Вы Николая Тургенева новую книжку читали?
Я отвечал утвердительно. Генерал, помолчав, высморкался и сначала тихо
улыбнулся, а потом совсем захохотал.
- "Стяните вы ее, Россию-то, а то ведь она у вас р-а-с-с-ы-п-е-т-с-я!"
- привел он из тургеневской брошюры и снова захохотал. - Вы, впрочем, сами
здесь, кажется, насчет стягиванья... липким пластырем, что ли, ее,
Федорушку, спеленать хотите?. - обратился он ко мне, отирая выступившие от
смеха слезы. - Скажите бога ради, что такое вы задумали нам приснастить. Я
рассказал.
- Пустое дело, - отвечал, махнув рукой, генерал. - Вы, может быть, не
любите прямого слова; в таком случае извините меня, что я вам так говорю, но
только, по-моему, все это больше ничего как от безделья рукоделье. Нет, вы
опишите-ка нас всех хорошенько, если умеете, - вот это дело будет! Я знаю,
что будь здесь покойный Гоголь или Нестор Васильич Кукольник, они бы отсюда
по сту томов написали. Сюда прежде всего надо хорошего писателя, чтоб о-н
все это описал, а потом хорошего боевого генерала, чтоб о" всех отсюда вон
выгнал. Вон что здесь нужно, а не больницы, о которых вас никто не просит.
Чего вы их насильно-то навязываете? Молчат и еще, как Шевченко писал, "на
тридцати языках молчат", а молчат, значит "благоденствуют".
Генерал опять засмеялся и потом неожиданно спросил:
- Вы Шевченку покойного не знали? Я отвечал, что не знал.
- А ко мне его один полицеймейстер привозил. Расхвалил, каналья, что
будто "стихи, говорит, отличные на начальство знает". Ну, мол, пожалуй,
привезите: и точно недурно, даже, можно сказать, очень недурно: "Сон",
"Кавказ" и "К памятнику", но больше всего поляков терпеть не мог. Ух,
батюшка мой, как он их, бездельников, ненавидел! То есть это просто черт
знает что такое! "Гайдамаки" читает и кричит: "будем, будем резать тату!" Я
уж и окна велел позатворять... против поляков это, знаете, не безопасно, - и
после целую неделю лопатой голос из комнаты выгребали - столько он накричал.
- Но вы же ведь, ваше превосходительство, - спрашиваю, - кажется, и
сами очень изволите не любить поляков?
- Поляков? нет, я враждебного против них не имею ничего... а любить их
тоже не за что. Аристократишки, трусы, дрянь, хвастуны, интриганы и
рухавка... ух, какая рухавка! Ух, ух, ух, какая рухавка! Такие бездельники,
что с ними драться-то даже не с кем. Как в шакалку не надо стрелять, потому
что ружье опоганишь, так и в поляка; на него хорошего солдата посылать
жалко. В последнее повстанье я шел усмирять их, думал, что авось те канальи,
которые в наших корпусах и в академиях учились, хоть те, хоть для гонора,
для шика не ударят лицом в грязь и попрактикуют наших молодых солдатиков, -
как-нибудь соберутся нас поколотить. Ничего не бывало: веровали, рухавка
этакая канальская, что Наполеон на них смотрит, а смотреть-то и не на что.
Подлейшая для нас война была! Если бы не кое-какие свои старые хитрости -
просто бы несчастье: могли бы деморализоваться войска. У меня в два месяца
один офицер влюбился в польку и убежал, один в карты проигрался и
застрелился, да два солдатика с ума сошли. Сноситесь об этом по начальству,
пишите в Петербург: много там поймут боевое дело "военные чиновники" и
"моменты"!.. Я - вечное благодарение творцу и создателю (генерал набожно
перекрестился), - я вышел из затруднений без петербургских наставлений.
Я говорю:
- Я слушаю, ваше превосходительство, с крайним любопытством.
Генерал стал продолжать.
ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ВОСЬМАЯ
- Я, - говорит, - действовал на корень: офицеры и солдаты скучали; надо
было их развлечь, а в деревушке чем же их развлечь? Вижу, бывало, что уж
очень затосковали и носы повесили, ну, и жаль их бывало; и говорю: ну, уж
черт вас возьми, прозевайте, так и быть: выпустите человек пять пленных из
сарая, пускай они по лесу побегают. А как те побегут, - пошлешь за ними
погоняться, - народ немножко и порассеется. Но только ведь, подите ж вы,
преанафемские их души, эти полячишки: совсем от меня бегать не стали.
"Бегите, паны", - шепчут им подученные люди, - нет, не идут! По пяти
целковых, наконец, чрез верные руки давал каждому, который согласится
бежать; деньги возьмут - а не бегут. Сам, наконец, лично, с глаза на глаз их
подманивал: "Эх, говорю, паны, братья, какая большая банда здесь недалеко в
лесу есть! - такая, мол, что даже боимся ее". Не идут, да и только! - Но
позвольте же, - возражаю, - но откуда же пленные-то у вас взялись?
- А это какие-то старые, еще до моих времен попались. Я их по
наследству получил. При мне шаталась какая-то горстка, человек в шестьдесят;
солдатики человек сорок из них закололи, а человек двадцать взяли. Я
приказал тройку повесить, а человек пятнадцать назад выпустить, чтобы
рассказывали, какой с ними у меня суд; с тех пор в моем районе все и стихло.
- Как же это, - спрашиваю, - вы без суда сейчас и повесили?
- Ну вот еще, судить! Чего ж поляков судить? Который виноват? Они все
виноваты, а которого повесить, это солдаты гораздо правосуднее чиновников
разбирают: которые потяжеле, пошибче ранены, тех и вздернут, а которые
поздоровей и порезвей - тех выпустят, чтобы дальше пробежали да понагнали
страху, как их москали пробирают. Зато этакой просто как заяц летит и службу
свою мне лучше всякой газеты исполняет. Они, впрочем, и вообще народ
исполнительный, ни с кем на свете так не легко управляться, как с поляками.
Они в европейской политике действительно довольно непонятливы, по своей
бестолковости: потому и Наполеона ждут к себе; но зато от природы сотворены,
чтобы русской политике подчиняться, и, сами того не сознавая, очень ее
любят, право. С поляком ведь, главное, не надо только церемониться и
антимонии разводить; верен он - не кори его ничем, а если нашел у него порох
в фортепиано, - как я у одного своего приятеля отыскал... тут же положил его
на фортепиано да велел казакам хорошенько нагайками выпороть, а потом опять
обедать его зазвал - и ничего. Поляк за это никогда не сердится. Напротив,
этот мой приятель, после того как я его выпорол, даже всем меня хвалил -
трубою про меня трубил: "остро, говорит, постемпуе, - зле человек бардзо
почтивый". Ведь и вся эта рухавка-то вышла из-за церемоний, все это "пять
офяр", пять варшавских мертвецов наделали. Говор пошел: "стржеляойн нас,
пане, москали!" Ну, вот вам и претекст для жалоб и к Наполеону и к Европе.
Кровь, знаете, благородное дело! Тут и пан Халявский и пан Малявский - все в
азарт входят: "и меня, и меня, говорят, ледви не застршелили!" А надо былр
никого не убивать и даже холостым зарядом не стрелять, а казаков с нагайками
на них да пожарную команду с водой. Как вспороли бы их хорошенько да водой,
как кур, облили бы, - они бы и молчали, и не стали бы хвалиться, что "и я в
скурэ достал", и "мне воды за шие залили!", а, напротив, стали бы все
перекоряться - Стась на Яся, а Ясь на Стася, - дескать, "меня не обливали" и
"меня нагайкой не лупили". Что бы тут дипломаты вашей Европы-то, за кого бы
стали заступаться, когда и обиженных нет? Надо ведь всегда играть на
благородных страстях человека, а такового у поляков есть гордость: вот и
надо бы не стрелять в них, а пороть да водою окачивать.
- Я полагаю, что ваше превосходительство шутите?
- Нимало-с; да что же шуточного во всем том, что я вам говорю?
- Помилуйте, да что же бы в самом деле Европа-то тогда о нас сказала?
- А вот теперь небось она зато про вас очень хорошо говорит! А я бы,
будь моя воля, я бы и Европу-то всю выпорол.
Я даже не выдержал и рассмеялся.
- За что же, мол, ваше превосходительство, вы так строго хотите
обойтись с Европой?
- С Европой-то-с! Господи помилуй: да мало ли на ней, на старой
грешнице, всяких вин и неправд? И мотовство, и фатовство, и лукавство, и
через нее, проклятую цивилизацию, сколько рабочих рук от сохи оторвано, и
казенную амуницию рвет, - да еще не за что ее пороть! Нет-с; пороть ее,
пороть!
- Если дастся.
- Вздор-с! Разумеется, если ее дипломатическим путем к тому приглашать,
она не дастся" а клич по земле русской кликнуть... как Бирнамский лес с
прутьями пойдем и всех перепорем, и славян освободим, и Константинополь
возьмем, и Парижскую губернию учредим, - и сю* сюку Дергальского туда
губернатором посадим.
- Ну-с, - говорю, - о Парижской губернии, я полагаю, теперь нам уж не
время думать, когда там Бисмарк и Мольтке хозяйничают.
- А что же такое ваши Бисмарк и Мольтке?
- Гениальные люди.
- Вздор-с, мы всех поколотим. Я усумнился и поставил на вид
превосходное устройство немецких сил и образованность их военачальников.
- Вздор-с, - возразил генерал. - Пусть себе они и умны и учены, а мы
все-таки их поколотим.
- Да каким же образом?
- Да таким образом, что они там своими умами да званиями разочтут, а мы
им такую глупость удерем, что они только рты разинут. Где по-их, по-ученому,
нам бы надо быть, там нас никого не будет, а где нас не потребуется, там мы
все и явимся, и поколотим, и опять в Берлин Дергальского губернатора
посадим. Как только дипломатия отойдет в сторону, так мы сейчас и поколотим.
А то дипломаты!, сидят и смотрятся, как нарциссы, в свою чернильницу, а
боевые генералы плесенью обрастают и с голоду пухнут.