Форум С.Кара-Мурзы

	От	Георгий
	К	Георгий
	Дата	13.08.2004 22:37:07
	Рубрики	Тексты;

Партийная организация и партийная литература плюс <попсовизация> всей страны (*+)

http://www.lgz.ru/1173

ВЕК - НОВЫЙ. А ПОЭЗИЯ?

Партийная организация и партийная литература плюс <попсовизация> всей страны
Статьёй Ефима Бершина <ЛГ> продолжает дискуссию о современной поэзии, в которой уже приняли участие Сергей Мнацаканян, Александр
Люсый, Елена Невзглядова (Санкт-Петербург), Игорь Болычев, Сергей Казначеев, Евгений Сидоров и Марина Улыбышева (Калуга).

Ефим БЕРШИН

<У ВРЕМЕНИ В ПЛЕНУ>

Осенью 1989 года <молодым> (поскольку года три только как начали печатать) поэтом я впервые попал на Запад. Европа, в отличие от
мрачной и переходившей кое-где в ту пору на продуктовые карточки России, сверкала великолепием витрин, излучала незыблемость
благополучия и утверждалась на нашем фоне в правильности избранного пути. И других в этом охотно убеждала. Сомнение зародила только
молодая и прелестная французская переводчица с цветочным именем Флоренс, когда в ночном кафе сказочного городка Блуа спросила
напрямик:
- Вы действительно поэт? - И добавила, услышав утвердительный ответ: - Разве в России ещё можно этим заработать?
Немножко заработать даже в последние годы советской власти ещё было можно. Хотя и не всем. Но разве это тогда нас смущало? Смутило
другое: утверждение, что французская поэзия умерла, поскольку это - <плохой бизнес>.
Так и вижу победный танец, исполняемый духом Фридриха Ницше на страницах <Так говорил Заратустра>. Потому что утверждение, что
поэзия умерла или вот-вот умрёт, равносильно утверждению, что умер или вот-вот умрёт Бог. Рассказывают, что студенты Гарвардского
университета после выхода <Заратустры> написали на стенке туалета: <Бог умер>. И подпись: <Ницше>. Но на другой день ниже появилась
другая надпись: <Ницше умер>. И подпись: <Бог>. Поэзия, конечно же, не умрёт и в новом веке. Проблема в другом: что происходит и
будет происходить с русской поэзией в социуме, в её земном бытовании, <у времени в плену>.
Для того, чтобы в этом хоть немного разобраться, нужно учесть те революционные перемены и те глобальные проблемы, которые обрушились
на нас на пороге XXI века. Во-первых, уже много лет в нашей стране продолжается глубочайший кризис самосознания. Поэтому агрессия со
стороны массовой культуры как внешней, так и внутренней стала особенно разрушительной. Кризис самосознания во многом способствовал и
многолетнему постепенному распаду русского культурного пространства на десятки русских же субкультур. После 1991 года этот распад
уже обрёл конкретную территориальную форму. Разделённые дальними и ближними границами носители русской культуры, уже почти ничем
между собой не связанные, кроме языка, сегодня создают свою русскую культуру и поэзию сызнова. Я убеждён, что через некоторое время
мы получим русский вариант культур бывших английских колоний: язык один - культуры разные. Будет русская поэзия Соединённых Штатов,
Израиля, Германии, Украины и т.д. Это при условии, что русский язык за пределами России не исчезнет.
Далее. На рубеже веков Россия резко столкнулась с новыми для себя информационными технологиями. Появление Интернета наглядно
продемонстрировало то, о чём наиболее дальновидные умы дискутировали уже давно - кризис книжной культуры как таковой. Хотелось бы
ошибиться, но боюсь, что кризис книги напрямую связан с кризисом иудео-христианских религий, которые в своё время книгу и породили.
Кроме того, мы столкнулись с новыми технологиями манипулирования массовым сознанием. С юности нас учили, что спрос рождает
предложение. Эту экономическую формулу ещё в 80-е годы многие автоматически переносили на литературу. Дескать, настоящая литература,
выйдя на свободный рынок, не пропадёт, так как спрос на неё велик. Оказалось - всё наоборот. На настоящую литературу был широкий
спрос, пока она была запрещена. Это, во-первых. Во-вторых, на Западе уже давным-давно поняли, что спрос сам по себе ничего путного
не родит. Поэтому там в последние десятилетия заняты активным формированием спроса. То есть воздействием на массовое сознание при
помощи новейших и изощрённейших технологий. Наконец-то, с этим столкнулись и мы. Электронные и печатные СМИ, направляемые своими
хозяевами, дружно формируют спрос на литературу определённого рода, и сами же этот спрос удовлетворяют. Получился замкнутый круг, за
пределы которого вынесена именно настоящая поэзия. А критики продолжают спорить: почему ещё 20 лет назад стотысячные тиражи
поэтических книг казались маленькими, а сегодня и 500 штук не расходятся. Причём это относится к достаточно известным именам.
Понимаю, что многими своими утверждениями непременно вызову праведный гнев оппонентов, но для того, чтобы разобраться в
происходящем, все эти проблемы должны быть по крайней мере обозначены. Иначе не понять, почему поэзия, к которой в иные времена
относились, как к откровению Божьему, в глазах подавляющего числа читателей превращается в странное развлечение, дискредитировавшее
само понятие поэзии.

ПРОФАНАЦИЯ СУДЬБЫ

На фоне всех этих глобальных проблем, напрямую коснувшихся поэзии, околопоэтическая суета, скандалы вокруг литературных премий,
мелькание на экранах, вкусовщина псевдорецензий и гонка за копеечными гонорарами вызывает, простите, только улыбку. Хотя порой и
недобрую. И совершенно зря Сергей Мнацаканян в своей статье <Век - новый. А поэзия?> (<ЛГ>, < 20 - 21) возмутился по поводу того,
что некто Андрей Ранчин, составляя <Новую Российскую энциклопедию>, не включил туда массу достойных поэтических имён. Что изменится,
если талантливейшие Мария Петровых и Владимир Соколов встанут в этой энциклопедии в один ряд с условным Иваном Бездомным? Только
хуже будет. Потому что он возомнит себя равным среди лучших. Да и в энциклопедию сегодня попасть несложно. Где-то в первой половине
90-х в коридоре Союза писателей ко мне подошёл человек и попросил срочно представить данные обо мне любимом для включения в какую-то
очередную энциклопедию. После чего потребовал достаточно приличную для меня сумму. Пришлось отказаться: в <Литературке>, где я тогда
работал, платили мало. Кстати, вполне допускаю, что Петровых, Соколов, Антокольский, Галич, Высоцкий и другие не попали в
энциклопедию потому, что не могли заплатить - умерли.
Любая революция на какой-то период времени порождает мутантов и возносит Хама. Революция 1991 года - не исключение. И нам вовсе не
надо было обладать прозорливостью Дмитрия Мережковского, чтобы определить, кто именно возьмётся играть роль вершителей судеб (в
данном случае - литературных). Для Мережковского Хам был <грядущим>, для нас - явление настоящего времени. И главная его
отличительная черта - профанация.
Профанация в данном случае - конструирование определённого набора признаков <настоящего поэта> для так называемой раскрутки того или
иного автора. Так вносят необходимые данные в компьютер, и он сам пишет стихи или музыку. Прознали, к примеру, что у поэта должна
быть судьба, должны быть вселенская тоска и страдание. И давай моделировать подходящие судьбы. У нас народ вроде бы любит
страдальцев. И началось это не сегодня. И, надо сказать, за этим процессом проглядывало искренное желание восстановить
справедливость. Поэтому с конца восьмидесятых начали печатать эмигранта - за то, что эмигрант, лагерника - за то, что лагерник,
почвенника - за то, что почвенник, еврея - за то, что еврей, русского - за то, что русский, а крымского татарина - за то, что
крымский татарин. И всё вроде бы правильно, все горя хватили, у всех судьбы исковерканные. Но не учли, что, хотя поэта действительно
без судьбы не бывает, судьба сама по себе подменить собой поэзию не может. В лучшем случае всё это было художественной
публицистикой. А худшее мы уже видим сегодня - профанацию судеб, профанацию поэзии, профанацию страданий и - далее по алфавиту. А
когда надоест, можно легко заменить профанированное страдание профанированным оптимизмом и весёлостью. Можно вообще сконструировать
жизнь, а вместе с ней и поэзию. И тогда уже точно констатировать: Бог умер. Кстати, на этот счёт имеются уже соответствующие теории.
Дмитрий Пригов лет десять назад публично продекларировал, что прежде всего поэт должен создать себе <имидж>, а тексты - это уже
потом. Борис Парамонов, опираясь на тексты Бориса Гребенщикова, объявил по радио <Свобода>, что стихи должны создаваться <без
напряженья>. А ведь настоящая боль, настоящие страдания, настоящая жизнь никуда не исчезли. И Бог не умер. И без труда (то есть без
напряжения) не выловишь и рыбки из пруда.
Надо признать, что информационный обвал, резкая смена жизненного ритма, внедрение в быт новых понятий, уничтожение нравственных
ориентиров - всё это мутировало массовое сознание и подготовило почву не только для великих мистификаций в экономике и в культуре,
но и для того, чтобы эти мистификации воспринимались массой, человеком, который в столь сложных жизненных обстоятельствах <и сам
обманываться рад>. Профанаторам никогда не нравилось, что поэзия - абсолютно самостоятельная субстанция жизни (или даже космоса), не
обязанная никому служить, кроме Того, кто посылает в этот мир обрастающие словами импульсы. Они никогда не могли понять, что русская
поэзия - это просто перевод с Божьего языка на русский. Впрочем, понять, может, и могли, а вот поверить - никак. Да и немудрено. Ну
как признать талант, если он вроде бы и буквами теми же пользуется, и словами. <Буря мглою небо кроет...> - вспомнил булгаковский
герой, проезжая мимо памятника Пушкину. И что здесь такого? Чем я хуже? Да и Моцарт вроде бы больше семи нот не знал.
Поэтому во все времена изобретались способы опустить художника до собственного уровня. Бабеля посылали в колхоз, чтобы поучился там
прозу писать. Рабочий поэт считался лучшим, потому что он - от станка. Даже великого Мандельштама, с благой вроде бы целью - выжить,
вынудили как-то попытаться писать агитки про кулаков, которые налога не платят. Помните? <Кулак Пахом, чтоб не платить налога,
наложницу себе завёл>. Всё. Дальше у него не пошло, не выдержал.
Зависимость живого поэта от материального мира постоянно побуждала этот мир к тому, чтобы поэзию как-нибудь приспособить, пристроить
к делу. Так поэзия постепенно становилась прикладной. И сегодня, вступив в новое тысячелетие, можно констатировать, что в чистом
виде она почти не воспринимается. И чем дальше, тем хуже. Поэзию приспособили. Она всё больше приобретает вид текстов для песен,
слоганов для предвыборных кампаний, куплетов для рекламных роликов, стихотворных юморесок для увеселения. За это платят. Но это не
поэзия. Не случайно поэты <новой волны> в восьмидесятые годы уже не смогли сыграть той роли в обществе, которую сыграли, допустим,
<шестидесятники>. И не потому, что они менее талантливы, а потому что их место заняла песня, протестный рок. И это был ещё не самый
плохой вариант - лучшие рокеры всё-таки были в ту пору талантливы. Зато сегодня с экранов телевизоров поэтами называют авторов
текстов для попсовых песенок, у них берут интервью, и те вполне серьёзно рассуждают о творческих планах. Смешно, конечно. У
настоящего поэта никаких творческих планов быть не может. Это всё равно что спланировать собственную судьбу, которая от нас не
зависит.

Судьба растёт, как дикий виноград,
Как дерево - без чертежа и плана.
(Евг. Блажеевский)

Но откуда знать об этом искусственно сформированному спросу телезрителей или читателей газет? Мне, например, с трудом удалось в
прошлом году напечатать статью, посвящённую 80-летию Бориса Чичибабина. Не хотели печатать, так и говорили - <не попсовый ваш
Чичибабин>. Два месяца в этом году выпрашивал хоть 10 - 15 минут на ТВ для передачи об умершем пять лет назад Жене Блажеевском. Так
и не выпросил. Тоже <не попсовый>. Не помогло и письмо, подписанное самыми уважаемыми нашими писателями, академиками. Творя из
телезрителей мутантов, ТВ, по-моему, не заметило, как сотворило мутанта из себя самого.
В связи с этим, мне кажется, пора разобраться с терминами. Если бы сегодня та самая француженка спросила, не поэт ли я - ни за что
бы не сознался. Стыдно! А вдруг подумают, что я из одного цеха с Рубальской или с кем там ещё? Словом, с теми, кто пишет <уси-пуси,
миленький мой>. Просто я не желаю называться таким же словом, как они. Если они приватизировали слово <поэт>, то я придумаю для себя
какое-нибудь другое.

<ПОПСА> - ЭТО СОЦРЕАЛИЗМ СЕГОДНЯ

Получив прикладную поэзию, мы сделали необратимое движение к слиянию к <попсой>. И получили-таки поп-поэзию. Это выражается не
только качеством стихов, но и качеством отношений внутри поэтического сообщества, которое всё больше разделяется на своеобразные
секты, маленькие партии, калькировавшие советский подход к авторам по системе <свой-чужой>. Вроде совсем недавно мы ушли от
однопартийной системы, от цензуры, от знаменитого утверждения Ленина о том, что нет литераторов беспартийных. Но стереотипы, сидящие
в головах, привели нас к тому же - к партийной организации и партийной литературе. Только без диктовки сверху, а по собственной
воле.
И как когда-то, в конце 20-х - начале 30-х годов прошлого века, РАПП, а потом и Союз писателей сожрали многочисленные литературные
группы, так сегодня на наших глазах <попсовые> искусство и поэзия, ставшие пародией на пресловутую советскую массовость и
народность, занимают собой почти всё культурное пространство. Хотя явление это не культурное, а, скорее, политическое - со своей
идеологией, системой отношений и шкалой ценностей. <Попса> - это социалистический реализм сегодня. Кроме того, у нас не просто
<попса> - у нас тоталитарная попса. И если ты не соответствуешь её правилам, то мгновенно попадаешь на обочину, как это всегда в
России и водилось. В странах Европы, например, лёгкие жанры традиционно сосуществуют с классическими. У нас же непременно один
должен сожрать другого, одна группа - <победить>, уничтожить другую. И в результате мы оказываемся в чистом поле, усеянном трупами
культурных символов. А что же народ? Может, он, по диагнозу Пушкина, опять безмолвствует? Нет, у <попсы> принято новое определение:
<пипл хавает>.

ВПЕРЁД - В АНДЕГРАУНД

Поэзия, как и искусство вообще, не знает, что такое прогресс. Иначе каждый, пишущий сегодня, стоял бы в поэтической иерархии выше
Лермонтова с Тютчевым или Мандельштама с Цветаевой. Поэзия - удел каждого отдельного поэта, стоящего на собственной вершине. И какой
будет эта вершина, не знаем ни мы, ни он сам. Мы не можем предсказать, какой будет поэзия нового века. Мы можем предсказать только
то, что она будет. Как и то, что для русского поэта лёгкой жизни не предвидится. И расхожее утверждение, что талант всё равно
пробьётся - от лукавого. Может, пробьётся, как трава сквозь асфальт, а может, закатают вторым слоем.
Года полтора назад поэты Юрий Беликов и Марина Кудимова, предприняв беспримерный рейд по российским тылам, издали сборник <Приют
неизвестных поэтов (Дикороссы)>. И со страниц этой книги (вот где энциклопедия!) явился подлинный, страшный лик русской поэзии,
никакого отношения к столичным бомондам не имеющий. А судьбы какие! Вы слышали что-нибудь о поэте Борисе Гашеве? Его деда, кстати,
Николая Владимировича, в 2000 году на архиерейском соборе в Москве причислили к лику святых. А самого Бориса убили ударом в висок во
дворе собственного дома. А замечательного поэта Николая Бурашникова какие-то молодые люди забили до смерти на пермской улице. А про
бомжа Аркадия Кутилова слышали? Он семнадцать лет жил на чердаках, в подвалах, на теплотрассах. И это он написал:

...И всё ж не громче яблок
Когда-то упаду.
Естественно, небрежно:
Тук-тук - и тишина...
Прошу! Возьмите! Съешьте...
И сплюньте семена.

И сплюнули. Труп бродяги Кутилова обнаружили в омском сквере. Вы о нём слышали? Думаю, излишне говорить, что никто из них при жизни
не увидел напечатанной ни единой своей строки. Как, например, и Виктор Черепанов, о котором неизвестно - ни когда родился, ни когда
помер. Известно только, что работал слесарем и иногда позволял себе пожаловаться:

Вы - поэты, мы - поэты,
Отчего ж, ядрёна мать,
Вас печатают газеты,
Нам заказана печать?
Блокам вы и мы - не пара,
Отчего ж и почему
Вам за слово - гонорары,
Нас - за жопу и в тюрьму?

У нас всегда было две России - созидающая и убивающая. Убивающая не только лагерями, но и чудовищным небрежением к собственным
талантам. И конфликт сегодня не между Москвой и провинцией или признанными и непризнанными поэтами. А, как всегда, между живым и
мёртвым. Между теми, чьи стихи растут из <такого сора>, который и Ахматовой был неведом, и <попсовым> бомондом, забывшим или не
знавшим никогда, что поэзия не игра в стихи, а сражение на грани жизни и смерти. И когда вновь в салонах возникают разговоры о том,
что поэзия вот-вот закончится, приходит, к примеру, бывший вор, уральский уркаган, а заодно, по странному стечению обстоятельств,
потомок знаменитого одесского бандита Мишки Япончика Юрий Глодов (<Собутыльник лапотных кудреев - / Я кружу - с котомкой - налегке.
/ Самый беспробудный из евреев, / мыслящих на русском языке>) и четырьмя строчками выблёвывает всё о сегодняшнем дне:

Святые места
Беспределья и блуда.
Окликнешь Христа -
Отзовётся Иуда.

Уверен, что читатель никого из перечисленных мной <подпольщиков> не знает. Так что, назад - в сторожа и дворники, в новый
андеграунд? Думаю, да. В условиях, когда бомондная поэзия всё больше превращается в игрушку и подсобное средство для обретения
относительного благополучия, нужно уходить из этого пространства. Отказаться от него. Отказаться от суетного блеска и мишуры
(американская мечта!). Отказаться от безумных плясок на костях собственной страны (кстати, и от концертов на Красной площади - там
ведь у нас всё ещё кладбище с десятками могил). Отказаться от очередей за премиями и местом в энциклопедиях. Нужно остановиться,
отдышаться, отказаться от участия в никому не нужной борьбе, от ревности и соперничества (какое соперничество в поэзии?!).
Отказаться. И понять, наконец, что у нас у всех одна общая страна, одна общая нация, одна общая культура и одна общая поэзия.
Понимаю, что наивно. Но другого выхода не вижу.