"16 и 17 октября 1941 года на ряде промышленных предприятий Москвы и Московской области со стороны рабочих имели место анархические проявления. На заводе "Точизмеритель" им. Молотова люди ждали выплаты зарплаты. Увидев машины работников наркомата авиационной промышленности, отправлявшиеся в эвакуацию, рабочие накинулись на них, стали сбрасывать и растаскивать личное имущество".
"16 октября в 7 часов утра сотрудники унесли 5 тонн колбасных изделий с Московского мясокомбината. На Реутовской текстильной фабрике начальник штаба ПВО Иванов разъярил рабочих, возмущавшихся нежеланием администрации выплатить им зарплату. Он сказал: "Будете бунтовать - взорвем ваши бараки". Иванова избили. На Ногинском заводе № 12 группа рабочих потребовала в качестве компенсации за не выданные деньги 30 тонн пищевого спирта. Директор Невструев приказал спустить спирт в канализацию".
"На фабрике "Ударница" толпа сломала забор, пытаясь расхитить кондитерские изделия. В ночь на 17 октября сбежал директор 1-го Московского медицинского института, взявший лично для себя из кассы 20 тысяч рублей. Еще 78 тысяч рублей он раздал приближенным. Госпиталь с ранеными бойцами был брошен на произвол судьбы".
"Самая большая суматоха заварилась на шоссе Энтузиастов - единственной транспортной артерии, считавшейся безопасной, так как выводила людей из города на восток. Грузовые и легковые автомобили здесь двигались сплошным потоком. Покидали столицу прежде всего номенклатурные работники. У простых людей, не имевших такой возможности, это, естественно, вызывало возмущение. Эксцессы возникали на каждом шагу. Сумятицу усугубляло то, что именно по этой дороге (бывшей арестантской Владимирке) из подмосковных сел гнали на мясокомбинаты в столицу скот - навстречу обезумевшему людскому потоку."
"Мне было 15 лет, я работал токарем на заводе “Аремз”, быстро перестроившемся на военный лад, и 15 октября на трамвае № 32 проехал от Измайлова до Комсомольской площади и обратно, то есть полгорода, и видел все, что в нем происходило. Мало того, вернувшись домой, я записал свои впечатления об этих днях в дневник. Так что тут ничего не выдумано.
Рано утром 15 октября моя мама ушла на работу, сказав мне, что в ее Благушенской больнице остался всего один врач, остальные, бросив больных, сбежали еще вчера. Мама служила фельдшерицей и в эти дни прибегала домой только для того, чтобы поспать несколько часов.
Вслед за ней я поехал на завод. Мы начали точить корпуса мин, работали по 12 часов и без выходных и опоздать на работу было нельзя, за это тюрьма. К тому времени я работал на заводе всего полтора месяца, месяц был учеником токаря, и после этого, еще без присвоения разряда, меня поставили к станку наравне со взрослыми. Я очень уставал. Идешь с завода голодный, спишь на ходу, споткнешься, угодишь в рано выпавший в том году снег и скорее встаешь, боясь заснуть и замерзнуть. Завод находился на Мочальской улице, и до него приходилось ехать на трамвае, что было не так-то просто. Вагоны облепливались рабочими, словно мухами. Часто люди хвастают, будто ездили на трамвайной “колбасе”. Никакой колбасы я никогда не видел у трамвая. Обычно я ехал, стоя на ободке, идущем вдоль вагона, и держался за железную скобу, позади него.
Ворота нашего уже считавшегося военным завода я увидел настежь распахнутыми. Во дворе толпились рабочие, что-то тащили, что-то делили, весело смеялись. Вот вытаскивают со склада красивый кожаный чемодан, раскрывают его, а в нем в суконных гнездах уложены какие-то блестящие детали. Вываливают ребята их в снег, в грязь и набивают чемодан красными калошами. Были такие огромные калоши, их надевали на валенки. Механическим молотом колют корпуса мин, что мы обтачивали. Чтобы не достались врагу. В цеху уже кучи осколков, чуть не до потолка.
- Сашка, ты деньги получил? — спрашивают ребята.
— Нет.
— Беги скорее, — кричат, — раздают! Мы по два раза получили. Немцы уже в Москве, не оставлять же им! Все раздают!
Немцы в Москве? Что делать? Я решил поехать к отцу и спросить у него. Мой отец работал в штабе противовоздушной обороны Северной (теперь Ярославской) железной дороги, который располагался на Каланчевке, жил на казарменном положении. И я поехал к нему на трамвае № 32, для того чтобы узнать, что надо делать.
Улицы были запружены народом. Люди работали уже четыре месяца без выходных, а тут вышли все на улицы. Это напоминало первомайские или октябрьские демонстрации, когда после их окончания все пешком расходились по домам. Разбитые витрины, грабежи и веселье. Я видел, как люди тащили на плечах не только мешки, но и целые окорока, видел женщин, державших сцепленные пальцы рук над головой, а на руки у них были надеты круги колбасы. Рабочий люд грабил и веселился, как будто ничего ему не грозило. В начале войны люди еще не знали о том, что немцы собирались сделать с Москвой и москвичами. Толпу подогревала полная безнаказанность и неожиданно свалившаяся на нее свобода. За весь мой путь от Измайлова до вокзалов я не видел ни одного человека в военной или милицейской форме.
На площади вокзалов образовался безнадежный затор грузовиков, нагруженных чемоданами, ящиками и узлами. Бежали евреи. Кричали женщины, плакали дети. Через площадь гнали куда-то стадо коров, они путались между стоявшими грузовиками и ревели.
— В Нижние Котлы не ездите, там уже немцы! — кричала одна кондукторша другой из трамвая в трамвай.
Отца я не нашел и, боясь, что трамваи перестанут ходить (они уже с трудом пробивались через толпу и загромождения на площади), поспешил вернуться домой.
— Пошли на Главный проспект евреев ловить, — позвал меня мой сосед Алик Чистяков.
— Как это? — не понял я.
— Они удирают, а их там ловят. Пошли, посмотрим.
Главный проспект в Измайлове с правой стороны был застроен дачами, а с левой находился Измайловский парк. Эта полулесная улица выводила на шоссе Энтузиастов, то есть на старую Владимирку, дорогу, ведущую из Москвы на восток. И вот на Главном проспекте я стал свидетелем грабежа. Рабочие повалили телеграфный столб, соорудили из него что-то вроде шлагбаума и грабили возле него убегавших из Москвы. Удирали на машинах, везли вещи на тележках, велосипедах и даже на детских колясках. Я застал такую картину: остановили большую черную машину ЗИС-101, вытряхнули из нее какого-то начальника и его семью — жену, старуху и двух мальчиков-подростков. Начали было бить начальника: “Бежишь, сволочь! Наворовал добра!”, но он вырвался и убежал в лес вслед за своей семьей. Взломали багажник, а там продукты. И вот один мужик поднимает ящик со сливочным маслом и... бах его об асфальт! Несколько женщин набрасываются на разбитый ящик и руками гребут каждая себе в подол это масло. Мужики шуровали в машине, а потом перевернули ее в кювет. Там со стороны леса уже валялись два автомобиля. Это все я видел своими глазами.
Повторяю, иные могли видеть другое. Я не делаю из увиденного в те дни никаких заключений, хотя тогда, в пятнадцать лет, понял, что все у нас в стране держится на дисциплине. Через два дня в Москву вошли сибирские части, по улицам были расставлены солдаты в полушубках, валенках и с полуавтоматами. Я впервые тогда увидел эти полуавтоматические винтовки, к ним были примкнуты штыки в виде ножей. Появилась и милиция. Жизнь вошла в свою привычную колею. Мы вернулись на завод и стали точить те же корпуса мин, что кололи несколько дней тому назад. "
первые три закавыченные - официальные документы 1941 годА, четвертый - комментарий современного автора, пятый - воспоминания.
я запостил практически подряд из рамблера что попалось по поиску.