От dvzhuk
К Дмитрий Козырев
Дата 31.10.2007 21:27:24
Рубрики 11-19 век;

Седло не седло, а вот кресла… (+)

— Кресла, обитые человеческой кожей? — спросил Курт Франц недоверчиво.
— Да,— подтвердил я,— кресла были именно обиты человеческой кожей. Все рассмеялись. Георг Биндаш заявил:
— Наверное, очень удобно.
— Очень нежная тонкая кожа,— сказал я,— почти прозрачная.
— В Париже,— сказал Виктор Морер,— я видел книги, переплетенные человеческой кожей. Но кресла, такого никогда не видел.
— Эти кресла находятся в Италии,— сказал я,— в замке графов Конверсано, в Пулье. Граф Конверсано в середине XVII века заставлял сдирать кожу с убитых врагов, а врагами его были священники, дворяне, повстанцы, бандиты. Граф Конверсано приказал обить кожей врагов кресла в большом зале своего дворца. Среди этих кресел одно обито кожей с живота и груди монахини. На нем еще видны отполированные и истертые временем, вернее, употреблением, соски.
— Употреблением? — спросил Георг Биндаш.
— Подумайте, ведь сотни людей сидели в этом кресле за три-то столетия! Мне кажется, такого достанет, чтобы истерлась даже грудь монашки.
— Этот граф Конверсано, вероятно, был чудовищем,— сказал Виктор Морер.
— Кожей всех евреев, которых вы уничтожили,— сказал я,— сколько сотен тысяч кресел можно обить?
— Миллионы,— сказал Георг Биндаш.
— Кожа евреев ни на что не годится,— сказал Курт Франц.
— Ну, конечно, кожа немцев лучше,— сказал я.— Из нее можно было бы выделать великолепный материал для обивки.
— Ничто не сравнится с кожей Гермеса,— сказал Виктор Морер, которого генерал Дитл прозвал «парижанином». Виктор Морер, двоюродный брат Ганса Морера, секретаря но крессе посольства Германии в Риме, был уроженцем Мюнхена. Многие годы он прожил в Париже, а теперь служил под началом капитана Рупперта. Для Виктора Морера Париж заключался в баре Риц, а Франция — в его друге Пьере Ко.
— После войны,— сказал Курт Франц,— немецкая кожа ровным счетом ничего не будет стоить.
Георг Биндаш засмеялся. Он растянулся на траве, на лицо надел сетку от комаров. Он пожевывал березовый лист и время от времени приподнимал сетку, чтобы сплюнуть. Он засмеялся и спросил:
— После войны? Какой войны?
Мы сидели на берегу Йуутуанйоки, около озера. Река бурлила между большими глыбами камней. От деревни Инари поднимался голубой дым, лапландские пастухи варили суп из оленьего молока в медных котелках, подвешанных над костром. Солнце качалось над горизонтом, словно его трепал ветер. По теплому зелено-голубому лесу волнами пробегали порывы ветра и чудесно шептались в травах и листве. Стадо оленей паслось на другом берегу реки. Между деревьями просвечивало серебряное озеро с розово-зелеными прожилками. Великолепный старый мейсенский фарфор. Именно так оно и было: я видел зеленые и розовые тона мейсенского фарфора, робкие и горячие тона зелени, теплые розовые, там и сям свернувшиеся, как молоко, в бледные и поблескивавшие пурпуром сгустки. Пошел дождь — вечный летний северный дождь. Легкое шуршание пробежало по лесу. Внезапно луч солнца скользнул по мейсенскому фарфору зелено-розового озера и в воздухе раздался легкий звон, нежный и жалобный звон треснувшего фарфора.
— Для нас война окончена,— сказал Курт Франц.
Война шла далеко от нас. Мы оказались здесь вне войны, на далеком от нее континенте, мы жили здесь вне времени, отрезанные от всего человечества. Я уже более месяца ездил по лапландским лесам, по тундре, вдоль берегов Лицы, по наворотам пустынных камней, холодных и голых фьордов, там, у Петсамо, на Ледовитом океане, по красным сосновым лесам и по белым березовым рощам, вокруг озера Инари, по болотам в районе Ивало. Уже более месяца я жил среди этого странного народа, молодых альпийских стрелков, баварцев и тирольцев, беззубых, лысых, с желтыми и морщинистыми лицами, с покорными глазами отчаявшихся диких зверей.
[К. Малапарте. Капут]

Кстати, никто не знает ли — «Капут» у нас целиком издавался, или только в журнальном варианте?

С уважением, Д.Ж.