их история поможет нам лучше понять историю остальных людей, живших в советскую эпоху, и задуматься о сути отношений между обществом и политикой.
Так мы приходим, наконец, к непосредственному изучению демографической истории Советского Союза. Переполненная трагедиями, она теснейшим образом переплелась с политической историей. Постоянным предметом споров среди специалистов по истории СССР был вопрос оценки людских потерь. И потому, даже несмотря на то, что в течение долгого времени недостаток источников заведомо исключал какую-либо точность в оценках, среди всех европейских государств именно СССР чаще прочих привлекал внимание демографов. Число погибших в 1930-х годах и человеческая цена победы в войне (выразившаяся, помимо прочего, в длительном дисбалансе численности мужского и женского населения), последствия депортаций и репрессий - эти и другие события выстраиваются в длинную череду трагических цифр, которые превосходят одна другую по своим масштабам.
Однако, рассмотрение демографической истории на коротких отрезках времени неизбежно вынуждает нас видеть, прежде всего, разрывы и изломы в жизни общества и отдельных людей - и проходить мимо вопроса о том, к каким последствиям приводили эти события на более длительном участке времени, как отзывались они на судьбах тех, кому удалось выйти живым из катастроф. А ведь для того, чтобы понять настоящее пятнадцати государств, которые стали сегодня независимыми, необходимо подвергнуть анализу длительные тенденции. Знания о том, как рождались и умирали люди в России и Латвии, в Киргизии и на Украине, помогают понять влияние политических событий на жизнь человека.
Следует, таким образом, включить историю СССР в длительную временную протяженность, не подчиняющуюся слишком удобным и простым хронологическим вехам, вроде тех, что отделяют российскую историю от советской, а последнюю - от современной. 1917, 1924, 1953, 1985, 1991 и, наконец, 2004 год - эти и другие ключевые даты могут показаться теми моментами, когда страница истории переворачивалась, открывая всякий раз новый период. Тем не менее, российская и советская история теснейшим образом связаны - и рассматривать их следует в рамках большой исторической длительности. Возможные же социальные разрывы отнюдь не всегда совпадают с вехами политической истории. В отличие от стран Восточной Европы, история России создавалась ею самой. И потому так важно, во-первых, поместить ее в такую временную протяженность, которая не была бы привнесенной извне и чуждой для этой страны, а во-вторых, постараться создать историю людей, независимую от официального дискурса, от языка идеологий и политических пристрастий.
Итак, мы хотим отказаться от простого следования за хронологией, которая столь часто оказывается полностью подчиненной политической истории. Наше внимание будет сосредоточено на эволюции основных демографических параметров: именно они позволяют вскрыть глубокие тенденции, которые вопреки всем политическим бурям и потрясениям являлись подлинным выражением существующего образа жизни. Удивительно, в сколь малой мере эти фундаментальные тенденции были затронуты событиями, происходившими на поверхности политической жизни. Конечно, в определенные моменты смертность внезапно вырастала, достигая уровня, почти невиданного для Европы, но общая тенденция, наблюдаемая на большем промежутке времени, свидетельствует о неуклонном снижении этого показателя. Возьмем другой пример. Советская семейная политика была основана на концепции единого и неделимого советского государства, все регионы которого должны были, согласно плану ускоренной модернизации, двигаться одним путем в направлении одних и тех же целей. В действительности, различия между географическими зонами всегда оставались весьма существенными, и характерная для каждой из них демографическая динамика свидетельствует о том, что - как бы центральная власть ни пыталась воспрепятствовать этому - те продолжали тяготеть к различным полюсам мира, расположенного за пределами СССР.
Необходимо, однако, уточнить, что нашей задачей не является создание еще одной циклической концепции истории, вроде той, что описана Н.И.Бердяевым:
"В истории, как и в природе, существуют ритм, ритмическая смена эпох и периодов, смена типов культуры, приливы и отливы, подъемы и спуски. Ритмичность и периодичность свойственны всякой жизни. Говорят об органических и критических эпохах, об эпохах ночных и дневных, сакральных и секулярных. Нам суждено жить в историческое время смены эпох. Старый мир новой истории <...> кончается и разлагается, и нарождается неведомый еще новый мир" (Бердяев 1994: 408).
Циклическое видение развития общества вписывалось в рамки одной из моделей, доминировавших в социальных науках конца XIX века (подробный анализ этой модели cм.: Сорокин 1992). Хотя оно позволяло вспомнить о понятиях непрерывного развития и преемственности; однако, революции и разрывы по-прежнему наделялись в ней исключительно важной ролью. Более того, в этой концепции История представала как вечное возобновление, анализ же отдельных периодов заключался скорее в выявлении и простом перечислении сходных черт, нежели в попытке понять сущность общества и постоянно происходящих в нем перемен. При обращении сегодня к изучению современной российской действительности следует отказаться от образа "Вечной России", мифической проекции в настоящее давно ушедшего прошлого. И хотя так соблазнительны параллели между реформами Петра I и Александра II, революцией, сталинизмом, хрущевской оттепелью, перестройкой и, наконец, распадом СССР - идея, согласно которой Россия живет вечным повторением своей истории, является иллюзией. Несомненно, видение в Истории бесконечной череды возобновлений должно вселять надежду и уверенность - но оно противоречит фактам. В послереволюционный период в СССР произошел ряд значительных перемен, но в этой эволюции политика не играла той ключевой роли, которую принято ей отводить. Продемонстрировать это является одной из задач книги.
Еще одной темой станет рассмотрение вопроса о географическом единстве, приписываемом Советскому Союзу. Несмотря на разнородный характер российского, а затем советского пространства, оно традиционно рассматривалось в качестве единого целого. А когда речь заходила о различиях между советскими республиками, точкой отсчета чаще всего служила РСФСР. Так, наблюдатели удивлялись высокому уровню детской смертности в Узбекистане по сравнению с Россией и Европой или же опасались, что сверхрождаемость, наблюдаемая в Средней Азии, взорвет империю изнутри.
Впрочем, чаще всего именно среднеазиатские республики заставляли ставить вопрос о степени внутренней спаянности и однородности СССР. В то время, как Прибалтика, Украина, Белоруссия, а порой даже и Закавказье игнорировались или рассматривались как единое целое с Россией, существование регионов с мусульманским населением, высокой рождаемостью и традициями, коренным образом отличающимися от русских, вызывало страх перед возможным распадом империи. На Западе с момента выхода в 1978 году "Расколовшейся империи" (Carrere d'Encausse 1978) и вплоть до 1986 года, когда на передний план выдвинулось движение за независимость в прибалтийском регионе, подобные прогнозы связывались прежде всего с Казахстаном и Узбекистаном.
Хотя "лоскутное" пространство, характерное для СССР, и рассматривалось в качестве дестабилизирующего фактора и противоречивого объекта интеграции/дезинтеграции, оно, тем не менее, всегда изучалось через призму отношений с Центром. Точкой отсчета традиционно оставалась Россия, окраины же рассматривались в последнюю очередь.
Подобный взгляд на страну преобладал и внутри России, хотя здесь он был во все времена более сложным и противоречивым. Стремление интегрировать в единое целое все республики заставляло внимательно изучать особенности каждой из них, а это неминуемо убеждало в сохранении глубочайших различий и несогласованностей. В поисках объяснений большинство наблюдателей приходило к точке зрения, которая подчеркивала связь Средней Азии с мусульманским миром. Подобные теории выдвигались в России начиная с XIX века. Ставя вопрос об особой природе России, страны ни европейской, ни азиатской - или, скорее, одновременно и той и другой - авторы той эпохи создавали основу для интеграции как европейских, так и азиатских окраин Российской империи. Предлагая ставшее знаменитым понятие азиатства, Н.А.Добролюбов и Н.Г.Чернышеский так подводили итог подобному видению: "Азиатская обстановка жизни, азиатское устройство общества, азиатский порядок дел - этими словами сказано все, и нечего прибавлять к ним" (Чернышевский 1956: 698). Различия между областями, входившими в империю, рассматривались, таким образом, как отражение ее специфической природы - а это вело к иной постановке самой проблемы интеграции. При этом существующие границы данного географического пространства никогда не ставились под сомнение. Россия представляла собой особый случай: не являясь ни европейской, ни азиатской страной, она была скорее пограничным пространством между Западом и Востоком. И целью ее была, таким образом, не интеграция, а синтез, внутри которого должны были столкнуться все противоречия разнородных цивилизаций.
Это видение должно было претерпеть изменения в эпоху, когда на первый план выдвинулась задача создания "советского человека", а географическое пространство стало мыслиться не в терминах империи, а как новый и единый мир. Тем не менее, новые теории чаще всего следовали старой логике. Стремление не выпячивать различия между регионами подсказывало выбор эволюционистского взгляда. Так, каждой республике было отведено свое, точно определенное место внутри длинного пути, соответствующего стадиальному историческому развитию. Считалось, что весь Советский Союз идет в направлении одной и той же цели, и различия между республиками объясняются лишь тем фактом, что некоторые из них продвинулись дальше по этому, одному для всех, пути модернизации, а другие, например, среднеазиатские регионы, в большей или меньшей степени отстали. Мерой измерения интеграции становилось время, а сам процесс постепенного слияния и гомогенизации считался неизбежным. Такие параметры, как религиозное или социальное развитие, вообще не учитывались или представали в виде лишь одной из многих областей подобной эволюции2.
В течение долгого времени внутри СССР при рассмотрении проблемы территории и ее разнородного характера сталкивались два противоречивых подхода. Один из них, основанный на национальном принципе, был закреплен Конституцией и рядом законов, регулировавших паспортную систему. Он противостоял такому видению государства, которое стремилось отбросить национальные различия и вести отныне речь исключительно об отдельных, постепенно стирающихся несоответствиях.
Наше исследование порывает с этой историографической и научной традицией. Приступая к изучению отличий, которые характеризуют различные регионы Советского Союза, мы не будем отталкиваться от факта их принадлежности к одному государству, а, наоборот, обратим взгляд на географические пространства, расположенные по другую сторону политических границ. Мы постараемся включить каждую составляющую бывшего Советского Союза в родственное ей культурное пространство - пусть даже и находящееся за пределами государства.
При этом нашей целью является не написание национальной истории республик, а воссоздание всей сложной картины взаимодействий, которая, с одной стороны, отразила бы включенность регионов в СССР, а с другой - вскрыла бы существование автономных, свойственных каждому из них политических и социальных форм, как сохранявшихся на местах с давних пор, так и возникших там впервые в советскую эпоху.
Изучение географических различий и длительных тенденций эволюции позволит выявить независимость демографической динамики от политической сферы. Следующим шагом станет попытка обнаружить те механизмы, под действием которых политические решения повисали в воздухе, не доходя до общества, их игнорировавшего. Внимательный анализ тенденций смертности сможет дать нам первое объяснение. Понимая, что уровень смертности является наглядным выражением модернизации страны, власти пытались воздействовать на этот показатель напрямую, с тем чтобы продемонстрировать успехи модернизации. На изменении динамики смертности сказался ограниченный характер советского понимания развития, которое выдвигало на первый план технический аспект - в ущерб глубинным изменениям. Если на начальном этапе подобный подход мог обеспечить значительные успехи, то вскоре они неизбежно исчерпывали себя, и развитие тормозилось. Недостатком этого типа эволюции был, прежде всего, слишком поспешный ее характер: так, успехи медицины отделялись здесь от развития других социальных сфер. Динамика смертности является первым выражением ускоренной, навязанной сверху модернизации, всегда остававшейся скорее символической, чем реальной, и заметной лишь через призму нескольких экономических показателей, чьим назначением и было создание образа, весьма далекого от реальности. Ее изучение станет, таким образом, первым шагом к пониманию зазора между политической и социальной сферой, между искусственным ростом и идущими в глубинах общества процессами.
<...>