Спасибо за воспоминания генерала Федюнинского И.И. Полезно иметь их и в Интернете.
С Александром Васильевичем, моим дедом по матери, у которого я воспитывался и фамилию которого ношу, они в целом ладили (по отцу я Озеров).
Есть у меня фотография, когда они вместе в Волхове на 25-летии освобождения волховской земли от немецких захватчиков(1966).
Еще каких-либо материалов с записями деда о боях на Волховском фронте не сохранилось. Жалею, что не записывал его рассказы о войне на магнитофон.
Но несколько лет назад мой сын Владимир выкачал мне с форума следующий пост от Китайца:
"
Когда Донат Константинович писал о Мгинской наступательной операции 1943 г., он неоднократно ссылался на гвардии сержанта Николая Н. Никулина. Он же опубликовал некоторые из его воспоминаний в журнале «Новый часовой» №4 (1996) в первой части своей статьи «Мга. Жаркое лето 1943-го…» (стр. 131 – 139). Вероятно многие читали статьи Доната Константиновича в «Новом часовом».
Но прошла незамеченной ещё одна публикация. Примерно в то же время бульварная газета «АиФ» опубликовала мемуарную статью Н.Н. Никулина «Станция Погостье. Холодная зима 42-го». Памятуя фразу Доната Константиновича о том, что «Окопная правда» должна звучать в полный голос», знакомлю учёное сообщество с этой статьёй.
>«У станции Погостье начиналась так называемая Любаньская операция. Наши войска, 54-я армия, должны были прорвать фронт, продвинуться до железнодорожной станции Любань и соединиться там со Второй ударной армией, наступавшей от Мясного Бора на Волхове. Предпологалось, что немецкая группировка под Ленинградом будет расчленена и уничтожена, а блокада снята. Что из этого замысла получилось – Известно.
>Вторая ударная армия попала в окружение и была фактически уничтожена. Часть бойцов вместе с командующим генералом Власовым немцы взяли в плен. 54-я армия после трехмесячных жесточайших боев, залив своей кровью Погостье, прорвалась километров на двадцать вперед. Ее полки немного не дошли до Любани. Но потеряв почти весь состав надолго застряла в диких лесах и болотах.
>
>Мы приехали в Погостье в начале января 1942 года ранним утром. В серых сумерках клубился морозный туман. Температура была около 30 градусов мороза. Невдалеке грохотало и ухало, мимо нас пролетали шальные пули. Наши пушки заняли позиции, открыли огонь.
>Мерзлую землю удавалось раздолбить лишь на глубину 40 – 50 сантиметров. Ниже была вода. Поэтому наши убежища получились неглубокими. В них можно было вползти через специальный лаз, закрываемый плащ-палаткой и находиться там только лежа. И все же жизнь в землянках была роскошью и привилегией. Большинство солдат, прежде всего пехотинцы, ночевали прямо в снегу.
>Костер не всегда можно было разжечь из-за авиации. Множество людей обмораживало себе руки, ноги. Иногда замерзали совсем. Солдаты имели страшный вид: почерневшие, с красными, воспаленными глазами, в прожженных шинелях и валенках.
>
>В месте нашего расположения, примерно в полукилометре от передовой, многолюдно. В березняке образовался целый город – палатки, землянки, шалаши, штабы, склады, кухни. Все это дымило, обрастало суетящимися людьми. Немецкий самолет-корректировщик по прозвищу «кочерга» – что-то кривое было в его очертаниях – быстро обнаружил нас. Начались обстрелы. Но к ним быстро привыкли, хотя ежедневно было несколько убитых и раненых. Но что это, по сравнению с сотнями, гибнущими на передовой!
>Странные, диковинные картины наблюдал я на прифронтовой дороге. Оживленная, как проспект, имела она двухстороннее движение. Туда, на фронт, шло пополнение. Везли орудия и еду, двигались танки. Обратно тянули раненых. А по обочинам – обыкновенная житейская суета.
>Вот, разостлав плащ-палатку, на снегу делят хлеб. Но резать его невозможно, и солдаты пилят мерзлую буханку двуручной пилой. Такой хлеб надо сосать, как леденец, пока он не оттает. Холод страшный. Суп замерзает в котелке, а плевок, не долетев до земли превращается в сосульку и звонко брякает о твердую землю.
>Вот закапывают в снег мертвеца, не довезенного до госпиталя раненого, который то ли истек кровью, то ли замерз… А рядом торгуются, меняя водку на хлеб.
>В армейской жизни под Погостьем сложился между тем своеобразный ритм. Ночью подходило пополнение – тысяча, две, три тысячи человек. То моряки, то маршевые роты из Сибири, то блокадники. Их переправляли по замерзшему Ладожскому озеру. Утром, после редкой артподготовки они шли в атаку. Двигались черепашьим шагом,пробивая в глубоком снегу траншеи. Да и сил было мало, особенно у ленинградцев. Снег стоял выше пояса, убитые не падали, застревая в сугробе. Трупы засыпало свежим снежком. На другой день была новая атака.
>
>О неудачах под Погостьем, об их причинах, отсутствии взаимодействия частей и родов войск уже написано. Шедшие здесь бои в какой-то мере типичны для всего русско-немецкого фронта 1942 года. Везде происходило нечто подобное – и на севере, и на юге, и под Ржевом, и под Старой Руссой.
>Легко писать это, когда прошли годы и затянулись воронки на местах боев. И почти все забыли эту маленькую станцию. Уже притупились тоска и отчаяние, которые пришлось тогда пережить. Представить это отчаяние сейчас невозможно. И поймет его лишь тот, кто на себе испытал необходимость вот так просто встать и идти умирать. Погибать, когда вся жизнь впереди и тебе всего семнадцать. И умереть придется без оркестра и речей, в грязи и смраде. Смерти твоей никто и не заметит. Ляжешь в груду тел у железной дороги и сгинешь, забытый всеми в липкой жиже погостинских болот.
>
>И все-таки Погостье мы взяли: сперва станцию, потом деревню. Вернее, места, где все это когда-то было.
>Пришла дивизия вятских мужичков, низкорослых, кривоногих, жилистых, скуластых. Полезли они на немецкие дзоты, выкурили фрицев и продвинулись метров на пятьсот. По их телам в прорыв бросили стрелковый корпус. Но перед ними встали новые стрелковые укрепления.
>Много убитых видел я на войне, но такого зрелища, как в Погостье зимой 1942 года, видеть больше не довелось. Мертвыми телами был забит не только переезд, они валялись повсюду. Морской пехотинец был сражен в момент броска гранаты – так и замерз… Потом, как памятник, возвышался со вскинутой рукой над заснеженным полем боя. Другой боец, уже раненный, стал перевязывать себе ногу и был убит. Так и застыл навсегда. Бинт в его руках всю зиму трепетал на ветру.
>Штабеля трупов у железной дороги выглядили зимой как заснеженные холмы, и были видны лишь тела, лежащие сверху. Позже, весной, когда снег стаял, открылось все, что было внизу. У самой земли лежали убитые в летнем обмундировании, в гимнастерках и ботинках. Это были жертвы осенних боев 1941 года. На них рядами лежали морские пехотинцы в бушлатах и широких брюках « клеш». Еще выше – сибиряки в полушубках и валенках, шедшие в атаку в январе-феврале 1942-го. Потом – политбойцы в ватниках и тряпичных шапках (такие шапки давали в блокадном Ленинграде).
>Здесь смешались трупы солдат многих дивизий, атаковавших железнодорожное полотно в первые месяцы сорок второго года. «Диограмма наших успехов». Эти картины отпечатались в моем сознании навсегда. Всю жизнь меня преследует один сон: горы трупов у той железнодорожной насыпи. Самое страшное, что это продолжает оставаться явью.
>Говорят, война не закончена, пока не будет похоронен каждый павшей на ней солдат».
...
"
С уважением,
Cliver~s Father